В русском государстве в XVI – XVII веках

2.1. МЕЖЕВЫЕ ДОКУМЕНТЫ: ПРОБЛЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ

 

Проблема понимания письменного исторического источника традиционно представляется проблемой интерпретации его содержания. Вербально-письменная форма, в которой это содержание выражено, обычно не имеет альтернатив более адекватного отображения фиксируемой информации и в подавляющем боль­шинстве случаев не требует особых объяснений. Однако рассматриваемые нами межевые документы, источник максимально по своему содержанию конкретный и почти не допускающий двоякого толкования, могут быть поняты и адекватно ин­терпретированы лишь в случае приемлемого объяснения именно формы отображе­ния содержащейся в них информации.

Межевые документы (межевые, дозорные и писцовые книги, содержащие описи межей вкладных, пожалованных и надельных земель), будучи продуктом админи­стративно-фискального делопроизводства являются едва ли не единственным мас­совым источником XVII – начала XVIII века, аккумулирующим в себе геопространствен­ную информацию. Подавляющая часть межевой информации представлена линей­ным (вербально-письменным) способом на основе достаточно простого алгоритма: выступающие в роли ориентиров точечные географические объекты (отдельные деревья, пни, искусственные межевые знаки – столбы с гранями и ямы с угольем), определенные участки линейных географических объектов (истоки, устья, броды, мосты), площадные объекты небольшого размера (болотца, озера, борки) соеди­нялись векторами (иногда с указанием направления по странам света и расстояния в верстах). Приведем типичный пример межевого описания, относящийся к обмежеванию земель Далматова монастыря конца XVII столетия:

«А межа той земле до речки Исети сосноваго яру, что над Исетью, а на том сосновом яру на сосне вновь учинено две грани; с той сосны прямо на увал на березу, а на ней две ж грани, да подле той березы малая березка с одного корени, и с тех берез прямо наполдень в степь на яму, а в той яме уголье, а подле ямы столб, а на нем грань, а с той ямы и столба прямо степью на дуброву на одинокую березу, а на ней по обе стороны грани, а с той березы по дуброве прямо на осиновый колок…»[14]

и т.д. и т.п.

Известный тезис о невозможности адекватного отображения геопространственной (исходно нелинейной) информации линейным способом собственно и ставит проблему интерпретации межевых документов, их вербального, а не графического отображения.

Как и любой другой исторический факт, представляющийся современному ис­следователю необъяснимым или нелогичным, вербальный характер межевых опи­саний может быть объяснен лишь исходя из контекста, для которого данный факт яв­лялся тривиальным. Прежде всего, должен быть поставлен вопрос о самой воз­можности графического отображения межевой информации. Иными словами, уро­вень картографического мастерства того времени должен был превышать некий предел, после которого ошибки, привносимые в межевую информацию несовер­шенством картографической техники, уже не могли быть соизмеримы с искаже­ниями, вносимыми в нее линейным способом ее фиксации.

Даже поверхностное знакомство с картографическим материалом рассматривае­мого периода (весьма, кстати, немногочисленным) вполне может утвердить мнение о его неспособности сколько-нибудь адекватно отображать географические реалии. Дей­ствительно, примитивизм этих графических работ, выражающийся в значительных искажениях линейных и площадных размеров картографируемых объектов, а также в нарочитой декоративности, не по­зволяет использовать их в практической деятельности, например, для измерения площадей и расстоя­ний. В луч­шем случае их можно считать лишь иллюстрациями, показывающими примерное расположение земельных угодий и населенных пунк­тов на некоторой территории. Все количественные и большинство качественных характеристик отображаемых объектов сопровождали эти графические произведения в виде пояснительных надписей, которые, собственно, и составляли их основное информативное ядро.

Межевые документы, вполне индифферентные к количественным и качественным показателям земель, описывают исключительно межи, об­рамляющие и разделяющие эти земли. Очевидно, что неразвитость картографического искус­ства не могла здесь иметь столь отрицательных последствий как при описании зе­мель. Требующая только достаточно узнаваемого обозначения ориентиров и примерного направления связывающих их векторов, межевая информация вполне успешно могла быть отражена уже имеющимися к тому времени кар­тографическими средствами.

Из чуть более девятисот сохранившихся графических работ, созданных к концу XVII столетия, лишь единицы по­священы межевым работам. Особый интерес представляет чертеж границ земель Пафнутьева монастыря, датируемый примерно 1660-м годом, где межевая линия представлена так, как видел ее автор: в виде чередования межевых ям, столбов и отдельных деревьев с вырубленными на них гранями. Ряд чертежей имели более условное обозначение межей в виде двойной линии, разделенной на равные про­межутки, закрашенные через один черной краской[15]. Межевых чертежей этого периода, которые бы имели отношение к Зауралью, насколько нам из­вестно, не сохранилось.

Вместе с тем, существует единичное косвенное указание на то, что межевые книги могли сопровождаться их картографическим аналогом[16]. В этой связи можно было бы предположить, что межевые книги – это своего рода гипертрофированные легенды, т.е. вербальные пояснения к зафиксиро­ванной картографическим способом межевой информации. Однако практически полное отсутствие межевых карт по сравнению с доста­точно большим массивом сохранившихся межевых описаний, их раздельность, а также единичность свидетельств о том, что они могли составлять нечто единое, все же заставляет говорить о межевых документах как самостоятельном типе фиксации геопространственной информации. В пользу этого утверждения говорит также то, что межевая докумен­тация не могла быть и продуктом пе­реложения графического изображения в текст – практики, расцениваемой некоторыми исследователями в качестве широко используемой в XVII веке[17]. Для этого информация, содержа­щаяся в межевых документах, слишком конкретна и наглядна. К тому же упомянутый выше тезис о невозможности адекватного отображения геопространственной информации линейным способом ставит практически непреодолимые барьеры любым попыткам аутентичного перевода ее с одной формы фиксации на другую (с текста в графику и наоборот).

Таким образом, наличие формальной возможности (и даже единичные опыты) графического отображения межевой информации все же не привело к замене ею линейного способа фиксации. Причиной этому не могли служить какие-либо функциональные преимущества вербальных описаний. Обладая значительной из­быточностью (как самой информации, так и средств ее отображения), межевые описания слишком громоздки и, как представляется современному исследователю, неудобны в плане восприятия их содержания. Однако по-настоящему серьезным недостатком является то, что чрезвычайная конкретность межевой доку­ментации свела ее значение почти исключительно к местному уровню. В отличие от графических работ, практическое использование вербальных межевых описаний предполагало очень хорошее знание размежеванной местности. Чиновнику, не знакомому непосредст­венно с этой территорией, но вынужденному по долгу службы зани­маться различного рода земельными спорами, практически невозможно было со­ставить сколько-нибудь объективную картину дела, имея источником информации лишь межевые документы. Дело усугублялось еще и тем обстоятельством, что ме­жевые описания не могли быть переведены в графическую форму, поскольку в них отсутствует необходимая для этой процедуры информация: о величинах углов по­ворота межевой линии в точках ее излома[18], а зачастую и о расстояниях между ориентирами. Все это не могло не вести к затягиванию решений по земельным тяжбам, вызванному необходимостью сбора сведений по существу спора на месте от находящихся в тяжбе сторон и старожилов.

Оперируя объектами часто с недостаточно хорошо выделенными индивидуаль­ными признаками, либо имеющими недолговременный характер, т.е. с трудом локализуемыми в пространстве, межевые описания часто сами вызы­вали земельные споры, причину которых следует искать именно в ошибках, свой­ственных линейному способу отображения геоинформации. Примерами подобных ошибок могут служить случаи, когда разные географические объекты носили одно и то же название (так, Ершовкой, служившей одним из межевых ориентиров, назы­вали две различные речушки жители смежных Адбашского острога и вотчины То­больского Знаменского монастыря[19]), либо, наоборот, один объект имел не­сколько наименований (так, речка Пиригримка Тобольской округи была известна в различных межевых описаниях как Солянка и Московка[20]). Каждый из таких случаев вызывал необходимость разбирательства на месте, поскольку сами по себе межевые документы не могли сколько-нибудь ощутимо прояснить дело.

Слишком очевидная зависимость межевых описаний от конкретных географических объектов (не всегда к тому же устойчивых во времени) делала весьма уязвимыми межевые линии даже в случае нарушения хотя бы одного из межевых ориентиров. Достаточно привести вполне типичные для того времени со­общения о повреждении межевых знаков:

«…стала сосна сухая, а на ней грань… и та сосна подгорела и пала, остался пень и у того пня вновь яма с угольем…», «…была яма с угольем и тоя яму занесло в большую воду землею…», «…в боль­шую воду те межи водою смыло, а глухое озерко заросло, а межевые талины посе­чены в давных годех…»[21].

Помимо воздействия стихии и времени, межевые ли­нии страдали (правда, относительно редко) и от умышленных действий самого че­ловека в виде взорания межей и истребления межевых знаков. Вполне очевидно, что при графическом способе выражения межевой информации каждый из меже­вых ориентиров был бы соотнесен со множеством других пространственных объ­ектов и процедура его идентификации на местности была бы делом более простым.

Закрепление линейного типа отображения межевой информации, несмотря на очевидные его недостатки, могло иметь в качестве одной из своих при­чин и конъ­юнктурные обстоятельства, связанные, например, с недостаточным ко­личеством профессиональных землемеров и картографов. Нередкое для рассматри­ваемого пе­риода явление, оно особенно негативно сказывалось на колонизируемых окраинах, всегда испытывавших острую нехватку квалифицированных исполните­лей различ­ных нужд административного характера.

Для Зауралья XVII – начала XVIII века подтверждением дефицита ква­лифицированных межевщиков является перечень лиц, по «доезду» которых и про­водилось размежевание земель. Это, как правило, нижние чины административной иерархии (обычно служилые казаки, слободчики и слободские приказчики), либо лица, находящиеся на особом доверии у воеводской администрации (в основном тобольские и тюменские дворяне). Только в XVIII веке основная нагрузка по межевым делам легла на службу штатных землемеров окружного (уездного) и губернского уровней. Однако количество исполнителей межевых работ было непропорционально малым в сравнении с объемом обя­занностей, входящих в их компетенцию. В связи с этим рядовые дела, связанные с межеванием, затягивались на месяцы и даже годы.

Утверждение об острой нехватке квалифицированных межевщиков как одной из возможных причин закрепления вербального характера межевых описаний основывается на том факте, что по мере роста их профессионализма происходит постепенная смена традиций в отображении геопространственной информации. Уже в первой половине XVIII столетия вербальность отображения межевой информации теряет свое былое значение, уступая место картографическому способу. Вместе с тем, необходимо отметить, что общие тенденции в развитии картографического искусства XVIII века в сторону все большей абстрактности и схематичности графического изобра­жения не могли сами по себе привести к резкому изменению способа фиксации межевой информации. По большому счету ее графическое отображение, которому претит излишняя условность, так и осталось на уровне точности допетровской эпохи. Иными словами, вряд ли «победа графики над словом» объясняется только функционально-практическими соображениями, то есть «вдруг» открывшимися преимуществами картографического способа выражения геоинформации перед вербальным. Более того, наивно предполагать, что сущность такого сложного явления как способ отображения геопространственной информации определяется достатком или недостатком обычных «чертежщиков». По-видимому, эволюцию способов фиксации реалий географического пространства следует все же связывать с эволюцией форм пространственного восприятия.

Действительно, представляется весьма заманчивым попытаться увязать способ отображения межевой информации с особенностями пространственного восприятия. Имея в виду идеи французского этнолога А. Леруа-Гурана, выделявшего два типа воспри­ятия пространства: путевое динамическое (характерное для кочевых и охотничье-промысловых культур) и радиальное статическое (присущее оседлой земледельче­ской и городской культурам), казалось бы естественным предполагать наличие та­кой связи по крайней мере для Зауралья, являвшегося зоной активной ко­лонизации на протяжении почти всего рассматриваемого периода. Линейность отображения межевой информации здесь может быть интерпретирована как прямое следствие путевого или линейного восприятия пространства, предполагаемо доми­нирующего в колонизующем социуме. Избыточность и громоздкость вербаль­ных межевых описаний в этом случае не должны восприниматься как существенный недостаток. Более того, динамика считывания линейно фиксированной геоинфор­мации, вызывающая возникновение в сознании последовательного ряда зрительных образов, очень точно имитирует саму процедуру путевого восприятия и, следовательно, претендует в данном случае на более аутентичное прочтение. С потерей Зауральем статуса колонизируемой территории ко второй половине XVIII столетия меняются форма пространственного восприятия и, соответственно, способ отображения пространственной информации.

Несмотря на всю привлекательность подобной логики, ряд обстоятельств все же заставляет отказаться от столь поспешных выводов. Во-первых, достаточно отчетливая оппозиция типов пространственного восприятия характерна лишь для обществ, находящихся на относительно примитивном уровне своего развития. В развитых обществах оба типа восприятия пространства сосуществуют, но проявляют себя в различных обстоятельствах. Линейное восприятие здесь не является альтернативой концентрическому и, в отличие от последнего, возникает не в населенных пунктах и других местах радиального расхождения привычных путей следования, а в самом пути. Это означает, что способности к фиксации, равно как и способности к «чтению», пространственной информации линейным и графическим способами должны были быть по меньшей мере равнозначными. Во-вторых, факт доминирования вербальных пространственных описаний даже в местах с плотным старожильческим населением в европейской части Русского государства также не позволяет серьезно говорить о сколько-нибудь существенной связи линейности пространственного восприятия и линейности фиксации пространственной информации.

Кажущаяся тупиковость перцептуального истолкования проблемы интер­претации межевых документов не должна смущать. Попробуем подойти к ее разрешению с другой стороны. Попытаемся объяснить не сам факт доминирова­ния вербальных межевых описаний, а сопутствующее ему игнорирование средств картографии.

Современный исследователь волей-неволей проецирует на прошлое систему нынешних стереотипов относительно восприятия про­странства и способов его (пространства) репрезентации. Сегодня, на­пример, стоит большого труда убедить себя, что карта не является естественным и даже самоочевидным атрибутом культуры, но есть исторически молодой способ отображения земной поверхности. Вместе с тем, все выше­изложенное как раз заставляет предполагать о доминировании в Русском государстве вплоть до начала XVIII века такой системы репрезентации пространства, при которой карта не воспринималась как изображение земли «сверху» и, следовательно, не принималась за практически полезную вещь. Вполне убедительная модель такой парадигмы в восприятии пространства была предложена А.В. Подосиновым. Эволюция форм пространственного восприятия была представлена им в виде последовательной смены первичной и вторичной сис­тем ориентации человека в пространстве.

Первичная ориентационная система характеризуется тем, что

«субъект наблюдения полагает себя в центре наблюдаемого им мира, а все окружающие объекты воспринимает через призму их отношения к этой центральной точке (эгоцентрическое восприятие пространства)»[22].

Носитель этого типа пространственного восприятия

«еще не вырван из окружающего его географического ландшафта усилием абстрагирующей мысли, не может еще мысленно взглянуть на землю как бы со стороны, с высоты птичьего полета»[23].

Отсюда вполне естественно вытекает «приземленность» вербальных межевых описаний, привязанность их к конкретной местности, к легко вызываемым в памяти или воображении зрительным образам, а следовательно, к самому человеку. Находит свое объяснение и технология межевых описаний, имевшая определенную административно-правовую регламентацию. Вот как об этом свидетельствует один из писцовых наказов:

«Всякие земляные дела делать перед собою, а для межевания от себя никого не посылать, книги писать перед собою набело, а вчерне книг не держать»[24].

Таким образом, межевые описания составлялись, по всей видимости, во время самого процесса межевания, являясь своего рода путевыми заметками, исключающими последующую генерализирующую обработку. Эгоцентрическое восприятие пространства объясняет и длительный период невостребованности картографии практикой. В рамках данной модели репрезентации пространства карта просто не могла быть объектом практического использования, поскольку носитель этого типа пространственного восприятия не видел на ней себя, не мог еще абстрагироваться от своего эгоцентра в процессе отражения пространства. Единичные же случаи отвлеченного картографирования еще не могли преодолеть этого наследия архаики. В связи с этим стоит заметить, что причиной появления русских картографических источников вплоть до начала XVIII столетия следует считать не практические, а скорее иллюстративно-дидактические соображения.

Неквалифицированность межевщиков XVII – начала XVIII вв. и их последующий переход на профессиональную основу явились, с одной стороны, показателем, а с другой, фактором утверждения новой (картографической) парадигмы пространственного восприятия, или, пользуясь терминологией А.В. Подосинова, вторичной системы ориентации. Для ее возникновения нужна была

«очень высокая степень развития отвлеченного геокартографического сознания, когда наблюдатель исключает из рассмотрения место своего пребывания как исходный пункт рассмотрения, как бы паря над землей и со стороны охватывая всю ее мысленным взором»[25].

2000-2001

 

2.2. О СЕМАНТИКЕ СЛОВА «ЧЕРТЕЖ» В ДОПЕТРОВСКОЙ РУСИ:

К ПРОБЛЕМЕ СТЕПЕНИ РАЗВИТИЯ РУССКОЙ КАРТОГРАФИИ

В XVI–XVII ВЕКАХ

 

В историографии, посвященной вопросам истории отечественной картографии, неизменно подчеркивается высокий уровень развития картографической традиции вплоть до утверждения, что «на все случаи составлялись “чертежи”»[26]. Также считается, что хотя отечественная картография XVI–XVII веков и отличалась самобытным своеобразием, роль и значение ее в системе способов репрезентации географического пространства мало чем отличались от последующего времени и современности.

Привлекает внимание абсолютная убежденность (ни на чем в общем-то не основанная) большинства исследователей о самом раннем бытовании русских карт. Весьма показательными в этом отношении представляются суждения видного историка русских географических знаний Д.М. Лебедева:

«…для XIII–XIV столетий мы можем высказать лишь общие соображения о большой вероятности существования русских “чертежей” и в эти отдаленные времена»[27]; «…хотя история и не сохранила нам чертежей XV–XVI веков…, мы все же имеем для XV в. хотя и косвенные, но весьма убедительные многочисленные доказательства их существования. Для XVI же столетия в ряде документов, дошедших до нашего времени, встречаются уже бесспорные ссылки на множество имевшихся в те времена рукописных чертежей…»[28].

Устойчивое представление о масштабности картографических работ в рассматриваемый период и в то же время отсутствие материальных доказательств этого неизбежно приводят к нарушению логики суждений. Так, А.В. Постников отмечал, что

«в XVI–XVII вв. в России составление чертежей для обеспечения самых различных нужд быстро развивающегося феодального государства приобрело массовый характер, но большинство картографических материалов этого периода, к сожалению, не сохранилось [курсив наш – В.П.]»[29].

По-видимому, первым историком, столкнувшимся с проблемой отсутствия картографического материала, был В.Н. Татищев. Он сетовал по поводу того, что

«царь Иоан, о котором в 1552 году сказуется, что земли велел измерять и чертеж государства сделать, однако ж чертежа оного нигде не видно…»[30].

Досаду по поводу низкой сохранности картографического материала выражают и большинство современных исследователей русской картографии. Всего от допетровской эпохи до нас дошло чуть более 900 графических произведений, подавляющая часть которых, впрочем, датируется второй половиной XVII столетия[31]. Более того, к картографии многие из них могут быть отнесены лишь с большой натяжкой. Они нарочито декоративны и в практическом отношении не функциональны.

В то же время в допетровской Руси самое широкое распространение имели вербальные (текстовые) географические описания, представлявшие собой либо дорожники (описания дорожных маршрутов с указанием путевых ориентиров и расстояний между ними), либо описания земельных угодий с указанием их взаиморасположения (по местным ориентирам) и качественно-количественных характеристик. Относительное обилие таких описаний не могло не обратить на себя внимание исследователей русской картографии. Поскольку тезис о высоком уровне развития русского картографического искусства под сомнение не ставился, наличие обширного корпуса текстовых документов, содержащих геопространственную информацию, приводило их к выводу о том, что практика переложения графического изображения в текст была едва ли не обычной для XVII столетия[32]. Правда, вопрос о целесообразности подобной процедуры так и не был поставлен.

Наряду с этим, фиксировались и другие малопонятные моменты, связанные, например, с игнорированием карт. Так, В.С. Кусов отмечал, что

«сохранилось немало текстов, снятых с иностранных карт или извлеченных из приложений к атласам и переведенных на русский язык… но не обнаружено ни одной карты, перечерченной в XVI–XVII вв. из западноевропейского источника с переводом на русский язык надписей и топонимов»[33].

Факты явного пренебрежения собственно картографическим материалом в допетровской Руси так и не стали предметом специального исследования. А.В. Постников, один из немногих, кто обратил внимание на данную проблему, даже пришел к выводу о некой цикличности в восприятии практической ценности картографии, когда «периоды преобладания карты сменялись периодами преобладания текста»[34]. Правда, вопрос о причинах подобной цикличности восприятия поставлен им не был.

Несмотря на массу различных нестыковок и неувязок, представление о развитом картографическом искусстве в допетровской Руси остается общепринятым. По всей видимости, сравнительно частое употребление в отечественных источниках XVI–XVII веков термина «чертеж» являлось важнейшим и сильнейшим доводом в пользу тезиса о развитости русской картографии и снимало спорадически возникающие вопросы.

Однако в данном случае, видимо, можно говорить о том, что имеет место один из основных врагов исторической реконструкции – презентизм. Современность оказывает часто не замечаемое и неосознаваемое воздействие на складывающуюся в нашем сознании картину прошлого. И чем незаметнее это воздействие, тем устойчивее наши заблуждения. В данном случае семантический спектр (надо признать, очень узкий) современного термина «чертеж» экстраполируется на область значений этого термина (как мы убедимся, довольно широкую) в прошлом.

Приведем лишь некоторые примеры, иллюстрирующие многозначность определения «чертеж» в рассматриваемый период, отсутствие его непременной связи с какими-либо картографическими произведениями.

Например, под сравнительно часто встречаемыми в межевых документах «чертежами» естественнее предполагать черчение на земле, т.е. само межевание, а не черчение на бумаге, т.е. карту. В этом отношении интересна заверительная подпись местных старожилов при межевании земель в окрестностях Углича в 1692 году:

«А на чертеже с нами окольные люди были Углецкого уезду Городцкого стану…»[35].

Под термином «чертеж» могли пониматься и пределы тех или иных территориальных (главным образом административных) образований. Об этом говорит ряд случаев употребления этого термина именно в таком его смысле. Так, в наказной памяти на строительство Красномысской слободы, датируемой 1674 годом, было указано, что

«для строения острожного и церковного и всяких жильцов дворового леса возить из за Исети реки з бору ис чертежу Шадринской слободы…»[36].

В самом конце XVII столетия в челобитной крестьян Новопышминской слободы указывалось,

«будто монастырского села Покровского крестьяне в их новопышминской слободы чертеже на зверей и птиц промышляют…»[37],

на что получили ответ монастырских крестьян, которые заявляли, что

«сверх же меж и чертежу в их пышминские крестьянские земли они не въезжают…»[38].

То, что термин «чертеж» мог изначально восходить к понятию границы, ограждающей определенную территорию, можно предположить из челобитной беломестного казака Ивана Лоскутникова и пашенного крестьянина Василия Пушинцова об основании Тамакульской слободы, датируемой 1686 годом:

«есть де за Пышмой в Верхотурской черте в степи… пустое порожее место и всякие угодья…»[39].

В этом смысле термин «чертеж» оказывается замечательным образом близким по целому ряду семантических спектров латинскому понятию regio и производному от него понятию регион [40].

Таким образом, термин «чертеж» в рассматриваемый период был полисемантичен, причем, основой его семантического спектра являлось представление о границе, содержащей и ограждающей освоенное пространство. По-видимому, под «чертежом» могли пониматься не только тем или иным способом ограниченные сегменты геопространства, но и средства их отображающие, как графические, так и текстовые. В этой связи считаем необходимым обратиться к истории изучения важнейшего памятника допетровской традиции отображения геопространственной информации – так называемой «Книги Большому Чертежу».

Это произведение единодушно отождествляется с вербальным комментарием к некоему картографическому произведению – «Большому Чертежу». Однако, как и в случае с другими «чертежами», наблюдается все та же странность, а именно, отсутствие самого чертежа. Так, А.В. Постников отмечал, что

«”Книга Большому Чертежу” многократно копировалась в XVII–XVIII вв. и до нас дошло около 40 ее списков, в то время как ни одной копии ни Большого Чертежа, ни нового Большого Чертежа [редакции 1627 года – В.П.] не сохранилось до настоящего времени»[41].

Учитывая бытовавшую многозначность термина «чертеж», можно предположить, что «Книга Большому Чертежу» (по-видимому, не случайно это произведение в ряде списков именуется как «Книга Большого Чертежа» и даже «Книга, глаголемая Большой Чертеж»[42]) есть не более чем вербальное описание административно-территориального образования высшего уровня – самого Русского государства (которое в данном случае и выступает в качестве «Большого Чертежа»). А так называемый «список» с «Большого Чертежа», созданный в 1627 году и интерпретируемый сегодня как вербальное переложение ветхого и попорченного картографического памятника[43], есть не более чем копия с такого же вербального по форме произведения (семантика самого слова «список» заставляет понимать его именно в этом смысле).

В этой связи показательно замечание Д.М. Лебедева о том, что все

«попытки восстановить графически по тексту “Книги” хотя бы ориентировочно карту самого “Большого Чертежа” оканчивались неудачей»[44].

Отсюда становятся понятными попытки отдельных исследователей поставить под вопрос сам факт существования гипотетического «Большого Чертежа». Так, Б.П. Полевой считал, что «Большой Чертеж» – не одно произведение, а сборник карт, состоявший из маршрутных «чертежей с урочищ» и общего чертежа, имевшего, возможно, небольшие размеры и генерализированное содержание[45].

Даже если признать, что на основании собранных в «Книге» сведений была создана обзорная карта, она не могла быть ни чем иным, кроме как иллюстрацией. Во всяком случае, в практической деятельности использовать ее было невозможно. Крупнейший отечественный географ и специалист в теоретической картографии А.К. Салищев заявлял о принципиальной невозможности использования вербальных кадастровых документов (переписных, дозорных, межевых книг) XVI–XVII столетий для «непосредственного составления географических карт»[46]. Иными словами, создать функциональную в практическом отношении карту на основе имеющихся географических сведений вербального характера было в принципе невозможно. Однако А.В. Постников утверждал:

«Если картографические материалы, создававшиеся при описаниях и измерениях землевладений, были крайне редки и фрагментарны и, естественно, не могли быть использованы при создании общероссийских карт, то сами текстовые описания, покрывая почти сплошь европейскую часть страны, представляли собой главный материал для обзорного картографирования»[47].

Кажущееся противоречие снимается довольно легко: если цели создания русских картографических источников были иные (скажем, иллюстративные или дидактические), то они действительно могли создаваться подобным образом. Правда, в этом случае количество таких произведений в силу неприменимости в практической деятельности вряд ли могло быть сколько-нибудь ощутимым. Практическая нефункциональность определяла и их примитивность.

По всей видимости, графическая форма представления географической информации в рассматриваемый период вообще не была востребована. А.В. Постников сделал довольно ценное замечание, не повлекшее, правда, за собой должных логических выводов:

«Возможно, что относительно меньшее дошедшее до нас количество чертежей по сравнению с другими историческими источниками объясняется в известной степени тем, что для людей, которым предназначались чертежи, в то время картографическая форма представления информации о местности была не так привычна и понятна, как текстовая»[48].

Можно ли увязать феномен особого отношения к картографии с чисто национальными особенностями пространственного восприятия или объяснить несовершенством картографической техники?

По мнению Е.А. Мельниковой, в средние века

«мысль теологов и географов работает особенно интенсивно и напряженно, но направлена она не на практическое познание реальных объектов мира, а на умозрительное построение непротиворечивой картины мира в рамках христианского мироосмысления и вероучения»[49].

Картографическим выражением такого представления о земном срезе мироздания стали так называемые «mappae mundi» – «карты мира». Определенные черты такого типа картографии еще заметны в русских картографических памятниках XVII столетия (южная или восточная ориентация карт, вписанность изображаемой территории в прямоугольник и некоторые другие).

Средневековая русская и западноевропейская картография мало чем отличались друг от друга. По авторитетному мнению А.В. Постникова

«землемерные работы и составление карт земельных владений в этот период в Европе (XV–XVII вв.) проводились на таком же невысоком техническом уровне: господствовали чисто линейные измерения, а земельные планы… были крайне примитивными»[50].

Сколько-нибудь выраженное практическое направление (когда карта из сугубо иллюстративного средства превращается в информационно-практическое) европейская картография начала приобретать лишь в конце XV–XVI веках, и лишь к концу этого периода относятся труды Меркатора и Ортелия, заложившие основы картографии современного типа.

Довольно резкое изменение парадигмы пространственного восприятия и переосмысление назначения географических карт в начале нового времени очень хорошо прослеживается на примере развития отечественной картографии.

А.В. Постников отмечал, что

«картографирование в этот период [в XVIII столетии – В.П.] начиналось всегда с текстовых описаний местности, включавших и записи измерений, которые затем в камеральных условиях “переводились” в картографическое изображение. Эта методика была унаследована из предшествующей эпохи развития отечественной картографии, где карты… всегда были графическим изложением текста»[51].

Неизмеримо более высокое качество картографических работ XVIII столетия следует, таким образом, связывать не с совершенствованием картографической техники (мы видим, что она осталась в целом прежней)[52], а с изменением их функционального предназначения. Становясь все более востребованной чисто практическими интересами, отечественная картография уже с рубежа XVIII столетия очень быстро утрачивает свои декоративно-иллюстративные черты и становится похожей на картографию современного типа.

Итак, есть все основания предполагать, что под термином «чертеж» в рассматриваемый период (до конца XVII столетия) далеко не всегда понимались картографические произведения. В большинстве случаев раннего употребления этого термина на Руси, он обозначал либо некие территориальные образования (возможно, лишь административные), либо средства отображения этих образований (первоначально, как правило, в виде текста). Действительно, стоит только отказаться от прямого отождествления «чертежа» и карты, как многочисленные «мелкие» нестыковки, отмечавшиеся исследователями, найдут свое объяснение. Это и удивительно стабильная «несохраняемость» карт (с досадой констатируемая многими исследователями), это восхищение масштабом картографических работ, о котором якобы свидетельствует сохранившаяся опись «чертежам» царского архива 1575-1584 гг., где «чертежи» относительно небольших территорий занимали целые ящики[53], наконец, это многочисленные свидетельства о «ветхом» и «роспавшемся» состоянии многих «чертежей»[54]. Все это, по нашему мнению, говорит скорее в пользу текста, нежели карты. Собственно картографические произведения (довольно редкие в то время) вплоть до конца XVII столетия не были сколько-нибудь ощутимо востребованы практикой и носили скорее иллюстративно-дидактический характер (отсюда и их примитивность).

В течение XVII столетия, в связи с постепенным переходом к новой (картографической) парадигме пространственного восприятия, термин «чертеж» все чаще начинает употребляться применительно к графическим формам отображения геопространственных реалий, а с XVIII века утрачивает все другие смыслы.

2004

 

2.3. СПОСОБЫ ОТОБРАЖЕНИЯ ГЕОИНФОРМАЦИИ

И УПРАВЛЕНИЕ КОЛОНИЕЙ