Административное освоение зауралья

В XVI – СЕРЕДИНЕ XVIII В.

 

3.1. РУССКОЕ АДМИНИСТРАТИВНОЕ ОСВОЕНИЕ ЗАУРАЛЬЯ

В ДОКОЛОНИЗАЦИОННЫЙ ПЕРИОД

 

Если географическое пространство воспринималось через призму селек­тивно выделяемых географических объектов, то пространство административ­ных интересов во многом определялось населением – основным объектом (и орудием) административного управления. Иногда оно становилось едва ли не единственным фактором, конституирующим пространство-для-администра­тивной структуры. Население же выступало и основным объектом админист­ративно-правового освоения. Успешность этого освоения во многом зависела от возможности и/или целесообразности включения неосвоенного человече­ского субстрата в структуру социума. И уже от уровня этой включенности или невключенности зависело отношение к той или иной территории. На факт вос­приятия пространства через призму занимающего это пространство населения как практику московской администрации указывал и Д.Я. Резун:

«Для Москов­ского правительства была важна не земля, а количество платящего ему ясак на­селения. Можно вспомнить, как легко Москва отдала Даурию, с таким трудом завоеванную Хабаровым и Черниговским; как долго мы не хотели продвигаться в степи Казахстана и Хакасии, после того как оттуда ушли калмыки и киргизы»[80].

Северное Зауралье, вернее население его занимающее, издавна являлось объектом проявления русских экономических интересов, пред­ставлявшихся сначала новгородцами, а затем и московским государством. Су­тью этих интересов было получение пушнины путем наложения дани на местное население. Новгородцы, рассматривавшие уже с XIII века Югорскую землю, под которой тогда понималась вся известная территория Зауралья, своей волостью,

«указывали этим на освященное време­нем право или, вернее, на возможность предпринимать туда походы для сбора дани»[81].

С падением Новгородской республики и переходом Югры под юрисдикцию Московского государства процесс освоения принял более упорядоченный и предсказуемый характер. Однако постоянное русское население здесь так и не появилось, сбор ресурса, как правило, осуществлялся по заранее обговоренным условиям присылаемыми с Руси данщиками при поддержке местной знати и «лучших» людей:

«А провожать наших данщиков Югорским князем и югричем людем добрым от городка до городка и от людей до людей и беретчи наших данщиков во всем по ряду, как преж сего»[82].

Тем не менее, военные походы продолжали осуществляться, но уже в качестве более или менее спорадического явления. Этот аспект первоначального административно-правового освоения Заура­лья, выражавшийся преимущественно в военных походах (С.В. Бахрушин называл их набегами[83]), в том числе и походы казаков Ермака, был очень метко назван П.М. Головачевым «кочевой колонизацией Сибири»[84].

В целом, за несколько столетий, предшествовавших русской колонизации Сибири, наблюдалась определенная эволюция территориальных приоритетов, замечательным образом отразившаяся в смене обозначений, употреблявшихся по отношению к зоне русских интересов за Уралом.

«Югорская земля, – как верно подметил П.М. Головачев, – с течением времени, из общего географиче­ского термина, под которым новгородцы представляли себе всю известную то­гда часть северо-западной Азии, превращается в определенный и сравнительно небольшой географический район»[85].

От себя добавим, что обратную эво­люцию претерпело понятие Сибирь, которое из обозначения относительно не­большого района по среднему Иртышу превратилось в название целого субконтинента. Югра для московского государства была уже к середине XVI столетия привычной подданной территорией, обращение с населением которой не требовало излишней дипломатической учтивости. Достаточно вспомнить грамоту 1557 года царя Ивана Васильевича в Югорскую землю, предупреждавшую:

«А не зберете вы нашее дани со всякого человека по соболю и к нам на Москву не пришлете, и мне на вас послать рать своя и вострая сабля»[86].

Приоритетным же для Москвы стало подчинение, или хотя бы присмирение, местного центра влияния – Сибирского царства, оказывавшего на подчиненных Москве инородцев не совсем выгодное ей воздействие. Достижение этой задачи автоматически (при отсутствии другого серьезного противника) означало окончательное включение в сферу влияния московского государства как уже освоенного, так и еще неосвоенного населения, проживающего за Уралом. По-видимому, следствием этого и стало применение обозначения Сибирь ко всей известной зауральской территории.  

Хотя территория северного Зауралья (а с 1553 года и Сибирское царство) уже считалась частью московского государства и даже в царский титул были внесены соответствующие изменения, вопрос о ее колонизации русским населе­нием даже не поднимался. Думать иначе – значит подпадать под искажающее воздействие ретро­спективного подхода, видеть в совокупности исторических процессов и событий некую предопределенность, которую прошлое реально не содержало[87]. Цели административно-правового освоения достигались уже простым установлением даннических отношений между Зауральем и Русским государством. Поступление ясака и формальные отношения подданства делали ненужными ни организацию здесь постоянных элементов русского административного управления, ни сбора какой-либо дополнительной информации об этой территории. Причем, на наш взгляд, вопрос о русской колонизации еще долгое время мог оставаться открытым, если бы были сохранены даннические отноше­ния между местным населением и русским государством. Именно слом этих от­ношений со стороны сибирского хана Кучума, а также его вылазки на подвласт­ные московскому государству пермские земли, позволили инициировать рус­ский колонизационный процесс в Сибирь. Первым признаком этого послужили челобитные пермских промышленников Строгановых. Слом даннических от­ношений между Сибирским царством и Москвой практически ставил земли первого на положение «ничейных». Отсюда становится понятным удовлетворе­ние царем прошения Строгановых о пожаловании им земель и угодий по Тоболу и его притокам. Царская жалованная грамота Якову и Григорию Строгановым от 30 мая 1574 года предусматривала

«на Тахчеях и на Тоболе реке крепости им поделати, и снаряд вогняной, и пушкарей, и пищальников и сторожей от сибирских и от нагайских людей держати, и около крепостей у железного промысла, и у рыбных ловель и у пашен по обе стороны Тоболы реки и по рекам и по озером и до вершин дворы ставити, и лес сечи, и пашня пахати и угодьи владети»[88].

Данная грамота также давала добро

«на Иртыше и на Обе и на иных реках, где пригодитца для береженья и охочим на опочив, крепости делати и сторожей с вогняным нарядом держати, и из крепости рыба и зверь ловити…»[89].

Вряд ли такое пожалование было бы возможным при сохранении прежних даннических отношений. Более того, текст грамоты дает вполне отчетливое представление об истинных целях русского присутствия в Зауралье – защитить экономические и политические интересы Русского государства, защищая

«данных остяков, и вогулич, и югрич и жены их и дети от сибирцов от ратных приходу»,

а также

«збирая охочих людей и остяков, и вогулич, и югрич и самоедь, с своими наемными казаки и с нарядом своим посылати воевати, и в полон сибирцов имати и в дань за нас приводити»[90].

Однако было бы неверным оценивать позиции московского государства по отношению к Сибирскому царству как шапкозакидательские или, во всяком случае, активно-наступательные. К началу 80-х годов XVI века внешнеполитические неудачи Русского государства и внутренняя нестабильность сильно отразились на способности государя к адекватной оценке собственных возможностей. Четко прослеживается стремление его к стабилизации существующего положения, но также и боязнь действий, которые бы могли его ухудшить. Прежний наступательный порыв по отношению к сибирскому хану сменился стремлением простого недопущения военных действий на территории русского Приуралья со стороны подстрекаемого им пелымского князя.

Грамота царя Ивана Васильевича от 6 ноября 1581 года относительно разорительных походов пелымского князя в приуральские владения Семена и Максима Строгановых удивительно контрастирует с предыдущим отношением к военной опасности из Зауралья отсутствием даже намеков на возможность не то что превентивных, но даже просто ответных действий с русской стороны.

«А ты б, – писал государь Никите Строганову, – таково ж велел своим людем с пермскими людьми и с Семеновыми и Максимовыми вместе стояли против Пелымского князя, и воевать им не давали, чтоб вам всем от войны уберечись»[91].

Любые ответные действия «без указу», чреватые какими-либо осложнениями, приводили государя в ярость. Иначе как истеричной трудно назвать грамоту от 16 ноября 1582 года относительно посылки казаков в Сибирь и адресованную Максиму и Никите Строгановым. Еще не имея сведений об успешности похода Ермака, начало которого совпало с очередным набегом Пелымского князя на пермские земли, царь Иван Васильевич во всех бедах, обрушившихся на Чердынь и другие пермские места, обвинил Строгановых.

«И то зделалось, – писал он им, – вашею изменою: вы вогуличь и вотяков и пелынцов от нашего жалованья отвели, и их задирали и войною на них приходили, да тем задором с Сибирским салтаном ссорили нас, а волжских атаманов, к себе призвав, воров, наняли в свои остроги без нашего указу. А те атаманы и казаки, – припомнил государь их прежние провинности, – преж того ссорили нас с Нагайскою ордою, послов нагайских на Волге на перевозех побивали, и ордобазарцов грабили и побивали, и нашим людем многие грабежи и убытки чинили…»[92].

Иван Васильевич потребовал вернуть казаков и направить их на охрану пермских пределов.

«А не вышлете из острогов своих в Пермь волских казаков атамана Ермака Тимофеева с товарыщи, – предупреждал он, – а учнете их держати у себя и Пермских мест не учнете оберегати, и такою вашею изменою что над Пермскими месты учинитца от вогуличь, и от пелынцов, и от Сибирскаго салтана людей вперед, и нам в том на вас опала своя положить большая, а атаманов и казаков, которые слушали вас и вам служили, а нашу землю выдали, велим перевешати»[93].

Таким образом, вряд ли можно серьезно говорить о какой-либо предустанов­ленности в русской колонизации Сибири, по крайней мере, до «взятия» ее Ермаком. Период разрыва даннических отно­шений между Сибирским царством и Москвой характерен метаниями послед­ней, неуверенной в своих силах и не имеющей достоверной информации о своем противнике. Снаряженная Строгановыми экспедиция под предво­дительством Ермака

«имела громкий успех, но именно только громкий, а не прочный. Она была, в сущности, простой рекогносцировкой, показавшей, что Сибирь можно покорить, но сама по себе не привела к покорению Сибири»[94].

Действительно, историческое значение похода Ермака состояло не в военной, а в информационной плоскости; это предприятие сломало информационные барьеры и резко изменило поведение московского правительства. Хотя тот факт, что следующий поход был организован правительством только через год после получения известия о смерти Ермака, дал повод П.Н. Буцинскому заявить следующее:

«…правительство Федора Ивановича слишком долго думало над сибирским вопросом, прежде чем принять то, или иное решение. Очевидно, оно было поражено катастрофою, случившеюся с Ермаком и его храбрыми сподвижниками, и не знало на что решиться»[95].

Тем не менее, если ранее завоевание Сибири рассмат­ривалось как откровенная авантюра, могущая повлечь нежелательные для Рус­ского государства последствия и потому отдавалось на страх и риск частных лиц – Строгановых, то теперь, после «громкого» успеха Ермака, правительство поспешило взять инициативу в свои руки. Противник неожиданно оказался слаб, и только с этого момента колониаль­ная судьба Сибири оказалась практически предрешенной.

2002

 

3.2. РУССКОЕ АДМИНИСТРАТИВНОЕ ОСВОЕНИЕ

И МЕСТНОЕ (ИНОРОДЧЕСКОЕ И КОЧЕВОЕ) НАСЕЛЕНИЕ

 

Несмотря на появившуюся у Москвы после похода Ермака уверенность в своих силах, страх перед местным населением был характерен для всего процесса организации русского населения, как на первом этапе колонизации Зауралья, так и на более поздних ее этапах.

В целом, административно-правовое освоение не отвергало инородцев, не старалось исключить их из своей структуры, но, напротив, стремилось максимально полнее интегрировать их в свою систему функционирования (хотя применение по отношению к ним таких обозначений как «инородцы» и «иноземцы», а также другие проявления некой дистанцированности, все же указывали на определенные границы такой интеграции). Эта интеграция не ломала традиционных властных структур местного населения, но также включала их, хотя и в несколько усеченном виде, во властную структуру государства-колонизатора. Местная знать именовалась княжескими титулами, представители ее имели некоторые преимущества и в получении различного рода административных должностей. В случае наделения инородцев функциями, которые они выполнять были не в состоянии, правительство шло навстречу их пожеланиям. Так, известно, что жители многих инородческих юрт через чьи земли пролегали дороги, связывавшие сибирские города, обязаны были исполнять функции ямских охотников. В результате этого многие из таких «ямщиков» в своих челобитных постоянно жаловались на эту тягость и были неисправны в этом деле, так как оно было им «не за обычай». Такие прошения удовлетворялись и на «ямскую гоньбу» переводились и записывались ямщики и гулящие люди из метрополии. Несмотря на кажущийся неуспех включения инородцев в структуру колонизирующего государства в данном конкретном случае, успех административно-правового освоения здесь налицо: сам факт подобных прошений красноречиво показывает включенность хотя бы части инородцев в контекст бюрократического механизма государства-колонизатора.

На микроуровне проявления административно-правового освоения, связанного с межеванием, принесенные русской колонизацией механизмы административно-хозяйственного территориального разграничения оказались замечательным образом близкими существовавшим до того механизмам, которые русское административно-правовое освоение также не отвергло, но, напротив, включило в свою практику. В 1646 году при проведении размежевания Туринского и Верхотурского уездов туринский сын боярский Семен Шарыгин отметил у устья реки Реши «туринских ясачных татар с верхотурскими вогуличи старинные затеси на двух соснах по их вере». Он же застал на речке Бобровке туринского ясачного татарина и верхотурского ясачного вогула, ловивших бобров: «А на той речке меж ими грань… их татарские признаки»[96]. И в том и в другом случае местные межевые признаки после соответствующего подтверждения их древности показаниями окрестных людей были включены в межевую систему, устанавливаемую русской властью.

Перенятыми русской властью оказались и существовавшие здесь до того отношения подданства, зафиксированные в таком их атрибуте как ясак. Сбор его играл несколько очень важных для государства-колонизатора функций. Во-первых, он устанавливал де-факто отношения подданства, что делало возможным «правовое» (как оправдание силового) давление на инородцев в случае нарушения этих отношений. Во-вторых, привычность ясака делала издержки колониальных властей по налаживанию новой структуры присвоения материально-энергетических ресурсов минимальными, а промысловое освоение руками инородцев – максимально рентабельным.

Таким образом, четко прослеживается стремление государства к минимизации издержек в процессе освоения местного населения, к созданию условий его бесконфликтного включения в структуру функционирования социума.

Вместе с тем, государство различало инородцев, так или иначе интегрированных в его структуру, т.е., если так можно выразиться, «освоенных», и инородцев, пока не поддающихся такой интеграции, т.е. освоению. На первых этапах колонизации «неосвоенными» были практически все сибирские инородцы. Так, например, при строительстве первых сибирских городов запрещалось инородцам быть в строящемся городе и вообще запрещались тесные контакты их с русскими («а стояли бы под городом, а в город их не пущать, покаместа город укрепится, чтоб и[м] людей государевых не смечать»), и все это не смотря на то, что эти инородцы активно участвовали в острожном и городском строительстве (им надлежало «лес ронить и привозить под город»)[97].

Также это выражалось в запрете на продажу им так называемых «заповедных» товаров. В царской грамоте 1596 года тюменскому воеводе о торговле в городе бухарцев и ногайцев содержался наказ:

«А того б есте над ними смотрели и берегли накрепко, чтоб они заповедным товаром: доспехи, и пансыри, и саблями, и ножи, и топоры – с юртовскими и с ясашными татары не торговали»[98].

В ряде челобитных 1598 года местные инородцы просили дозволения

«по прежнему торговати с русскими людьми топоры и ножи и котлы», потому как «нам, государь, без топоров, и без ножей, и без пешен прожить невозможно, нагим и босым и голодным быти, и твоего государева ясаку добывати нечем», а «мастеров, государь, у нас в нашей бусурманской вере нет, ни дровишек, государь, усетчи нечем, и на зверя, государь, засеки сделать без топора не можно и нечим; а обуви, государь, зделати без ножа не можно ж»[99].

Только грамотой от 17 мая 1598 года пелымскому голове Дементию Юшкову было позволено топоры и ножи

«не от многа им у торговых людей про свою нужу купити»[100].

Но и впоследствии подобная торговля вызывала неодобрение властей. Так, в 1613 году в Москву доносили из Верхотурья, что пермичи возят

«на Сылву и на Ирень заповедные товары: доспехи, и сабли, и топоры, и ножи, и торгуют с татары и с остяки; а те де татаровя и остяки тем заповедным товаром торгуют с нагайскими людьми»[101].

Эти ограничения на свободную торговлю с инородцами наблюдались на протяжении всего рассматриваемого периода и были отменены лишь в 1822 году «Уставом об управлении инородцев».

Таким образом, государство само ставило барьеры процессу освоения. Нельзя освоить что-либо, не сделав объект освоения в чем-то похожим на субъект. Но тем самым дальнейший процесс освоения может стать для субъекта не только затруднительным, но и опасным. В этой связи понятна реакция административной структуры по ограничению степени похожести объекта освоения на субъект. Государство стремилось обезопасить себя от возможных проблем с инородцами.

Такого же рода барьеры воздвигались и в отношениях с пока еще «неосвоенными» инородцами и кочевниками. Запрет на торговлю «заповедными» товарами с калмыками в государевой грамоте на Тюмень 1623 года:

«А будет учнут приежать к вам к Тюмени з базаром, и вы б с ними торговать велели и лошади покупать, а им бы есте самопалов, и сабель, и рогатин, и копей, и топоров, и ножей, и сайдаков, и стрел, и иново никаково ружья и железа продавать не велели»[102].

В начале XVIII столетия:

«А торгу б с оными киргиз кайсаками никакого не имели, ружья, пороху и свинцу и протчая тому подобнаго под смертной казнью не возили… а кто из них для торгу с русскими ехать пожелает, оные б с товарами ехали к крепости Челябинской, небольшими людьми неболее 25 человек»[103].

Подобные меры мы видим и по отношению к «изменившим» башкирам в конце первой четверти XVIII столетия. В ряде донесений настоятелю Далматова монастыря указывалось о тайной продаже монастырскими крестьянами пороха башкирам[104]. Во время очередного обострения конфликта с ними в 1736-1737 годах было повелено

«съезды башкирцами с ружьями накрепко запретить, чтоб никто в башкир низачем без указу от них неездили и озер и хмелевья у них не откупали… чтоб башкирцом без указов харчу и железа никто не продавали…»[105].

То же самое предписывалось исполнять и мещерякам:

«…чтоб они без указ в башкир не ездили, башкирцам ничего не продавали, своих дочерей башкирцам в супружество не давали и у них не брали под опасением жестокого наказания…»[106].

В последнем случае особое выделение мещеряков следует расценивать не как свидетельство отличия их от прочих государевых подданных, но как вынужденную со стороны государства меру по укреплению наиболее слабого звена в своей структуре, каковым объективно делали мещеряков их близкие этнические и исторические связи с башкирами.

Эта закрытость и недоверие вырастали в целую стратегию по искажению реального образа русской колонии в глазах инородцев и иноземцев. Так, в царской грамоте тюменскому воеводе Григорию Долгорукому от 31 августа 1596 года указывалось:

«…как бухарские или нагайские торговые люди с торги на Тюмень приедут… и в тое б пору у вас в городе и в остроге было людно, и служивые люди: литва, и казаки, и стрельцы стояли с ружьем, и приставов к тем послам приставливали из служилых людей… А того б есте над бухарцы и над нагайцы велели смотреть и берегли накрепко, чтоб бухарцы и нагайцы в городе никаких крепостей и людей не рассматривали и не лазучили, и с русскими людьми и с татары, опричь торговли, никоторых разговорных речей не говорили, и нужи б они сибирские никоторые не ведали; а рассказывали б бухарцам и нагайцам, что сибирские города добре людны и ничем не нужны…»[107].

В государевой грамоте на Тюмень от 30 октября 1623 года читаем:

«…будет в Тюмень ис которых колмацких улусов или Алтыновы послы учнут приходити, и вы б им велели быти у себя за городом, где пригоже, в шатре или где на дворе за городом, а не в городе. А те поры было б у вас людно и стройно и бережно во всем, а не оплошно ни в чем»[108].

Такие же ограничения касались и иноземных торговцев:

«А как приедут з базаром, и в те поры б у вас в городе однолично во всем было бережно, и крепостей им росматривать отнюдь не давали и долго их в Тюмени не держали»[109].

При отправке обратно посланника царевича Девлеткирея в 1637 году тарский воевода велел его

«с торговыми бухарцы вести пустыми и крепкими месты и того беречи накрепко, чтобы те Девлеткиреев посланник и бухарцы ничево не росматривали и не розведывали. И провожаючи… велел в них выведывать всякими мерами ласкою: прямо ль Дивлеткирей, Кучумов внук, присылал того посланника своего Баянка с прямою правдою, что хочет он быть под твоею государевою царского величества высокою рукою, или он присылал чево высматривать и розведывать и не татар ли присылал подзывати»[110].

В 1640 году тобольские посланники говорили Куле тайше, что ныне по

«государеву указу присылают в сибирские городы из русских городов руских людей, человек по 500 и больше, на всякой год для тово, что в руских городех людей умножилось и не для войны; а которые будет орды будут немирны, учнут с… государевыми людьми чинить задоры, с ним терпеть не учнут»[111].

Самое страшное оружие противника это наличие у него достоверной информации о вас. Если перекрытие доступа к этой информации не является возможным или целесообразным, особое значение приобретают усилия по включению в ваш информационный образ у противника заведомо недостоверной или преувеличенной информации.

В период Смуты необходимо стало скрывать не только и не столько то, что происходило в колонии, сколько то, в каком состоянии оказалась метрополия. В этом случае наличие плотных информационных фильтров позволяло избежать резкой нивелировки «разности потенциалов» между крайне структурно неустойчивой и ослабленной метрополией и более или менее устойчивой, но еще слабой структурно колонией. Любая информация о происходящем в метрополии, ставшая достоянием инородцев, расценивалась как признак «воровской шатости и измены». Весной 1609 года писал на Верхотурье с соляного промысла Ворошилко Власьев:

«…приходили де к нему Ворошилку из Неглу с верх Сосвы реки Верхотурского города уезду ясачной вагулятин Цыба Албаутов да Пелымского города уезду сосвинской же вагулятин сотников Кумысов сын Андрюшка, и распрашивали де у него Ворошилка те вагуличи про русские вести, и про запасы, и про однорядки, и сколько де у тебя наемных людей и много ли пищалей… а про русские де вести ты Ворошилко нам не сказываешь, и мы де про русские вести и сами ведаем, что на Москве русские люди меж собою секутся… Да Кумычев же де сын Семеика, приходя с Сосвы на Туру реку, по юртам у ясачных татар и у вагулич про русские вести проведывает… неведомо для чего»[112].

Летом 1612 года в Пелым поступила информация,

«что приехали с верх Лозвы, с Вишеры, вагуличи в Пелымской уезд в Сынкину сотню к Сынке к сотнику с товарищи для воровского совета и умышления; а говорят де они пелымскому сотнику Сынке: с нас де сего году ясаку не хотели взять, а хотели де нас лозвинских и вишерских вагулы на Русь в войну везти…»[113].

Подобная интерпретация событий в метрополии привела к тому,

«что хотят де вагуличи в сибирских городех воевать, чем де нам итти на Русь воевать в войну… государя де ныне на Москве нет, ныне де одни в Сибири воеводы, а людей де мало русских во всех сибирских городех»[114].

Сокрытие информации проявлялось и в стремлении утаить от возможных врагов или конкурентов коммуникационные линии, как в колонии, так и в метрополии. А поскольку универсальных способов передачи пространственной информации (имеются в виду картографические средства) не существовало, или они были неразвиты, резко возрастает значение отдельных людей, знавших пути проникновения на те или иные территории. Соответственно, важным было недопустить разглашение этими людьми важной информации. Так, в государевой грамоте от 20 марта 1616 года мангазейскому воеводе содержится наставление:

«А о том бы есте заказ учинили крепкой промышленным людям и ясашным татаром, чтоб они немецких людей на Енисею и в Мангазею отнюдь никак не пропускали, и с ними не торговали, и дорог им ни на которые места не указывали. А будет кто с немецкими людьми учнет торговать или дорогу учнет указывать, и тем людям от нас быть в великой опале и в казни»[115].

В 1623 году в государевой грамоте на Тюмень:

«А к Москве б есте колмацких и Алтыновых послов не отпускали, а отказывали б есте им об отпуску к Москве для тово, что колмаки люди многие и воинские, и они б к Москве пути не узнали, чтоб не учали также приходить на наши украины излывом, что нагайские люди»[116].

Впрочем, эти меры становились бессмысленными перед практикой захвата «языков». Летом 1629 года в Туринском уезде прокатилась тревожная весть о том, что калмыки разбили татар на Утеше озере

«и, языков побрав, идут в Тюменской да в Епанчинской уезды под государевы слободы»[117].

18-го ноября 1631 года прибежал из плена на Ишимскую заставу татарин и

«сказал, что поимали колмыки и тарские татары изменники на Камышлове реке Ишимсково острожку на звериных промыслах ясашных людей 4-х человек, и те де ишимские ясашные люди навели колмаков и тарских татар на верхвагайских на капкайских на ясашных людей на промыслу на дву человек; и учали де колмаки и тарские татара говорить тем Капкайской волости ясашным людем, которых поимали на промыслу дву человек: поведите их на свои юрты в Капкайскую волость; и те де мужики… им сказали… што де мы и сами не можем поимать в свой юрт, а блудимся, и колмаки и тарские татара тех капкайских ясашных людей двух человек тут же на смерть побили; а навели на ту Капкайскую волость Ишимсково острожку ясашные люди, которых колмаки и тарские татары взяли на промыслу на Камышлове»[118].

В результате этого рейда были разорены Капкайская, Тебендинская и Коурдацкая волости. Еще больше неприятностей могли принести вожи-изменники, не только знавшие пути, но и имевшие информацию о характере организации обороны в колонии. Осенью 1634 года говорили тобольским служилым людям на Ямыше озере русские и ногайские пленники,

«что государев изменик тарской татарин Кочашко Танатаров прошает у Куйши таиши воинских людей куяшников, а хочет де проитти по сибирские городы и на ясашные волости, а дорогу де он ведает, проидет де промеж озер и болот, а ныне де в городах людей мало, розъехались все по службам»[119].

Весной 1635 года тюменский татарин-изменник Тимошка искал своего зятя Бекенейка, чтобы использовать его в качестве проводника на государевы слободы и ясачные волости. Узнав это, чубаровские татары били челом о Бекенейке, чтобы взять его на Чубарово, говоря:

«как де тово Бекенейка не возмете на Чюбарово, а возмут его колмацкие люди, и на нас и на государевы слободы он будет вож»[120].

Поначалу государство пыталось договариваться со своими противниками (конечно, когда не имело возможности воздействовать на них силой или угрозами применения оной). Однако такие инициативы обычно встречали обратную реакцию – страх и недоверие. Так, посланное в 1623 году из Тобольска посольство сына боярского Дмитрия Черкасова к калмыцким тайшам чуть не закончилось печально для послов. Наехав на верховьях реки Абуги тайшей Бобугу, Кузеняка и Каназара,

«он Дмитрей с товарыщи учал по наказной памяти говорити тайшам: послали де ево ис Тобольска боярин и воеводы Матвей Михайлович Годунов с товарыщи вам тайшам говорити государя царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии великое величество и жалованное слово, чтоб вам тайшам быти под государевой царской высокою рукою, а на государеве бы вам земли тайшам не кочевати, и на государевы волости с войною не приходити, и на зверовье зверовщиков не побивати и не грабити, и вам бы тайшам на том государю шерть дати и утвержение по своей вере; и Бобуга, да Кузенек, да Каназар тайши ему дали разговорити: мы тайши кочюем по своей земле, а не по государеве, а под государевою де рукою мы не хотим быти, хотим де мы з государевыми людьми воеватца. И Бобуга, да Кузенек, да Каназар его Дмитрея с товарыщи, пограбя, хотели убити: вы де едите к нам обманом, хотите де нас воевать»[121].

Вместе с тем, уже к этому времени в калмыцкой среде начинают проявляться первые результаты русского административного освоения. Забравший этих горе-послов в свой улус тайша Зенгул

«те речи их выслушав, и говорил им Зенгул тайша: скажи де ты, Дмитрей с товарыщи, боярину и воеводе: кочевал де я меж Тарсково города и Тобольских уездов, и тюменских де зверовщиков всегда видал, и я де им дурна никоторого не учинил; да коли б де я похотел воевать государевы волости, и я бы де не боясь под город под который подшел, хлеб бы вытоптал, и сена выжег, и деревни б все вывоевал, только бы один город остался, и я де не хочю з государевыми воеватца людьми, под его царскою высокою рукою быти, хочю де, как наши большие тайши с вашими бояры и с воеводами ссылаютца…»[122].

Впрочем оказалось, что тайшей слишком много и договорные отношения с некоторыми из них отнюдь не снижали уровень калмыцкой угрозы. А усилия государства по освоению кочевого населения не покрывались возможными выгодами; освоение это явно было нецелесообразным. Это заставило Москву пересмотреть свое отношение к дипломатическим связям с кочевниками. Отныне сношения с калмыками отдавались на усмотрение местных властей, и то только если «будет с ними без сылки быть нельзя», а в Москву их велено не отпускать, поскольку

«прибыли в них нет никоторый, и ссылке быть с ними не о чем, люди не ученые, безграмотные, к ним грамот посылать не для чего, прочитать не знают и сами писать не умеют»[123].

Вместе с тем, у присланных тайшами послов поминки повелено было принимать, посылая взамен

«наше жалованье, сукна или однорядки, что пригож, смотря по их поминкам, чтоб их присылки стоило, для того чтоб их от нашего царского жалованья не отогнать»[124].

Однако и это решение власти вызывало не вполне ожидаемую реакцию: отказ от приема послов иногда воспринимался кочевниками как достаточный повод к войне[125].

В ответ на челобитную 1628 года тюменских ясачных татар о невозможности впредь платить ясак из-за близкой подкочевки калмыков, которые у них ясачные угодья отнимают, а самих ясачных татар на промыслах грабят и убивают, власть повела себя как всегда (когда не была уверена в своих силах) деликатно и дипло­матично. В ответной государевой грамоте было указано:

«…как колмацкие будут люди прикочюют блиско ясачных волостей, и вы б х колмацким людем посылали говорить, кого буде пригоже, чтоб они колмацкие люди блиско тюменских ясач­ных волостей на реках и на угодьях ясачных людей не побивали и тюменским ясачным татаром насильства и налоги никакие не чинили, и откочевали бы от тю­менских волостей в дальние места»[126].

С подобного рода речами отправля­лись посланники к калмыкам с Тюмени и с Тары в 1631-1632 гг.[127] Нечто похожее встречаем и впоследствии (1742 год):

«…ежели когда они будут иметь съезд с киргис кайсаками, то б объявляли чтоб они кайсаки за Тобол реку с кошами своими и лихими людми ни для чего отнюдь не переходили, и близь Тобола со степной стороны на рыбныя и прочих промыслах русских от­нюдь обид не чинили под опасением ея императорскаго величества гнева…»[128].

Подобные попытки «магического» воздействия на неуправляемого и непредсказуемого в своих инициативах противника несомненно свидетельствовали о слабости и растерянности административной структуры колонии.

Наличие достоверной информации о противнике есть наиболее серьезное и действенное оружие. Колониальная структура в лице ее администрации стремилась, пусть и на достаточно примитивном уровне, наладить механизм по сбору сведений о своем основном враге – кочевниках. Во-первых, данные сведения получались путем «подключения» к информационному пространству кочевников, и поступали по преимуществу в виде слухов. В качестве передатчиков этой информации использовались посланники к кочевникам, а также сибирские инородцы, имевшие куда более частые и тесные связи с кочевым миром. Иногда административно закреплялось наличие таких людей в местах, где можно добыть интересующую информацию. Так, в указе 1742 года об отправке крестьян Успенского Далматова монастыря на рыбные и хмелевые промыслы в степное Уйское поселье содержится требование, чтобы

«при оных бы промышленниках был толмач знающей татарского языка, особливо же знающей русской грамоте, и писать, чтоб чрез их можно было выдать тамошние киргиз кайсацкие происходимые поступки, и намерения и из других орд к ним приход, и… чтоб они ежели что о их поступках и намерениях уведается… то б немедленно сюда с нарочными знать давали»[129].

Во-вторых, широкое распространение в XVII столетии получили так называемые «проезжие станицы» – небольшие отряды служилых людей с разведывательными функциями. Численность их и радиус деятельности отдавались обычно на усмотрение местных властей. Станицы, посылаемые из городов, достигали иногда численности в несколько десятков человек и доходили до мест крайнего юга Зауралья – по рекам Уй, Тогузак, Абуга.

Существовали и мелкие стационарные наблюдательные пункты – «сторожи» и «караулы», куда временно посылались служилые люди. Впрочем, вряд ли эта практика была сколько-нибудь действенной. В середине XVII века в Туринском уезде на отъезжие караулы и на заставы посылались всего 2 человека. Из Тюмени

«на отъезжие сторожи на Пышму реку, на 3 месте, безпрестанно попеременно Руских служилых людей и Татар, по 12 человек, на место по 4 человека, стоят во все лета. В проезжие станицы летом и зимою покаместо снеги болшие укинут, посылают служилых Руских людей и Татар на 3 урочища до усть Иботи [видимо, Исети – В.П.] реки и до Белого Городища и до Елбаева жилища по 3 человека в станицу… и тем людем службы в городе, для обереганья от воинских людей и в приход в поле по задору воинских людей, недель по 5 и по 6, и в проезжеи станицы дней 10 и на отъезжие сторожи понеделно, посылаютца поочереденно»[130].