Почему дмитрий Донской не стал святым.

 

Несмотря на всю свою популярность, Дмитрий Иванович вплоть до 1988 г. не был канонизирован Русской Православной Церковью. Что могло послужить причиной столь странного пренебрежения к несомненным заслугам великого князя? Быть может, ему не простили бегства из Москвы в 1382 г., когда на Русь пришел Тохтамыш?

Действительно, когда через два года после Куликовской битвы новый ордынский хан пошел на Русь, чтобы получить тот самый выход, которого безуспешно добивался Мамай, Дмитрий Иванович покинул свою столицу:

 

«…В то время неколе си едва приде весть великому князю Дмитрию Ивановичу, вхвещающе рать татарскую, аще бо не хотяше Тактамышь, дабы кто принесл вести на Русскую землю о его приходи, того бо ради все гости рускыя, поимани быша и пограблени, и удержани, и дабы не было вести Руси. Но обаче суть неции доброхоты на пределах ординьских на то устроени, покорници суще земли Руской. Великии же князь Дмитрии Иванович слыша такову весть, оже идет на него сам царь в множестве силы своея, и нача совокупляти свои полцы ратных, и выеха из города Москвы, хотя ити противу татар, и начаша думать думу такову великия же князь Дмитрии Иванович со всеми князи рускыми. И обретеся разность в них, не хотяху помогати, не помянуша Давыда пророка, глаголюща: Се коль добро и коль красно, еже житии братии вкупе и другому приснопомнимому рекше:…Друг другу да послабляя, и брат брату помогая, яко град тверд есть. Бвшу промежду ими неодиначество и неимоверьство, и то познав и разумев, великии же князь Дмитрии Иванович и бысть в недоуменьи и размышленьи, не хотя стати противу самого царя, но поеха в свои град Переяславль и оттуду мимо Ростов, и пакы реку вборзе на Кострому. А Киприянь митрополит приеха на Москву, а в граде на Москве бысть замятня велика, бяху людии смущени, акы овца не имуща пастыря»[630]

 

Объяснений этому поступку было предложено немало.

Обычно исследователи ссылаются на то, что

«…захваченное врасплох московское правительство не сумело организовать оборону… Давшаяся тяжелой ценой и стоившая огромных потерь победа на Куликовом поле несколько ослабила русские военные силы, не сумевшие дать немедленный отпор новому татарскому удару. Дмитрий Иванович выехал из столицы для сбора ратных сил сначала в Переяславль, а потом в Кострому»[631].

В последнее время все чаще обращается внимание на слова летописца о том, что Дмитрий не хотя стати противу самого царя [632]. Тем самым вновь всплывает тема возможности противостояния законопослушного великого князя и самого царя  .

Наконец, некоторые историки ссылаются на то, что Дмитрий был вынужден покинуть Москву по причине неодиначества и неимоверьства, царившего среди русских князей:

«…именно из‑за того, что князья…не хотяху пособляти друг другу и не изволиша помогати брат брату, великому князю Дмитрию, который с самого начала…хотя ити противу татар, пришлось оставить Москву»,

заключает придерживающаяся такого взгляда М. А. Салмина[633].

Несколько иной подход к решению проблемы бегства великого князя Московского предлагает В. Н. Рудаков. Заранее отказываясь от выяснения того, почему же в действительности   Дмитрий Донской покинул Москву, он обращает внимание на то, как описывает летописец отъезд Дмитрия Ивановича:

«…Автор…«Повести», по всей видимости, придавал особое значение тому факту, что…разорение Москвы происходило в отсутствие великого князя. Средневековый книжник, последовательно описывая события, не ограничился указанием на то, что Дмитрий…не ста на бой противу его (Тохтамыша), и не подья руки на царя, но поеха в град свой в Переяславль, и оттуду мимо Ростова, и паки реку, вборзе на Кострому  . Подробно описав разгром Москвы татарами, гибель людей…от юнаго и до старца, разрушение церквей и монастырей, вставив в текст пространный…плач о разорении города… автор произведения вновь возвратился к теме отъезда великого князя:…князь же великий с княгинею и детьми пребысть на Костроме  … И кто нас, братие, о семь не устрашится, видя таково смущение Рус кой земли! Яко же Господь глагола пророкамъ: Аще хощете послушаете мене благаа земнаа снесете, и положу страх вашь на вразех ваших. Аще ли не послушаете мене, то побегнете никим не гоними  , пошлю на вы страх и ужас  , побегнет васъ от пяти сто, а от ста тмаы[634]. Представляется, что дважды повторяющееся указание на отъезд Дмитрия из Москвы служило в…Повести своеобразным рефреном, наличие которого подчеркивало неблаговидность поступка великого князя. Кроме того, в процитированном перифразе библейского текста (ср.: Лев 26: 3, 68, 1417) видится явный намек на то, что, по мнению древнерусского книжника, Дмитрий не…послушал Господа, и именно это, по мнению автора…Повести, стало причиной страха  , в результате которого великий князь действительно бежал…никем не гонимый в безопасное место… Автор…Повести достаточно явно указывает и на причины…взятия Москвы Тохта‑мышем: сразу после отъезда Дмитрия Донского…бысть мятня многа и мятежь великь зело, бяху людие смущены, яко овца не имуще пастуха  . Функции…пастуха приходится выполнять литовскому князю Остею, который на время прекращает…мятежь великь и возглавляет оборону города. Образ…пастыря, покинувшего…стадо свое, имеет библейские корни:.пастырь добрый полагает жизнь свою за овец  , а наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка и оставляет овеци бежит  , а волк расхищает овец и разгоняет их (Ин 10: 1115). Таким образом, неявно Дмитрий сравнивается с подобным нерадивым пастырем, не сберегшим свое стадо.

В древнерусской литературе сама возможность бегства великого князя воспринималась крайне негативно. Как представляется, оценивая отъезд Дмитрия Донского из Москвы в Кострому, автор…Повести о нашествии Тохтамыша недвусмысленно подчеркнул неблаговидность поступка великого князя, указал при этом на отсутствие самопожертвования в поведении Дмитрия Ивановича, бросившего горожан на произвол судьбы и не пожелавшего…аки добрый пастырь, разделить с ними мученическую гибель«[635].

И все‑таки не бегство князя стало причиной его неприятия Церковью в качестве святого.

Скорее всего, осторожное отношение к христианским добродетелям Дмитрия Ивановича крылось в его конфликте с высшими духовными иерархами, о котором почему‑то редко вспоминают (видимо, сказывается позитивная аура, окружающая имя этого князя в массовом сознании). Речь идет о потрясающей авантюрной истории, связанной с поставлением на митрополичий престол некоего Митяя‑Михаила.

В самом кратком изложении фабула произошедшего сводится к следующему:

«…Митрополит Киприан, посвященный при жизни митрополита Алексея фактически для Литвы, но с уже известным нам всероссийским титулом, управлял литовской частью митрополии с 1375‑го года по 1381‑й и с 1382‑го по 1389‑й год. В это время в московской части митрополии до 1378 года еще был митрополит Алексей, а с 1378‑го по 1379‑й, так и не посвященный в митрополиты, Михаил‑Митяй. Затем в 1381–1382 гг. литовская и московская части митрополии объединились под Киприаном. С 1382 по 1385‑й и с 1388‑го по 1389‑й митрополитом московской части был Пимен, но одновременно с ним был нареченным митрополитом еще Дионисий, и только с 1390‑го по 1406‑й год литовская и московская части митрополии объединились под управлением митрополита Киприана, переехавшего в Москву. Польская же часть Киевской митрополии с 1371‑го по 1392‑й год управлялась отдельным митрополитом Антонием. Все эти перемещения митрополитов нарушали порядок даже в хронологии. За первые 11 лет периода их было пять, и только с 1390‑го года начинается непрерывное, почти семнадцатилетнее, правление митрополита Киприана. Забегая вперед, отметим, что как раз этот последний период деятельности митрополита Киприана, опиравшегося теперь на Москву, и обозначал окончание церковной смуты, подрывавшей авторитет Русской Православной Церкви, а в какой‑то мере, и авторитет вселенского патриарха.

…Историю церковной смуты надо начинать с посвящения во вторые митрополиты для России Киприана в 1375‑м году при живом митрополите Алексее, а заканчивать утверждением того же митрополита Киприана в Москве в 1390‑м году, после многих мытарств и неприятностей»[636].

Для того чтобы понять, какое отношение все это имеет к нашей теме, придется чуть подробнее остановиться на некоторых моментах.

Все началось с жалобы, которую направил великий князь литовский Ольгерд константинопольскому патриарху. Князь упрекал митрополита киевского и всея Руси Алексея, что тот пренебрегает своей паствой в Великом княжестве Литовском: за все годы своего пребывания в сане митрополита он ни разу не появился в Литве. В ответ на жалобу в Киев был направлен сербский священник Киприан (родственник будущего киевского митрополита Григория Цамблака), наделенный самыми широкими полномочиями. Установив справедливость обвинений, выдвинутых против Алексея, он несмотря на протесты самого Алексея и Дмитрия Ивановича был приблизительно в 1375 г. поставлен митрополитом киевским, русским и литовским. Пока сфера его компетенции ограничивалась литовской частью Руси. Но после смерти Алексея (которому тогда уже было за 80) Киприан намеревался объединить обе части митрополии. В обход его (и при еще живом, но больном Алексее) Дмитрий Иванович начинает готовить своего претендента на митрополичий престол собственного духовника и хранителя княжеской печати Митяя:

 

«…саном бекаше поп… возрастом не мал, телом высок, плечист, рожаист, браду имея плоску и велику, и свершену, словесы речист, глас имея доброгласен износящ, грамоте горазд, пети горазд, чести горазд, книгам говорити горазд, всеми делы поповьскими изящен и по всем унарочит бе»[637]

 

Эта кандидатура была столь неугодна Алексею, что тот завещал митрополичий престол своему врагу Киприану. Однако после смерти митрополита (12 ноября 1378 г.) тому не удалось попасть в Москву: на подъезде к городу он был задержан людьми Дмитрия Ивановича и отправлен назад, в Киев. Весной 1379 г. Киприан прибыл в Константинополь, где хотел найти управу на действия великого князя московского. В это время в Москве собрался собор русских епископов, на котором, как надеялся Дмитрий Иванович, Митяя должны были рукоположить во епископа. Однако, по настоянию суздальского епископа Дионисия, вопрос этот не был решен. Дмитрию Ивановичу пришлось отправить Митяя на утверждение в Константинополь. Одновременно с ним, но другим путем, в Царьград отправился и Дионисий, который сам желал стать митрополитом. Уже на подъезде к столице Византии Митяй скоропостижно скончался…

Дальнейшая история достойна пера любого лучшего романиста. Она полна невероятных совпадений, неожиданных поворотов судеб едва ли не всех ее участников, клятвопреступлений, обманов и т. д., и т. п. Впрочем, все это способно слишком далеко увести нас от нашей темы…[638]

Так или иначе, Дмитрий Иванович по собственной инициативе оказался втянутым в один из самых острых церковных конфликтов за всю историю Руси‑России. Причем действия его явно не вызвали положительного отклика у большинства современников. Приведу лишь одно характерное высказывание, сохранившееся в Рогожском летописце:

 

«…Не сбылася мысль Митяева и не случися ему быти митрополитом на Руси: не дошед бо Царяграда на мори преставися в корабли и привезен бысть мертв и положен в Галате. Се же преславно явление показа Бог неизреченными его судьбами, глаголет бе апостол:…Никто же о себе честь воземлет, но званыи от Бога. Сего же епископи вси и игумени, и прозвутери, и мниси, и священици вси не хотяху, но един князь великии хотяше. Он же на то надеяшеся, на княжскую любовь, не вспомяну пророка глаголюща:…Добро есть надеятися на Бога, нежели надеятися на князь. Есть же инако разумети, но глаголати не мощно противу судьбам Божиим, многажды бо наводит Бог на ны скорби и предает ны в руце немилостивым пастухом и суровым за грехы наша, но не до конца прогневаеться Господь; ни в веки враждует, ни по грехом нашим воздал нам, рече бо:…Просите и дасться вам и пакы рече:…Призови мя и услышу тя, просите и примите. Вси же епископи и прозвитери и священици того просиша и Бога о том молиша, дабы не попустил Митяю в митрополитех быти, еже и бысть и услыша Бог скорбь людеи своих, не изволи быти ему пастуху и митрополиту на Руси»[639].

 

Судя по всему, Дмитрия Ивановича подвело то же, что и Андрея Боголюбского: он слишком активно вторгся в пределы юрисдикции духовных правителей и был за это наказан. Время для того, чтобы великий князь в полной мере стал самовластьцемь, все еще не наступило…

Своеобразный итог своей деятельности каждый великий князь, начиная с Ивана Калиты, подводил в духовной грамоте, которую он составлял в очередной критический момент жизни. От Дмитрия Ивановича до нас дошло два завещания. За полтора десятилетия, что разделяют их (насколько, конечно, можно судить по дефектному экземпляру первой духовной, составленной еще до смерти митрополита Алексея, т. е. ок. 1375 г.), произошли существенные изменения если не в официальном статусе великого московского князя, то в его самосознании. Теперь он уже сам, без оглядки на ордынского хана, распоряжается великим княжением, завещая его по своему усмотрению. Показательна и специальная оговорка, завершающая распоряжение великого князя относительно распределения даней между наследниками:

 

«…А переменит Бог Орду, дети мои не имет давати выхода в Орду, и которыи сын мои возмет дань на своем оуделе, то тому и есть»[640].

 

Несколько странный для нас оборот о перемене Орды, видимо, восходит к тексту 101 псалма:

 

«…В начале Ты, [Господи,] основал землю, и небеса – дело Твоих рук; они погибнут, а Ты пребудешь; и все они, как риза, обветшают, и, как одежду, Ты переменишь их, и изменятся; но Ты – тот же, и лета Твои не кончатся»[641].

 

Пройдет всего несколько лет, и сын Дмитрия Ивановича уже как само собой разумеющееся будет договариваться с тверским князем о совместных действиях против Орды. При этом князья специально оговаривали случай нападения на тверские или московские земли самого царя. Мало того, судя по договорной грамоте, Орде заведомо отказано было в праве распоряжаться этими землями:

 

«…А имуть нас свяжывати татарове, а имуть вам давати нашу оутчину Москву, великое княжение и велики Новгрод, ни тобе ни твоим детем, ни твоим внучатом, ни твоим братаничем, подо мною и под моею братьею молодшею, князем Володимером и князем Юрием, ни под нашею братьею молодшею, ни под нашими детьми.

А быти нам, брате, на татары, и на литву, и на немци, и на ляхи заодин.

А по грехом поиде на нас царь ратию, или рать татарская, а всяду на конь сам, и своею братьею и тобе, брате, послати ко мне на помочь свои два сына да два братанича, а сына ти одного оу себя оставити <…> Тако ж и поидут на вас татарове, или литва, или немци, и мне к вам самому ити на помочь и своею братьею, а боудет ми которои брат надобе оставити собе на сторожоу и мне оставити. <…>

А что есмя воевал со царем, а полоужит на нас в том царь виноу, и тобе, брате, в том нам не дати ничего, ни твоим детем, ни твоим внучатом, а в том нам самим ведатися»[642]

 

Тем не менее, даже в, казалось бы, совершенно сухом документе продолжает сохраняться прежний мотив грехов (очевидно, в буквальном христианском смысле слова), за которые, видимо, только и может пойти царь ратию.

Как бы то ни было, именно при Дмитрии Ивановиче, которого мы помним как Донского, зарождаются новые отношения Русской земли с Ордой. Однако перерасти в открытое столкновение, которое приведет к освобождению от ордынского ига, они смогут лишь при отдаленных потомках победителя в самой знаменитой битве древнерусской истории.

Подведем итоги  .

1. Куликовская битва, несомненно, стала поворотным пунктом в становлении нового самосознания русских людей. Выступления против Орды происходили все еще в рамках прежних представлений об отношениях между русскими князьями и ордынскими ханами улус‑никами и царями. Пока еще не шла речь о собственно антиордынской борьбе.

2. Тем не менее, со временем сам факт сражения и победы! над ордынским войском вскоре стал рассматриваться как своеобразный прецедент, придающий сопротивлению царям (поначалу только беззаконным) легитимность, недаром в поздних редакциях произведений Куликовского цикла Мамая настойчиво титулуют царем.

3. Вместе с тем, русские князья постепенно обретают новый статус, все более приближаясь в собственном восприятии и в глазах окружающих к положению царя. Все это создавало совершенно новые условия для восприятия происходящего и, прежде всего, для осмысления отношений с Ордой и ордынскими ханами. Русь стояла на пороге нового этапа своего развития.

 

НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Итак, мы подошли к самому началу XV в. Это, как мне представляется, определенный рубеж в истории Руси. На следующем этапе она начнет превращаться в Россию. И процесс этот займет все следующее столетие столетие обретения нашей родиной нового лица и нового имени, ему соответствующего.

Пожалуй, здесь самое время остановиться. Остановиться, чтобы оглянуться на пройденный путь и еще раз задуматься над тем, как и почему мы развивались именно так…

В данном курсе лекций я сосредоточил внимание лишь на одном из множества аспектов рассмотрения этой проблемы, показал (насколько это было в моих силах) возможности, которые для ее решения предоставляет лишь один из множества существующих взглядов на историю нашей страны. Что‑то он позволяет увидеть лучше, нежели это можно сделать с других точек зрения, что‑то остается ему принципиально недоступным. Полагаю, такой взгляд можно вполне назвать антропологическим. И не только потому, что он более человечен, чем другие. Просто он, по‑моему, точно соответствует тому, что К. Леви‑Стросс и П. Рикр называют антропологией, понимаемой как общая теория отношений[643]. В свою очередь это позволяет анализировать общества и их историю в зависимости от различных признаков, присущих системам отношений, которые их определяют[644].

С этой мысли мы начинали наш разговор, ею же, видимо, следует его и закончить…

 

ПРИЛОЖЕНИЯ

 

Приложение 1