Андрей боголюбский: у истоков деспотизма

 

 

«НЕИЗВЕСТНЫЙ»

 

В 1934 г. сотрудник Института истории феодального общества (Институт археологии) археолог Н. Н. Воронин прислал в ленинградскую рентгено‑антропологическую лабораторию Государственного рентгенологического института неполный скелет неизвестного. Рентгенологи‑антропологи Д. Г. Рохлин и В. С. Майкова‑Строганова должны были обследовать останки и ответить на вопросы: чей это костяк (возраст, антропологический тип) и как умер человек? Археологи намеренно не сказали, где найден скелет и кому, по их мнению, он мог принадлежать. Это должно было уберечь экспертов от соблазна приблизить свои выводы к желаемому результату.

И вскоре пришел ответ: хозяин костяка мужчина лет сорока пяти пятидесяти пяти, ростом приблизительно 170 сантиметров. Человек физически сильный и активный, несмотря на частично сросшиеся шейные позвонки, а также спондилез и остеохондроз, значительно ограничивавшие подвижность его позвоночника. Из‑за особенностей эндокринной системы этот человек отличался живой фантазией, был легко возбудим и раздражителен. Даже незначительное событие могло вызвать у него самую бурную реакцию. Таким он был не только в конце жизни, но и в молодости, говорилось в заключении.

Расовый тип его черепа был определен антропологом В. В. Гинзбургом: северный, близкий к курганным славянским при наличии несомненных монголоидных черт[118]. Слегка скошенный назад лоб, очевидно, придавал лицу жесткое, может быть даже свирепое выражение. Это должно было усугублять впечатление, которое на окружающих, вероятно, производили его резкая манера разговаривать и частые эмоциональные вспышки. А всегда гордо поднятая (из‑за сросшихся позвонков) голова и мощная, выступающая вперед нижняя челюсть, скорее всего, воспринимались современниками как проявление непреклонности, высокомерия и жестокости. Это заключение было подтверждено несколько лет спустя. В 1941 г. выдающийся ученый‑антрополог и скульптор М. М. Герасимов воссоздал неизвестного[119].

Останки неизвестного свидетельствовали, по словам специалистов, что человек этот не избегал драк и сражений, оставивших многочисленные травматические изменения в скелете. Часть из них результат старых, заживших ран. Но были и свежие, полученные непосредственно перед смертью, собственно и послужившие ее причиной.

Быть может, перед учеными скелет воина, павшего на поле сражения или в поединке с врагом?

Но многочисленные повреждения костей черепа, левой руки, грудного отдела скелета и левой ноги были нанесены разным оружием рубящим (мечами, саблями) и колющим (копьями или кинжалами). Мало того. Только один удар обрушился на него спереди, все остальные со спины или сбоку. При этом основные удары были нанесены лежащему. Восстановленная экспертизой последовательность ударов показала, что большинство из них получил человек абсолютно беззащитный.

Заключение экспертов гласило:

«…Это, конечно, не было ни в единоборстве, ни в сражении. Это нападение нескольких человек, вооруженных разным оружием, с определенной целью не ранения, хотя бы и тяжелого, а убийства тут же, на месте, во что бы то ни стало»[120].

Человек был жестоко и хладнокровно убит. И убийц было несколько.

Протокол обследования скелета неизвестного довольно точно подтвердил предположения археологов. Они знали этого человека, но научная добросовестность требовала бесспорного доказательства их предположений, догадок. Останки эти неоднократно переносились из одной усыпальницы в другую, и не было полной уверенности, что во время посмертных путешествий один костяк случайно или намеренно не оказался подмененным другим такие случаи известны.

Перед исследователями лежали останки великого князя владимирского Андрея Юрьевича, убитого в ночь с 29 на 30 июня 1174 г. в своем дворце в Боголюбове.

 

ЖЕРТВА

 

Андрей Боголюбский родился около 1112 г. в семье ростовского князя Юрия Владимировича, прозванного позже Долгоруким. Матерью Андрея была дочь половецкого хана Аепы (вот откуда яркие монголоидные черты его лица). Что касается заключения В. В. Гинзбурга относительно близости расового типа Андрея к славянскому, то это плод очевидного заблуждения. Оно основывалось на том, что Андрей наш князь. На самом деле, славянином его, пожалуй, назвать нельзя. По мужской линии (а она в наших представлениях, пожалуй, всегда доминирующая в определении этнической принадлежности человека) великий князь кажется вполне русским. Его дед Владимир Мономах, прадед Всеволод Ярославич, прапрадед Ярослав Мудрый, прапрапрадед Владимир Святославич (Святой), прапрапрапрадед Святослав Игоревич, прапрапрапрапрадед Игорь Рюрикович. Все эти князья воспринимаются обычно в литературе и в массовом сознании как вполне наши. Здесь единственный генеалогический прокол родоначальник династии, Игорь, который не только по летописному преданию, но и по имени больше, видимо, тянет не к славянам, а к скандинавам. Зато обращение к женской генеалогической линии обычно приводит непосвященных в легкое замешательство. Бабкой Андрея была Гида (Гита), дочь последнего англосаксонского короля Гаральда II Годвинсона, павшего в битве при Сенлаке, прабабкой дочь византийского императора Константина IX Мономаха (скорее всего, Мария), прапрабабкой Ирина‑Ингигерда, дочь шведского короля Олафа Скотконунга, прапрапрабабкой полоцкая скандинавка Рогнеда (ее отец, Рогволод пришел и‑морья), да и имя прапрапрапрапрабабки, псковитянки Ольги вполне скандинавское… Так что все предки князя, по крайней мере до пятого колена, были иноэтнического происхождения.

Другое дело, как называет Андрея Дюгеревича В. О. Ключевский:

«…В лице князя Андрея великоросс впервые выступает на историческую сцену…»[121].

Речь здесь идет, однако, вовсе не об этнической принадлежности князя, а о его говоря современным языком ментальности. Заглядывая далеко в будущее, великий русский историк писал:

«…Мы изучаем самые ранние и глубокие основы государственного порядка, который предстает пред нами в следующем периоде. Я теперь же укажу эти основы, чтобы вам удобнее было следить за тем, как они вырабатывались и закладывались в подготовлявшийся новый порядок. Во‑первых, государственный центр Верхнего Поволжья, долго блуждавший между Ростовом, Суздалем, Владимиром и Тверью, наконец утверждается на реке Москве. Потом в лице московского князя получает полное выражение новый владетельный тип, созданный усилиями многочисленных удельных князей северной Руси: это князь‑вотчинник, наследственный оседлый землевладелец, сменивший своего южного предка, князя‑родича, подвижного очередного соправителя Русской земли. Этот новый владетельный тип и стал коренным и самым деятельным элементом в составе власти московского государя»[122].

Что же собой, по мнению В. О. Ключевского, представлял первый этап в формировании новой великоросской системы отношений, становится ясно из отдельных характеристик, рассеянных по лекции, посвященной Андрею:

«…Северный князь только что начинал ломать южные княжеские понятия и отношения, унаследованные от отцов и дедов, а глубокий перелом в жизни самой земли уже чувствовался больно, разрыв народности обозначился кровавой полосой, отчуждение между северными переселенцами и покинутой ими южной родиной было уже готовым фактом: за 12 лет до киевского погрома 1169 г., тотчас по смерти Юрия Долгорукого, в Киевской земле избивали приведенных им туда суздальцев по городам и по селам. <…>

…В первый раз великий князь, названый отец для младшей братии, обращался не по‑отечески и не по‑братски со своими родичами. <…>…В первый раз произнесено было в княжеской среде новое политическое слово подручник, т. е. впервые сделана была попытка заменить неопределенные, полюбовные родственные отношения князей по старшинству обязательным подчинением младших старшему, политическим их подданством наряду с простыми людьми. <…> Таков ряд необычных явлений, обнаружившихся в отношениях Андрея Боголюбского к южной Руси и другим князьям. <…>

Княжеское старшинство, оторвавшись от места, получило личное значение, и как будто мелькнула мысль придать ему авторитет верховной власти. <…> Андрей, став великим князем, не покинул своей Суздальской области, которая вследствие того утратила родовое значение, получив характер личного неотъемлемого достояния одного князя, и таким образом вышла из круга русских областей, владеемых по очереди старшинства. Таков ряд новых явлений, обнаружившихся в деятельности Андрея по отношению к южной Руси и к другим князьям: эта деятельность была попыткой произвести переворот в политическом строе Русской земли. <…>

Рассматривая события, происшедшие в Суздальской земле при Андрее и следовавшие за его смертью, мы встречаем признаки другого переворота, совершавшегося во внутреннем строе самой Суздальской земли. Князь Андрей и дома, в управлении своей собственной волостью, действовал не по‑старому. По обычаю, заводившемуся с распадением княжеского рода на линии и с прекращением общей очереди владения, старший князь известной линии делил управление принадлежавшею этой линии областью с ближайшими младшими родичами, которых сажал вокруг себя по младшим городам этой области. <…> Но он не хотел делиться доставшейся ему областью с ближайшими родичами и погнал из Ростовской земли своих младших братьев как соперников, у которых перехватил наследство, а вместе с ними, кстати, прогнал и своих племянников. Коренные области старших городов в Русской земле управлялись, как мы знаем, двумя аристократиями, служилой и промышленной, которые имели значение правительственных орудий или советников, сотрудников князя. Служилая аристократия состояла из княжеских дружинников, бояр, промышленная из верхнего слоя неслужилого населения старших городов, который носил название лучших, или лепших, мужей и руководил областными обществами посредством демократически составленного городского веча. Вторая аристократия, впрочем, выступает в XII в. больше оппозиционной соперницей, чем сотрудницей князя…Андрей не поладил с обоими этими руководящими классами суздальского общества. По заведенному порядку он должен был сидеть и править в старшем городе своей волости при содействии и по соглашению с его вечем. В Ростовской земле было два таких старших вечевых города, Ростов и Суздаль. Андрей не любил ни того ни другого города и стал жить в знакомом ему смолоду маленьком пригороде Владимире на Клязьме, где не были в обычае вечевые сходки…

<…> Точно так же не любил Андрей и старшей отцовой дружины. Он даже не делил с боярами своих развлечений, не брал их с собой на охоту, велел им, по выражению летописи… особно утеху творити, где им годно, а сам ездил на охоту лишь с немногими отроками, людьми младшей дружины. Наконец, желая властвовать без раздела, Андрей погнал из Ростовской земли вслед за своими братьями и племянниками и…передних мужей отца своего, т. е. больших отцовых бояр. Так поступал Андрей, по замечанию летописца, желая быть…самовластием всей Суздальской земли. <…>

От всей фигуры Андрея веет чем‑то новым; но едва ли эта новизна была добрая. Князь Андрей был суровый и своенравный хозяин, который во всем поступал по‑своему, а не по старине и обычаю. <…> Прогнав из Ростовской земли больших отцовых бояр, он окружил себя такой дворней, которая в благодарность за его барские милости отвратительно его убила и разграбила его дворец. <…>

Современники готовы были видеть в Андрее проводника новых государственных стремлений. Но его образ действий возбуждает вопрос, руководился ли он достаточно обдуманными началами ответственного самодержавия или только инстинктами самодурства»[123].

Собственно, последний вопрос, поставленный В. О. Ключевским, и будет волновать нас в этой лекции более всего.

 

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

 

Итак, мальчик родился и воспитывался в Ростово‑Суздальской земле. В 1149 г., когда Юрию удалось захватить Киев, он отдал сыну в держание киевскую княжескую резиденцию Вышгород. Через год Андрей был переведен в западнорусские земли, где держал Туров, Пинск и Пересопницу. Но уже в 1151 г., с согласия отца, вернулся в родную Суздальскую землю, где, скорее всего, имел удел возможно, Владимир‑на‑Клязьме.

В 1155 г. Юрий Долгорукий вновь, теперь уже окончательно, овладел киевским престолом и еще раз попытался перевести сына на княжение в Вышгород. Однако и эта попытка закончилась неудачей. Теперь уже без отне воле, вопреки желанию отца, Андрей ночью тайно покинул Киевскую землю, чтобы навсегда обосноваться во Владимире.

После смерти Юрия Владимировича в 1157 г., Андрей, будучи старшим в роду, стал великим князем, однако в Киев, как того требовал обычай, не поехал. В том же году, по словам летописца,

 

«…сдумавши Ростовцы и Суждальцы, и Володимерцы вси, пояша Андрея, сына Дюргева стареишаго, и посадиша и на отчи столе Ростове, и Суждали, и Володимири, зане бе прилюбим всим за премногоую его добродетель, юже имяше преже к Богу и к всим сущим под ним»[124]

 

На миниатюре Радзивиловской летописи в сцене избрания на княжеский престол Андрей изображен сидящим на помосте с пятью ростовцами и суздальцами все на одной ступеньке, на одном уровне. Единственное отличие князя от простых горожан княжеская шапка, в то время как у тех головы обнажены. Пока он еще первый среди почти равных ему…

Жители Ростова, Суздаля и Владимира избрали Андрея Юрьевича своим князем, что не лишило его титула великого, но зато отделило великое княжение от Киевского княжества. Впрочем, южные русские земли мало занимали князя. Пока. Гораздо больше его волновал родной северо‑восток. Через некоторое время, в 1162 г., он изгнал из Ростово‑Суздальской земли трех своих братьев, двух племянников и мачеху, а также многих приближенных отца:

 

«…Том же лете выгна Андрей епископа Леона из Суждаля и братью свою погна: Мстислава и Василка, и два Ростиславича, сыновца своя, мужи отца своего переднии. Сежи створи хотя самовластец быти всеи Суждальской земли. Леона же епископа взврати опять, покаявся от греха того, но в Ростове, а в Суждали не да ему сидети. И держа и 4 месяцы в епископии»[125].

 

Одновременно столица княжества была перенесена им в суздальский пригород Владимир‑на‑Клязьме. Здесь‑то и разворачивается грандиозное строительство: новая столица должна внешне соответствовать своему новому статусу так решил великий князь. В центре города возводится грандиозный Успенский собор, поражающий современников роскошью. Дорогу к нему открывают Золотые ворота. Создатель Сказания об убиении Андрея Боголюбского прямо связывает это строительство со стремлением князя уподобить свою новую столицу Киеву. Во время перенесения тела Андрея из Боголюбова во Владимир

 

…поча весь народ плача молвити:…Уже ли Киеву поеха, господине, в ту церковь, теми Золотыми вороты, ихже делать послал бяше тои церкви на велицем дворе на Ярославле, а река: Хочу создати церковь таку же, ака же ворота си Золота – да будет память всему отечеству моему![126].

 

С неменьшей пышностью Андрей обставляет свою загородную резиденцию укрепленный город‑замок Боголюбово‑на‑Нерли, сопоставляемый летописцем с киевским Вышгородом:

 

Создал же бяшет город камен, именем Боголюбывыи, толь далече, якоже Вышегород от Кыева, тако же и Боголюбывыи от Володимеря. Сын благоверный и христелюбивый князь Адрей от млады верьсты Христа возлюбив и Пречистыю Его Матерь, смысле бо оставив и ум, яко полату красну душу украсив всеми добрыми нравы, уподобися цесарю Соломону, яко дом Господу Богу и церковь преславну святыя Богородица Рожества посреди города камену создав Боголюбом и удиви ю паче всих церквии: подобна то Святая Святых, юже бе Соломон цесарь премудрый создал, тако и сии князь благоверный Андрей. И створи церковь сию в память собе и украси ю иконами многоцветными, златом и каменьем драгым, и жемчугом великим бесценным, и устрой различными цатами и аспидными цатами украси и всякими узорочьи, удиви ю светлостью же, не како зрети, зане вся церкви бяше золота. И украсив ю и удивив ю сосуды златыми и многоценными (повеша), тако яко и всим приходящим дивитися; и вси бо видивши ю не могут сказати язрядныя красоты ея златом и финиптом и всякою добродетелью и церковным строеньем украшена и всякыми сосудами церковнымы, и ерусалим злате с каменьи драгими многоцветными каньделы различными издну церкви от верха и до долу, и по стенам, и по столпом ковано золотом, и двери же, и околодверье церкви златом же ковано и. Бяшеть же и сене златом украшена от верха и до деисиса и всею добродетелью церковною исполнена, измечтана всею хытростью[127]

 

Каменный княжеский дворец, построенный немецкими мастерами, соединялся переходом с дворцовым храмом Рождества Богородицы, точное подобие храма Покрова‑на‑Нерли. Пол собора был выложен толстыми плитами меди, сверкавшими, по словам летописца, подобно солнцу. На хорах пол был сложен из майоликовых плиток, в зеркальной поверхности которых играли блики солнца и свечей. Обилие фресок, драгоценной утвари и тканей в сочетании с прекрасным интерьером изумляли каждого, кто видел это. Недаром Андрей не упускал случая показать сказочный собор послам и гостям. И народная память навсегда связала имя Андрея с пригородом

В приведенных описаниях обращает на себя внимание особый символический смысл, который придается строительству и украшению храмов летописцем. Андрей прямо отождествляется с Соломоном, церковь в Боголюбове с ветхозаветным храмом Господним в Иерусалиме, а Владимир с Киевом как Новым Иерусалимом. Видимо, так было задумано самим Андреем, и так воспринималось современниками и свидетелями строительства.

Даже детали убранства храма носят в описании явно символический характер, работая на формирование этих образов у читателя. Как обратила внимание И. А. Стерлигова, в перечне храмовой утвари неслучайно упоминание иерусалимов (трех из известных на сей день одиннадцати иерусалимов XI–XV вв.!) специальных литургических моделей храмов, выполненных из не подверженных тлению материалов (золота, серебра, драгоценных камней и жемчуга) и предназначенных для помещения в них евхаристического хлеба:

«…Во всех источниках иерусалимы фигурируют как особо священные, но традиционные и даже необходимые в соборных храмах предметы (несомненно, что Андрей Боголюбский, создавая утварь Успенского собора, ориентировался на киевские образцы), устройство и назначение которых не требовало разъяснений. <…> Помимо глубокого литургического смысла, драгоценные сосуды‑иерусалимы имели и церковно‑государственный. <…> Обряд перенесения даров, согласно византийским толкованиям литургии той эпохи, был прежде всего напоминанием о голгофской жертве, встречей Христа…которого сейчас выводят, идущего на страсти, и одновременно триумфальным входом…царя и победителя смерти в Иерусалим. <…> Сосуд для евхаристического хлеба в виде храма Гроба Господня и одновременно новозаветного Иерусалима как нельзя лучше соответствовал многообразной символике перенесения и поставления даров. <…> Создание драгоценной храмовой утвари наравне с возведением самих храмов становится государственным делом, идеологической программой. <…> Процесс возведения храма являлся для человека той эпохи устроением не только здания, но и честных сосудов, крестов, богослужебных книг и икон. <…>…Устроение в русской митрополии сначала в киевской, а затем и в новгородской и полоцкой Софиях, а позднее в Успенских соборах Владимира и Москвы драгоценных иерусалимов было, несомненно, актом не только духовной преемственности, но и политической жизни, стремлением подчеркнуть значение каждой новой церковной общины. <…> Итак…иерусалимы церковные были знаками преемственности соборной церкви княжества от Матери церквей и одновременно ее государственной самостоятельности.

Создание московских иерусалимов связано и с превращением Москвы в духовный и политический центр Руси, и с новым этапом в развитии православия в целом. <…>…Создание богослужебного Иерусалима, несомненно, первоначально входило в замысел нового [московского] Успенского собора, так как, по словам летописца, князь и митрополит…въсхотеша бо въздвигнути храм велик зело в меру храма Пресвятыя Богородица иже во Владимири, еяже съезда великий князь Андрей Боголюбский Юрьевич внук Манамашь. <…> Устроение драгоценных иерусалимов всегда было прерогативой светских, а не церковных иерархов. В контексте средневековой культуры эта акция расценивалась как ритуальное воспроизведение действий Константина Великого создателя храма Гроба Господня и выражала попечение христолюбивого государя о церкви…»[128].

Таким образом, строительная деятельность Андрея Боголюбского и ее описание должны были придать новой столице, судя по всему, вполне определенный статус: она должна была стать преемницей Киева в деле спасения Русьской (православной) земли, т. е. Новым Иерусалимом.

Андрей Юрьевич, по всей видимости, хорошо осознавал великую политическую силу церкви и пытался использовать ее в борьбе за укрепление своей власти. Покидая в 1155 г. Вышгород, он увез с собой драгоценную киевскую реликвию икону Богородицы, которая, по преданию, была создана самим евангелистом Лукой. Впоследствии она стала одной из самых популярных русских святынь. Владимирская (так ее теперь называют) икона Богоматери на протяжении девяти веков почитается как преимущественно военная икона, благословлявшая победы русского оружия.

Идея богоизбранности Владимиро‑Суздальского княжества подкреплялась литературно‑идеологической деятельностью Андрея Юрьевича. Именно он был инициатором установления на Руси новых государственных праздников Спаса (1 августа) и Покрова (1 октября). По распоряжению и при самом деятельном участии князя в 1164–1165 гг. во Владимирской земле создается целый цикл программных литературных произведений: «Слово Андрея Боголюбского о празднике 1 августа», «Сказание о победе над волжскими болгарами 1164 г. и праздновании 1 августа», а также «Житие Леонтия Ростовского», оказавших в свою очередь влияние на! Сказание о чудесах Владимирской иконы Богоматери» и «Слово на Покров».

Решив политические проблемы в Ростово‑Суздальской земле, Андрей Боголюбский обращает свои взоры на юг и на север. В 1169 1170 гг. ему удается временно подчинить своей власти Киев и Новгород. В древней столице Руси он сажает своего младшего брата Глеба, а в Новгород отправляет подручного князя Рюрика Ростиславича. После смерти Глеба Юрьевича Андрей назначает на киевский престол своего племянника, смоленского князя Романа Ростиславича, а его младших братьев, Давида и Романа, сажает в Вышгород и Белгород.

Однако братья Ростиславичи вскоре перестали подчиняться своему властолюбивому дядюшке, обиженные тем, что он обращается с ними, как с подручниками.

 

«…Мя тя до сих мест аки отца имели по любви. Аже еси с сякыми речами прислале, не аки к князю к подручнику и просту человеку, а что умыслил еси, а тое деи»

 

заявили они великому князю[129].

И тогда Андрей Юрьевич организует в 1173 г. грандиозный поход на Киев. Войско его состояло из ростовцев, суздальцев, владимирцев, переяславцев, белозерцев, муромцев, новгородцев и рязанцев. По приказу князя к нему присоединились дружины полоцкого, туровского, пинского, городеньского, черниговского, новгород‑северского, путивльского, курского, переяславль‑русско‑го, торческого и смоленского князей. Тем не менее колоссальное войско под стенами Киева потерпело поражение и вынуждено было с позором уйти:

 

«…И тако возвратишася вся сила Андрея, князя Суждальского, совокупил бо бяшет все земле, и множеству вои не бяше числа. Пришли бо бяху высокомысляще, а смирении отыдоша в дома своя»[130].

 

На киевский престол (не без помощи Ростиславичей, естественно) сел впоследствии враг Андрея Боголюбского Ярослав Изяс‑лавич Луцкий.

Неизвестно, какой оборот приняли бы события в дальнейшем, но мученическая смерть подвела итог жизни Андрея Боголюбского. На миниатюрах, иллюстрирующих текст Радзивиловской летописи (они считаются копиями оригиналов XII в.), в сценах гибели Андрей изображен с нимбом над головой. Такой чести удостаивались, да и то не всегда, только канонизированные русские святые князья Владимир, Борис и Глеб. Однако официально к лику святых Андрей был причислен только в начале XVIII в. Останки его хранились в Успенском Владимирском соборе, а после революции переданы во Владимирский краеведческий музей. Здесь‑то в 30‑е гг. нашего века и обнаружил их Н. Н. Воронин и переслал в Ленинград.

 

УБИЙСТВО

 

Можно ли сегодня, спустя восемь столетий, узнать, как разворачивались события в трагическую ночь с 29 на 30 июня 1174 г. в северном крыле боголюбовского дворца? Видимо, да.

В Ипатьевской и Лаврентьевской летописях сохранилась так называемая Повесть об убиении Андрея Боголюбского развернутый рассказ о последних часах жизни князя. Повесть эта была написана, что называется, по горячим следам. Автор ее, скорее всего, глава капитула Успенского Владимирского собора Микула (хотя называют и других возможных авторов упоминаемого в Повести некоего Кузьму Киянина и игумена Феодула), несомненно, современник этого события:

 

Се же бысть вь пятницю наобеднии светъ лукавыи пагубо оубиистьвеныи. И бе оу него Якимъ слуга вьзлюблены имъ, и слыша от некого аже брата его князь велелъ казнить. И оустремися дьяволимь наоучениемь, и тече вопия кь братьи своеи кь злымъ светникамъ якоже Июдакъ Жидомъ тъсняся оугодити отцю своему сотоне и почаша молвити: Днесь того казнилъ а насъ завутра а промыслимы о князе семь. И свещаша оубииство на ночь якоже Июда на Господа.

И пришедъши нощи они же оустремивьшеся поимавъше оружья поидоша на нь яко зверье сверьпии и идущимъ имъ к ложници его и прия е страхъ и трепетъ[131]. И бежаша сь сении шедше в медушю и пиша вино сотона же веселяшеть е в медуши и служа имъ невидимо поспевая и крепя е яко же ся ему обещали бяхуть и тако оупившеся виномъ поидоша на сени началникъ же оубиицамъ бысть Петръ Кучьковъ зять Анбалъ, Ясинъ ключникъ, Якимъ Кучьковичь, а всихъ неверныхъ оубииць 20 числомъ иже ся бяху сняли на оканьныи светъ томь дни оу Петра оу Кучкова зятя постигъши бо ночи суботнии на память святую апостолу Петра и Павла.

Вземьше оружье яко зверье дивии[132] пришедшимъ имъ к ложници идеже блаженыи князь Андреи лежить. и рече одинъ. стоя оу дверии: Господине, госопдине. И князь рече: Кто еть? И онъ же рече: Прокопья. И рече князь: О паробьче не Проконья! Они же прискочивше кь дверемь. слышавше слово княже и почаша бити вь двери и силою выломиша двери. блаженыи же вьскочи хоте взяти мечь. И не бе ту меча бе бо томъ д҃и вынялы Амбалъ ключникъ его то бо мечь бяшеть святого Бориса. И вьскочиша два оканьная и ястася с нимь и князь поверже одиного подъ ся и мневше князѧ повержена и оуязвиша и свои другъ. и по семь познавша князя и боряху с нимь велми бяшеть бо силенъ. И секоша и мечи и саблями и копииныя язвы даша ему <…> Cе же нечестивии мевьша его оубьена до конца и вьземьше друга своего и несоша вонъ трепещющи отидоша онъ же в оторопе выскочивъ по нихъ и начатъ ригати и глаголати и вь болезни сердца иде подъ сени. Они же слышавше глас возворотишася опять на нь. И стоящимъ имъ. и рече одинъ стоя: Видихъ яко князя идуща сь сении доловъ. И рекоша: Глядаите его! И текоша позоровати его оже нетуть идеже его отошли оубивше и рекоша тоть: Есме погибохомъ! Вборзе ищете его! и тако вьжегъше свещи налезоша и по крови.

Князь же оузревъ я идуща к собе и вьздевъ руце на небо помолися…<…> И то ему глаголавшю и моливьшюся о гресех своихъ к Богу и седящю ему за столпомъ вьсходнымь и на долзе ищющимъ его и оузреша и седяща яко агня непорочно. И ту оканьни прискочиша и Петръ же оття ему руку десную. Князь же вьзревъ на небо и рече: Господи, и в руце твои предаю тобе духъ мои – и тако оуспе. Оубьенъ же бысть в суботу на нощь[133].

 

Детали этого рассказа могут быть проверены. За единственным исключением, к которому мы еще вернемся, они не противоречат наблюдениям и выводам Д. Г. Рохлина и В. С. Майковой‑Строгановой. Дополнение летописного повествования сухими протокольными записями исследователей скелета Андрея Юрьевича позволяет эпизод за эпизодом восстановить преступление.

Итак, 29 июня, видимо еще до того, как князь отправился спать, его слуга, ключник Анбал, потихоньку вынес из спальни хозяина его меч. Меч этот, по преданию, принадлежал еще ростовскому князю Борису Владимировичу, убитому во время борьбы за киевский престол после смерти Владимира I Святославича в 1015 г. Реликвия хранилась в семействе Мономаховичей и передавалась от одного ростовского князя другому, символизируя власть.

Ночью убийцы перебили дворцовую стражу, но в княжескую опочивальню пойти сразу не решились, а отправились в винный погреб, где и напились для храбрости. Затем двое из них поднялись наверх и постучали в запертую дверь спальни. Проснувшийся князь спросил, кто его тревожит в неурочный час. Один из убийц назвался княжеским любимцем Прокопием. Голос своего князь, однако, хорошо знал и, заподозрив неладное, бросился искать меч. Его, как мы уже знаем, на месте не оказалось. В это время убийцы выломали дверь и ворвались в княжеские покои.

В завязавшейся борьбе Андрею, который, несмотря на свой почтенный возраст, обладал недюжинной силой, удалось повалить одного из нападавших на пол. Потасовка происходила в темноте, и князь, конечно, лучше убийц ориентировался в собственных покоях, к тому же нападавшие были пьяны. В это время в спальню вбежали остальные, вооруженные мечами, саблями и копьями. Андрей получил несколько ударов. Один из них нанес стоявший лицом к князю. Это был сравнительно легкий удар, рубящим оружием спереди и чуть сбоку задевший левую ключицу. Следующие удары оказались значительно тяжелее. Среди нападавших был, очевидно, опытный боец. Он‑то и нанес сзади страшный удар мечом. Профессионал‑рубака (как определили его эксперты‑криминалисты) одним махом отсек Андрею левое плечо, срезав часть лопатки и плечевой кости. Удар вызвал сильнейшее кровотечение. Скорее всего, князь потерял сознание и упал.

В неразберихе, вызванной темнотой, многочисленностью нападавших и винными парами, убийцы приняли товарища, сбитого с ног князем, за свою жертву и набросились на него. Через некоторое время, убедившись, что тот мертв, они покинули комнату, унося труп с собой. Спустившись во двор, они поняли, что ошиблись. В этот момент послышался голос князя, звавшего на помощь. Срочно вернулись назад. Однако, к их удивлению, в покоях никого не было. При зыбком свете свечей убийцы разглядели кровавый след, тянувшийся за порог спальни. Видимо, очнувшийся князь, превозмогая боль и слабость, смог выползти из нее и, спустившись по лестнице, заполз под сени, пытаясь укрыться от преследователей. Однако стоны, которые несчастный не мог сдержать, выдали его. Наступила развязка.

На лежавшего ничком князя обрушился град ударов. Первый из них, который удалось зафиксировать медикам, был нанесен мечом по затылку. Еще один был направлен в лицо, скорее всего, он и стал непосредственной причиной смерти: копье пронзило лобную кость над правым глазом. Князь завалился на правый бок. Его продолжали рубить мечами, колоть копьями, не замечая, что он уже не дышит…

Напомню, однако, что данная реконструкция события основывается на буквальном понимании текста Повести. А тот, как мы помним, далеко не всегда является (точнее, практически никогда не является) протокольно точной фиксацией происходящего. Поэтому обратимся к некоторым деталям Повести, которые, видимо, не столько описывают, сколько характеризуют происходящее.

 

ПРЕСТУПНИКИ

 

Прежде всего попытаемся уяснить: кто же они, убийцы Андрея?

В тексте упоминаются: Петр, Кучков зять; Анбал, ясин ключник; Яким Кучкович (или Кучковичи). В Радзивиловской летописи в числе заговорщиков упоминается также некий Ефрем Моизич. Всего же, как утверждает автор Повести, всихъ неверныхъ оубииць было 20 человек.

Особого внимания заслуживает возможное участие в убийстве или в его подготовке жены Андрея Боголюбского. В частности, об этом говорится в поздней легенде, отразившейся в тексте Хронографа XVII в. Там же называется имя коварной женщины – Улита и ее отчество Кучковна! Она оказывается сестрой Петра и Акима детей первого владельца Москвы, боярина Стефана Ивановича Кучки, убитого якобы Юрием Долгоруким:

 

В лето 6666[1158] великому князю Юрью Владимировичю грядущу из Киева во Владимир град к сыну своему Андрею Юрьевичю и прииде на место, идеже ныне царьствующий град Москва, оба пола москвы‑реки села красныя, сими же села владающу тогда болярину некоему богату сущу, именем Кучку Стефану Иванову. Той же кучка возгорьдевся зело и не почте великого князя подобающею честию, яко же довлеет великим князем, но и поносив ему к тому ж. Князь великий Юрьи Владимирович, не стерпя хулы его той, повелевает того боярина ухватити и смерти предати. И сему тако бывшу, сыны же его, видев млады суще и лепы зело, именем Петр и Аким, и дщерь едину таковуж благообразну и лепу сущу, именем Улиту, отосла во Владимир, к сыну своему ко князю Андрею Юрьевичу. <…> И потом князь великий отходит во Владимир к сыну своему, ко князю Андрею Боголюбскому и сочетовает его браку со дщерью Кучковою, с нею же князь Андрей и сыны приживе, но млады отъидоша к Богу. <…> Сей убо благоверный великий князь Андрей все упование свое возложа на Господа Бога и на Пречистую Его Матерь, ни о чесом земном печашася, но токмо достизаше и яко орел ношашеся перием высокопарным и лехце возношашеся к добродетелем и во устех его глагол медоточный, и долу легание на жестокой посланей постеле и плотского смешения с женой до конца ошаяся, ниже во снех ему соблазны женская мечтахуся, паче же рещи, яко звездам уподобляшеся, всяким сладкодушевным, церкви созидаша и нищих удовляя, удаляясь убо удалися от нея и отбежа бегая и особяшеся назде бысть птица, и нощный вран на нырищи, но сия вся неугодная бысть жене его, требоваше бо пригорковения и плотского смешения. И присно преж помяным щурьям его Кучковичем возрастшим и живущим у великого князя Андеря Юрьевича в великой чести. С ними убо жена его совешащеся зломыслием на господина своего великого князя Андрея Юрьевича. И по некоем времени отай приведе их к ложу мужа своего и предаде в руце врагом супружника своего яко Далида Самшона и яко убивственная Тиндарида сожителя своего храброго Ироя или кая зловредная мечка сице содея? Вскочиша убо убийцы онии окоянии Кучковичи с оружием к нему, яко злейши пси, и обретают великого князя на худе лежаща долу легании. В лето 6683 [1175] июня в 29 день убивают его немилостивно[134].

 

Но это лишь предание.

Другое сказание о Кучковичах также связывает княгиню, но теперь уже Улиту Юрьевну, с красавцами сыновьями Кучки (кстати, только из этих преданий мы узнаем о первом владельце Москвы). Вступив в любовную связь с княгиней, Кучковичи убивают ее супруга. Причем сама княгиня принимает в преступлении самое деятельное участие. Правда, в данном предании князем оказывается вовсе не Андрей, а прямой потомок его брата Всеволода, князь Даниил Александрович Московский: