Источники смысла летописных сообщений О битве на калке

 

Однако решение вопроса об истории летописных текстов еще не позволяет вопреки широко распространенному убеждению понять сами эти тексты. Результаты текстологического анализа лишь создают необходимые условия, фундамент для того, чтобы как можно ближе подойти к самому автору источника, чтобы интерпретация самих этих текстов не превратилась в произвольное, сугубо субъективное толкование, устраивающее данного исследователя (и, естественно, его читателей). Пожалуй, только в текстологии можно найти опору для верифицируемого комментария, перевода исходного текста на язык современной культуры, на ныне общепринятый (если он, конечно, есть) код исторического исследования.

Вернемся еще раз ко мнению И. У. Будовница, утверждавшего, что появление татар, отождествленных с Измаильтянами, должно было означать Конец Света. Как мы помним, Измаильтяне лишь одно из предшествующих светопреставлению знамений. Естественно, подобный взгляд на появившийся неведомый народ мог сформироваться и до Батыева нашествия. Сама аргументация И. У. Будовница строится на явном недопонимании. Согласно Ме‑фодию Патарскому, между нашествием Измаильтян (Орива, Зива, Зевея и Салмана) и светопреставлением должно произойти еще несколько событий: освобождение нечистых народов (Гога, Магога, Унога, Анога и иных 20 царей) заключенных Александром Македонским, пришествие Антихриста и, наконец, само Второе Пришествие Иисуса Христа. Таким образом, с исхождения Измаильтян должен лишь начаться отсчет …последних времен перед Концом Света[185].

Судя по всему, именно этот текст как и (в свое время) в случае с определением генеалогии половцев лег в основу смысловых структур летописных описаний битвы на Калке. Именно Откровение Мефодия Патарского и подобные ему пророчества[186] имел в виду летописец, когда упоминал книги, разумея которые премудрые мужи могли наконец‑таки понять, с кем пришлось столкнуться христианам на этот раз…

Сегодня нам хорошо известно, что летописный рассказ под 1223 г. был посвящен описанию незаурядного приграничного сражения, пусть и с неведомым доселе противником. Речь шла о первом столкновении Руси с силой, которая впоследствии долгие десятилетия будет определять жизнь русских земель. Естественно, летописцы не могли знать этого точно, но, уж несомненно, догадывались (во второй‑то половине XIII в.!), что контакты с неведомым тогда, в 1223 г. народом, видимо, будут весьма продолжительными, а последствия их будут чрезвычайно серьезными… Следуя задачам, которые перед ними стояли, создатели летописного текста должны были сориентировать своих читателей в происходящем, раскрыть смысл случившегося, наконец попытаться связать воедино факт появления монголо‑татар с дальнейшими событиями. По сути, рассказы о битве на Калке должны были стать своеобразным прологом ко всему дальнейшему летописному повествованию, вплоть до его завершения при непосредственном наступлении последних времен.

По традиции, сложившейся в историографии, основное внимание историк обращает на общий ход дела. Реконструируя его, он волей‑неволей пытается согласовать информацию, полученную из разных источников. При этом он вполне искренне полагает, что восстанавливает истинный ход событий. Естественно, противоречия в источниковой информации, которые неизбежно встречаются, он стремится сгладить при помощи различных объяснений. В лучшем случае такие реконструкции опираются на серию логических умозаключений. В худшем те сведения, которые по тем или иным причинам не устраивают историка, попросту игнорируются. Следовать лучшему из этих путей бывает не всегда просто, поскольку источники сплошь и рядом предоставляют взаимоисключающие сведения. Тогда если неискоренимое противоречие не удается нейтрализовать с помощью логики и эрудиции приходится прямо говорить о том, что в настоящий момент (имея в виду уровень развития науки, степень разработанности методического или источниковедческого арсенала и т. п.) данная проблема решена быть не может. Читатель в таком случае волен сам выбирать приглянувшийся ему вариант объективной истории…

Есть, однако, и другой путь. Его, в частности, при анализе интересующих нас сообщений избрал В. Н. Рудаков. Он обратил внимание не на общие места трех ранних летописных повестей о битве на Калке, а на индивидуальные особенности этих рассказов, которые как раз так досаждают традиционным историкам. Результаты, к которым он пришел, сводятся к следующему.

 

«НОВГОРОДСКИЙ» ОБРАЗ БИТВЫ НА КАЛКЕ

 

Для автора статьи в Новгородской первой летописи главным объектом анализа стала та сила, тот народ, знакомство с которым произошло при столь драматичных для русских обстоятельствах. По словам В. Н. Рудакова,

«…важнейшим отличием рассказа HIЛ от соответствующего рассказа Лавр., является пристальное внимание, с которым автор повествования присматривается к татарам. Именно под его пером риторические для того времени вопросы…кто суть?…отколе изидоша?…что языкь ихъ?…которого племени суть?…что вера ихъ? приобретают тревожную остроту, и вместе с тем надежду на разрешение»[187].

Первый по значимости вывод, к которому приходит летописец: причиной появления татар стала греховность Руси:

 

… по грехом нашим, придоша языци незнаемы… И тако за грехи наши Бог вложи недоумение в нас… И не сведаем, откуду суть пришли и где деша опять; Бог весть, отколе приде на нас за грехи наши  [188].

 

Очевидно, урок, преподанный читателям «Повести временных лет» в свое время автором статьи, повествующей о половцах как о Божьем батоге, не пошел впрок… Поскольку сами грехи не упоминаются, видимо речь идет о стандартном наборе земных прегрешений, не требующих подробного перечисления, известных читателям и не связанных напрямую с теми или иными конкретными событиями.

Второй вывод автора повести касается вопроса о сакральной сущности пришельцев: кто такие татары, почему и зачем они появились именно в данный момент. Тут‑то книжник и прибегает к авторитету Мефодия Патарского.

Это обращение к авторитету единственно логичное для средневекового человека, пытающегося что‑либо понять или доказать, довольно своеобразно воспринимается большинством исследователей. Если они и замечают эти цитаты, то необходимость их объясняют традицией. Недоумение же летописца воспринимается буквально. Так, один из лучших современных знатоков древнерусской литературы В. В. Кусков пишет:

«…Повесть обстоятельно излагает ход событий… Она хорошо передает настроение русского общества при известии о появлении монголо‑татарских полчищ. Весть эта была встречена с крайним недоумением:…Явились народы, которых как следует никто не знает, кто они, откуда пришли, каков язык их, какого они племени, какой веры, и зовут их татары, а иные говорят таурмены, а другие называют их печенегами. Автор…Повести ссылается на философско‑исторический труд Мефодия Патарского…Откровение. На его основе и дается религиозно‑моралистическая трактовка события»[189].

При этом остается без должного внимания довольно любопытная подробность. С одной стороны, в повести прямо говорится, что о татарах ничего не известно. С другой автор повести замечает, что премудрые мужи ведять я добре, кто книги разумеет, мы же их не вемы, кто суть [190]. Другими словами, автор противоречит сам себе. Противоречие это, видимо, может быть разрешено путем обращения к неким книгам  . Видимо, именно такой книгой (или, точнее, одной из таких книг) и представляется летописцу Откровение Мефодия Патарского. Правда, чтобы понять его, требуются премудрые мужи, которые эти самые книги разумеют. Интересно, что самого себя автор повести, как следует из его собственных слов (мы же их не вемы, кто суть), не относит. Тем не менее он предлагает несколько возможных решений, исходя, прежде всего, из текста Мефодия. Итак, кто же такие, на взгляд древнерусского книжника, неизвестные‑известные (как выразился В. Н. Рудаков) татары?

Итак, летописец предлагает на выбор различные варианты идентификации незнаемых языцей:

 

а зовут я Татары, а инии глаголют Таурмены[191], а друзии Печенези

 

Однако ему самому ближе иная версия:

 

…инии же глаголют, яко се суть, о них же Мефодии, Патомскыи еписокп, свидетельствует, яко си суть ишли ис пустыня Етриевьская, суще межи востоком и севером. Такоже Мефодий глаголет, яко скончанию времен явится тем, яже загна Гедеон и попленяет всю землю от востока до Ефранта и от Тигр до Поньскаго моря, кроме Ефиопия[192]

 

По вполне справедливому заключению В. Н. Рудакова,

«…в данном случае летописец вводит в повествование не рациональное знание о татарах как о реально существующем этносе, а иррациональное представление о них, носящее, прежде всего, явно оценочный характер… На первый взгляд, для летописца пришедшие татары это Измаильтяне, некогда загнанные Гедеоном в Етривскую пустыню и вышедшие оттуда в преддверии Конца Света»[193]. Используя столь яркую аналогию, автор повести как бы сообщает читателям об их вероятной миссии для Руси и мира, тем самым давая информацию о том, что от них можно ожидать в дальнейшем. <…> Однако неверным было бы полагать, что книжник точно знает о татарах, что именно они и есть те самые легендарные Измаильтяне…Косвенно называемые Измаильтянами татары противопоставляются совершенно явно называемым…безбожными сынами Измаиловыми куманами половцами. При этом сами татары четко определяют свой статус по отношению к половцам. Обращаясь к русским князьям с призывом не откликаться на просьбы половцев о помощи, татары заявляют, что… мы вашей земли не заяхомъ, ни городь вашихъ, ни селъ вашихъ, ни на васъ придо‑хомъ, нъ придохомъ Богом пущени на холопы и на конюси свое на поганыя Половче. Таким образом, можно говорить о том, что под пером летописца автора того отрывка, который впоследствии стал общим для HIЛ и Лавр, одновременно сливаются (в образе… Измаильтян) и разводятся (одни являются…холопами других, между ними не ставится знак равенства) два разных этноса татары и половцы [194].

Во всяком случае, автор текста не называет татар прямо Измаильтянами, пользуясь косвенными ссылками на авторитет Мефодия (се суть, о них же Мефодии, Патомьскыи епископ, свидетельствует, яко си суть). Сложность ситуации, в которой оказался летописец XIII в., объясняется не в последнюю очередь тем, что его предшественник конца XI в. в свое время слишком точно определил как Измаильтян основных в данном случае противников монголов. Автор Повести о битве на Калке оказался в двойственном положении: с одной стороны, пришельцы вели себя именно так, как должны были поступать сыны Измаиловы, с другой их противниками оказывались половцы, для которых аналогия с Измаильтянами стала выполнять функцию едва ли не настоящего названия (вспомним рассуждения И. В. Гарькавого по этому поводу, приведенные во второй лекции).

Нельзя при этом, однако, не отметить, что рассказ в Новгородской первой летописи носит явно антиполовецкий характер. Судя по всему, его автор вполне солидарен с татарами, когда те вспоминают, что половцы безбожные, окаянные, беззаконные, много зла створиша… Русьской земли, проливая кровь крестьяньску. За это и хочет всемилостливый Бог погубити безбожные сыны Измаиловы Куманы… руками татар!

После первого столкновения с ордынцами половцы избьены избыток во главе с Котяном обратились за помощью к русским князьям, прежде всего к Мстиславу Удатному (летописец не упускает случая подчеркнуть при этом: се же Котян ье тесть Мстиславу Галицкому). Обращение было подкреплено богатыми подношениями: русских князей одариша кони и вельблуды и буволы и девки. Учитывая роль даров в средневековом обществе, эти подношения ко многому обязывали северо‑западных соседей. Мало того, свою просьбу о помощи половцы сопровождают сильным аргументом, который больше похож на угрозу:

 

…а рекуче тако:…Нашу землю днесь отняли, а ваша заутро взята будет[195]

 

Однако политическая дальновидность половецких послов, обращение которых может рассматриваться чуть ли не как призыв к объединению русских князей, приобрела в интерпретации Мстислава Галицкого (а точнее, летописца!) несколько иную окраску. На совете с другими князьями он якобы ни словом не обмолвился об опасности, исходящей собственно от татар. Мстислав, как пишет автор рассказа Новгородской первой летописи,

 

«…поця молитися князем русьским, браты своея рекя тако: Оже мы, братья, сим не поможем, тъ си имут придадися к ним, тъ онем больши будет сила»[196]

 

Оказывается, главная беда состоит в том, что сами половцы могут перейти на сторону противника! Как справедливо отмечает В.Н. Рудаков,

«…по сути дела Мстислав, развивая…агитацию в пользу половцев, переходит от…давления к…шантажу. Видимо, поэтому автор рассказа довольно критически относится к фигуре Мстислава, он явно не одобряет поведение князя, сыгравшего роль связующего звена в столь трагичной для Руси цепочке…половцы – русские. Князь отправляется в путь… думавъше много о собе … поклона деля и молбы князь половьчьскыхъ»[197].

Одной из отличительных черт новгородской версии Повести о битве на Калке является активность татарской стороны, направленной на то, чтобы избежать столкновения с русскими князьями. Правда, оценка этой активности у разных исследователей кардинально различается. Так, по мнению А. Ю. Якубовского,

«…князья отвергли мирное предложение татаро‑монгольских воевод, направленное на раскол русско‑половецкого союза, и решили выступить против врага…»[198].

Чрезвычайно близка к этой точке зрения позиция И. О. Князького:

«…Хитроумнейшие речи монголов не провели русских князей. От половецких ханов они уже знали, что подобные слова монголы уже говорили, обращаясь к половцам и натравливая их на алан. Тогда эта хитрость монголам удалась, и они, разгромив алан, обрушились затем и на половцев»[199].

Исследователь, правда, умалчивает, откуда ему известно о том, что русские князья уже знали … Очевидно, перед нами, с одной стороны, буквальное понимание текста, с другой его вольное додумывание с помощью информации, почерпнутой из других источников.

В данном случае в летописный рассказ, видимо, встроено (в снятом виде) сообщение Рашид‑ад‑дина (1247–1318), одного из крупнейших историков Великой монгольской империи, служившего при дворе монгольского правителя Газан‑хана и пользовавшегося его архивами:

 

«…Когда они [монголы] пришли в область алан, а жители тамошние были многочисленны, то они [аланы] сообща с кипчаками сразились с войском монголов; никто из них не остался победителем. Тогда монголы дали знать кипчакам: «Мы и вы – один народ и из одного племени, аланы же нам чужие; мы заключим с вами договор, что не будем нападать друг на друга и дадим вам столько золота и платья, сколько душа ваша пожелает, (только) предоставьте их [алан] нам». Они прислали много добра; кипчаки ушли обратно, и монголы одержали победу над аланами, совершив все, что было в их силах по части убийства и грабежа. Кипчаки, полагаясь на мирный договор, спокойно разошлись по своим областям. Монголы внезапно нагрянули на них, убивая всякого, кого находили, и отобрали вдвое больше того, что перед тем дали. Некоторые из кипчаков, оставшиеся в живых, убежали в страну русских, а монголы зимовали в этой области, сплошь покрытой лугами[200].

 

Насколько правомерны подобные реконструкции сказать трудно: князья действительно могли знать, как, впрочем, могли   и не знать  … Никаких надежных оснований для того, чтобы утверждать, что первый или, напротив, второй вариант соответствует тому, как все было на самом деле, у исследователя нет. Поэтому в данном случае (как и во множестве других, подобных ему) речь идет о достаточно произвольных построениях.

С другой стороны, историк не имеет права и игнорировать ни одного из дошедших до нашего времени известий, как поступает, скажем, с тем же самым сообщением Рашид‑ад‑дина Л. Н. Гумилев:

«…Хотя у Руси не было повода для войны против монголов и, более того, те прислали [накануне битвы на Калке] посольство с мирными предложениями, князья, собравшись…на снем (совет), решили выступить в защиту половцев и убили послов. <…> Это подлое преступление, гостеубийство, предательство доверившегося! И нет никаких оснований считать мирные предложения монголов дипломатическим трюком. Русские земли, покрытые густым лесом были монголам не нужны, а русские, как оседлый народ, не могли угрожать коренному монгольскому улусу, т. е. были для монголов безопасны. <…> Поэтому монголы искренне хотели мира с русскими, но после предательского убийства и неспровоцированного нападения мир стал невозможен»[201].

К тому же, хорошо известно, что мирные переговоры, которые затевали монголы, в подавляющем большинстве случаев оказывались, несмотря на заверения историка, как раз дипломатическим трюком. И если свидетельство Плано Карпин и о том, что монголы

 

«…не заключают мира ни с какими людьми, если только те случайно не предаются в их руки»,

 

а когда

 

«…стоят против укрепления, то ласково говорят с его жителями и много обещают им с той целью, чтобы те предались в их руки; а если те сдадутся им, то говорят: “Выйдите, чтобы сосчитать вас согласно нашему обычаю”. А когда те выйдут к ним, то Татары спрашивают, кто из них ремесленники, и их оставляют, а других, исключая тех, кого захотят иметь рабами, убивают топором»[202],

 

можно счесть злостным наветом монголофоба‑европейца, то рассказы самих монголов или их союзников об аналогичных случаях, подобных процитированному сообщению Рашид‑ад‑дина, полностью рассеивают недоверие к традиционной точке зрения.

К тому же достаточно вспомнить историю монгольских походов, чтобы понять: большинство государств, завоеванных ими, подобно Руси, при всем желании не могли представлять ни малейшей угрозы коренному монгольскому улусу. Тем не менее, вопреки рассуждениям Л. Н. Гумилева, монголы на них напали и завоевали, независимо от того, скрывали они кого‑либо из врагов Монгольской империи или нет и убивали ли вражеских послов. Да и сами монголы не особенно церемонились с послами противника. В качестве примера такого подлого преступления, предательства доверившегося монголами можно привести историю, связанную с завоеванием Закавказья:

 

Так как проход через Дербенд был невозможен, то они [монголы] послали к Ширван‑шаху (сказать): “Пришли несколько человек, чтобы нам заключить мирный договор”. Он прислал 10 человек из старейшин своего народа; одного они убили, а другим сказали: “Если вы укажете нам дорогу через это ущелье, то мы пощадим вам жизнь, если же нет, то вас также убьем”. Те из страха за свою жизнь указали (путь), и они [монголы] прошли[203].

 

Конечно, дело здесь не в злостной недобросовестности автора, а, скорее, в увлеченности собственной теорией, а также в установках, которыми (иногда явно, иногда подспудно) определяются направление и содержание его работ. Будучи евразийцем по убеждениям, Л. Н. Гумилев всеми средствами к сожалению, порой вопреки свидетельствам источников и здравому смыслу доказывал благотворность восточных веяний в экономике, культуре и политике нашей страны, жестко критикуя любую апелляцию к Западу.

Всякая теория неизбежно спрямляет материал, который составляет ее основу и на который эта теория впоследствии проецируется. Волей‑неволей автору любого обобщения приходится обрубать побочные ветви и побеги (как тут не вспомнить строчки из Гете, открывавшие старый учебник обществоведения: Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет). Тем не менее теория должна объяснять как можно большее число живых фактов, не искажая их. Это касается, несомненно, и теорий исторического процесса. Если же данные источников систематически противоречат обобщающим построениям, стуит, видимо, всерьез задуматься над тем, насколько удовлетворительно данное объяснение, или… Если историка больше волнует не истина насколько она вообще достижима (хотя бы в плане установления того, как было на самом деле), а его собственные представления о том, каким должно быть прошлое, он начинает переписывать источники и историю в угоду своей теории.

К сожалению, дедуктивный метод, который избрал Л. Н. Гумилев для своих исторических штудий, создает определенную предрасположенность именно ко второму способу работы с источниками. Декларируемое Л. Н. Гумилевым стремление вырваться из прокрустова ложа заданной схемы невозможно без мелочеведения, от которого он, однако, категорически отказывается[204]. Только тщательный анализ мелочей, из которых, собственно, и складывается жизнь как одного человека, так и целых государств, может разрушить заранее заданную схему и оживить историческое построение. В противном случае итогом разрушения одного прокрустова ложа становится создание другой мебели, которая хоть и имеет иную конфигурацию, но по‑прежнему слишком жестка для информации, которую историк получает из источников. Другими словами, подход, избранный Л. Н. Гумилевым, неизбежно вел к новым теоретическим конструкциям, быть может внешне более изящным и экзотическим, однако столь же императивным, как и общепринятые в недалеком прошлом схемы.

Вернемся, однако, к нашему тексту.

Летописец объясняет действия ордынцев, приписывая первому посольству следующие слова:

 

«…Мы вашей земли не заяхом, ни горд ваших, ни сел ваших, ни на вас придохом, нъ придохом Богом пущени на холопы и на конюсе свое на поганыя Половче»

 

Таким образом, по словам летописца, татары якобы сами осознают, что являются своеобразным бичом Божьим для поганых половцев. Конечно, перед нами точка зрения самого летописца. Именно поэтому она совпадает с позицией, изложенной составителем повести от собственного лица: татары пришли на половцев, движимые гневом Господним.

Летописец же устами татарских послов предлагает русским князьям принять участие в наказании Божественном! половцев:

 

…а вы взмите с нами мир; аже выбежат [половцы] к вам, а биите их оттоле, а товары емлите к собе: занеже слышахом, яко и вам много зла створиша; того же для и мы бием

 

Виновникам возможного в будущем кровопролития татарские послы а точнее, все тот же летописец называют все тех же половцев:

 

се слышим оже идете против нас, послушавше Половець

 

Еще одно указание автора на ту неблаговидную роль, которую сыграли половцы в возникшем конфликте, представляется неслучайным: книжник убежден сам в пагубности согласия русских, поддавшихся на половецкие уговоры, и убеждает в этом своих читателей.

Реакция русских князей на мирные предложения монголов (того же… не послушаша, и послы избиша, а сами поидоша против им), видимо, не могла восприниматься нейтрально не только советским историком, но и самим древнерусским книжником или его читателями. Убийство посла в Древней Руси (а не только у монголов, как считал Л. Н. Гумилев) воспринималось как тяжкое преступление:

 

«…А оже убьют новгородца посла за морем или немецкой посол Новгроде, то за ту голову 20 гривен серебра»;

«…А убьют новродского посла за морем, то платить за него 20 марок серебра, также и за немецкого посла в Новгроде»[205];

«…Аже убьют посла или попа, то двое того дати за голову»[206].

 

Сам факт вероломства, проявленного русскими, заставлял читателя по иному взглянуть на тех, против кого это вероломство было направлено. Летописец усиливал позиции татар и рассказом о втором монгольском посольстве. Правда, в данном случае татары прибегают к угрозе. Однако сам ее характер не мог не вызвать если не солидарности, то уж, во всяком случае, сочувствия читателей повести:

 

Есте послушали Половьчь, а послы наша есте избили, а идете противу нас, тъ вы поидите; а мы вас не заяли, да всем Бог.

 

Поразительно: татары угрожают русским… Божьим гневом! И неудивительно: соотечественники летописца решили помогать тем, кого Бог собирается наказать, а следовательно, выступили против Божьей воли. По точному замечанию В. Н. Рудакова,

«…автор повести тем самым допускает восприятие татар как в равной степени с русскими подотчетных перед Богом. Видимо, здесь мы имеем дело с отражением определенной позиции по данному вопросу: татары оказываются “ немного своими ” они, их судьба, возможно, как и судьба русских, зависит от Божьего промысла, и они, как и русские, это понимают. Таким образом, один из аспектов восприятия русскими монголо‑татар заключается в том, что татары не воспринимались как “безбожные ”. Важен и еще один нюанс ситуации, подчеркиваемый книжником: русские предупреждены о возможных последствиях своего поведения, им предоставляется возможность выбора, которой они (автор об этом явно сожалеет, в отличие от менее впечатлительного составителя рассказа Лавр.) не воспользовались, выступив все‑таки против татар. Результатом такого поступка явилось наказание русских…за грехи, за неверный выбор, за помощь, оказанную тем, кого наказывает сам Господь»[207].

Итак, в «Повести о битве на Калке» из Новгородской первой летописи характеристика монголо‑татар выстраивается на фоне их противопоставления половцам и русским. Главная проблема, которую решает летописец определение сущности прихода татар. Они для него языци незнаемые. Но в то же время летописец хорошо осведомлен относительно описываемого им народа. Книжник не решается прямо отождествить их с Измаильтянами: конечно, само приближение татар напоминает поведение сынов Измаиловых, но они посланы Богом против общепризнанных Измаильтян ранних русских летописей половцев. Можно сказать, что при этом новгородский книжник принимает сторону татар: они явно выигрывают и по сравнению с половцами (что во многом естественно), и по сравнению с русскими (что, на первый взгляд, кажется парадоксальным). Именно поэтому представляется вполне логичным вывод В. Н. Рудакова:

«…Симпатии книжника к…неведомому народу связаны в первую очередь с тем, что татары посланы Богом для наказания…безбожных половцев. При этом татары вовсе не…безбожные: они ссылаются на авторитет Бога, призывая русских отказаться от неправого дела. Кроме того, татарам свойственно достойное поведение: они пытаются отговорить русских от неблаговидных поступков, они заявляют о своем миролюбии по отношению к Руси, они активны их посольства дважды уговаривают русских князей отказаться от помощи половцам (а не от борьбы вообще!). Положительные стороны восприятия татар усиливаются на фоне описания недостойных действий русских, поддавшихся на уговоры, подкуп и шантаж…безбожных половцев и убивших татарских послов, и половцев, по сути, соблазнивших русских на явно не богоугодный поступок»[208].

 

«ЛАВРЕНТЬЕВСКИЙ» ОБРАЗ БИТВЫ НАКАЛКЕ

 

Не менее любопытен анализ довольно лаконичного рассказа о событиях на Калке, сохранившегося в Лаврентьевской летописи. Его автора в основном волнуют три темы: происхождение татар и кара Господня, коей они являются по отношению к безбожным половцам (этот отрывок, как уже отмечалось, текстуально совпадает с начальной частью Новгородской первой летописи); краткий рассказ о походе южнорусских князей и их поражении; и, наконец, сохранение Богом ростовского князя Василька Константиновича, не принявшего участия в сражении.

Знакомство с текстом показывает, что автора больше всего занимал вопрос, почему русских князей постигла неудача:

 

…мы же их [татар] не вемы: кто суть, но сде вписахом о них памяти ради Русскых князии беды, яже бысть от них

 

Как видим, летописец концентрирует внимание читателя на бедах  , постигших русских князей, а не на памяти о самих павших русских князьях, как это довольно часто представляется в научной литературе. Характерным примером подмены акцента является, скажем, перевод этого фрагмента Д. М. Буланиным:

 

«…Мы же не знаем, кто они такие, а написали здесь о них на память о русских князьях и   бедах, которые были от этих народов»[209]

 

Нетрудно убедиться, что данный перевод текстуально соответствует старшему изводу Новгородской первой, а не Лаврентьевской летописи (в ней, как и в младшем изводе Новгородской первой летописи союз и   отсутствует)

Дух лаврентьевского повествования настолько противоречит современным стереотипам восприятия битвы на Калке, что вызывает полное недоумение у исследователей. Так, И. У. Будовниц подчеркивает удивительный цинизм, с которым автор данной статьи

«…выражает свою радость по поводу того, что ростовский князь Василько Константинович не участвовал в Калкской битве, приписывая его благополучие силе честного креста и благочестивым молитвам»

Создается впечатление что,

«…когда в южной Руси плакали и тужили, во Владимире и Ростове бурно выражали свою радость, славя Бога и святую Богородицу»[210].

Такое впечатление вполне основательно. Летописец явно дистанцируется от самого факта гибели русских князей. Его волнует судьба лишь одного князя Василька Ростовского. Причем, как отмечает В.Н. Рудаков,

«…из текста следует, что благодарность Богу воздается даже не столько за избавление Василька от гибели, сколько за недопущение самого его участия в битве»[211]

Проростовская обработка текста, которой обычно объясняют ученые интерес к судьбе своего князя, не дает ответа на вопрос, почему автор столь равнодушен к судьбе Руси в целом. И. У. Будовниц предполагал, что причины этого следует искать в

«…настроении всеобщей растерянности, которое новгородский летописец определил метким словом…недоумение в людех»[212].

При этом, правда, исследователь полагал, что катастрофический характер поражения русских князей особенно подчеркивался летописцем[213]. Однако, по справедливому мнению В. Н. Рудакова,

«…сравнение рассказов Лавр., НIЛ и Ипат. позволяет утверждать, что автор первого рассказа был абсолютно свободен от драматизации сложившейся ситуации: его повествование в принципе не затрагивает темы…наказания за грехи наши. Не добавлял ощущений трагичности произошедшего даже рассказ автора о…неведомых народах, описываемых со ссылкой на…Откровение Мефодия Патарского. Полное отсутствие упоминаний о татарах на протяжении оригинальной (нетождественной с НIЛ) части летописной статьи существенно снижало провидческую ценность ссылки на…Откровение»[214].

Действительно, в Лаврентьевской летописи происшедшее на Калке не описывалось как нечто выходящее за рамки обыкновенного военного столкновения. Все повествование ведется в спокойных тонах, без излишних эмоций. Как и в Новгородской первой, рассказу Лаврентьевской летописи присуще вполне лояльное отношение к татарам. Это, как отмечает В. Н. Рудаков,

«…отчетливо заметно на фоне тех негативных оценок, которые даются…безбожным…беззаконным…окаянным половцам. Именно половцы проливали кровь христианскую, много зла…створиша Русской земле. Татары же, мало того что лишены в повести каких‑либо уничижительных эпитетов (как уже отмечалось, они почти не называются явно), они еще и приходят для того, чтобы наказать…безбожных половцев. Татары действуют в качестве орудия Божьей мести по отношению к проливавшим христианскую кровь…безбожным сынам Измаиловым»[215].

Автор анализируемой статьи явно не воспринял поражение русских на Калке в качестве общерусской катастрофы. Дело, видимо, в том, что он точно знает, кто воюет с татарами. На первый взгляд, ордынцам противостоят русские князья вообще. Именно так чаще всего и интерпретируется указанный текст. Между тем это не совсем так. Дело в том, что в Лаврентьевской летописи в отличие от Новгородской первой и Ипатьевской летописей под Русью или Русской землей обычно имеется в виду только то, что принято называть Русской землей в узком смысле слова, т. е. исключительно южные княжества. Для данного рассказа это, видимо, вполне справедливо. Хотя вряд ли стоит упрекать его автора в отсутствии патриотизма: он как раз выступает как ярый патриот в средневековом, так сказать, смысле этого слова.

«…Таким образом, вопреки расхожему мнению, книжник совершенно отчетливо заявляет, что сражаются только южнорусские как бы…не совсем свои князья;…свои же (и Юрий Всеволодович, к которому обратились за помощью киевский и черниговский князья, и Василько Константинович…с ростовци) в битве участия не принимают»,

вполне, на мой взгляд, логично заключает В. Н. Рудаков[216].

Отношение летописца к южнорусским князьям не просто нейтральное. Судя по косвенным оценкам составителя повести, они как бы сами навлекают на себя беду:

 

…слышавше я [о татарах] Рустии князи… задумаша итии на ня, мняше [т. е., воображая (вопреки действительности)] яко ти поидут к ним…

 

В отличие от них

 

…не оутяну [нe успел, не сподобился] Василко прити к ним в Русь

 

Однако это лишь одна из причин неодобрительного отношения летописца к князьям, выступившим на Калку. Половцы в конфликте 1223 г. представляются ему неправой стороной. И южнорусские князья выступают именно на этой стороне против тех, кто наказал безбожных половцев, выступил в роли бича Божиего по отношению к окаянным куманам. Подобные оценки приобретают особую остроту, поскольку в Лаврентьевской летописи вообще отсутствует какая бы то ни было информация о том, что половцы обращались к русским князьям за помощью.

Негативные характеристики южнорусских князей лишь в какой‑то степени смягчаются упоминаниями о том, что в сражении

 

Мстислав старый, добрый князь… оубиен бысть,

 

а также, что после гибели русских полков,

 

бысть плач и тута в Руси и по всеи земли, слышавшим сию беду

 

Итак, как и составитель рассказа Новгородской первой летописи, лаврентьевский автор убежден, что появление татар и их победа обусловлены Божьим Промыслом. Именно Он руками ордынцев карает безбожных и проклятых половцев. Однако, в отличие от

Новгородской первой летописи, в данной повести образ татар (они лишь однажды называются прямо) несколько смазан. Автор их даже никак не характеризует. Все внимание сконцентрировано на осуждении князей, участвовавших в неправедном деле, а также на радости по поводу того, что Василько Константинович был от этого схранен Богом и силой креста честнаго.

 

«ИПАТЬЕВСКИЙ» ОБРАЗ БИТВЫ НА КАЛКЕ

 

Наиболее подробно обстоятельства битвы на Калке описаны в Ипатьевской летописи. Судя по всему, этот рассказ составлен лет через 20–30 после самого события. Он имеет сложную структуру: в нем насчитывают до нескольких десятков отрывков не менее чем из трех летописных источников[217]. В нем мы находим подробный перечень русских князей, участвовавших в походе против ордынцев, с точным указанием, кто из них где находился во время сражения (либо не принял в нем участия), а также наиболее важные, с точки зрения летописца, даты.

Общая оценка этого рассказа В. Н. Рудаковым не вызывает сомнения:

«…Автор подчеркивает масштабность произошедшего. Для него поражение на Калке отнюдь не рядовое событие:…быс победа на вси князи Роускыя, тако же не бывало никогда же. При этом русские, как и в рассказе НIЛ, действуют против татар не по собственной инициативе, а по просьбе половцев»[218].