Дали мне десять лет, по пятьдесят восьмой , часть десять, с потерей в гражданских правах.

А в лагерях за отличное поведение на вторую смену оставили,  десятерик за красивые глаза еще накинули, под конец войны это случилось.

Вот так я почти двадцатку и оттарабанил на лесоповале.

Как не подох там, до сих пор не пойму!

Молодость помогла выжить.

В пятьдесят четвертом амнистия мне вышла, выпустили на волю.

А в шестьдесят третьем признали не заслуженно репрессированным и осужденным, извинились и не более того, у меня где то и бумага есть официальная.

Сам Никитка подписал ее.

У Солженицына, в Одном дне, еще не слишком страшно все описано, на самом деле все там было хуже чем в аду!

Страшный холод, голод, зависть, предательство, воровство, убийства, это каждодневная тамошняя  жизнь.

Воры, блатные, паханы, ссученные, собаки гавкают, вертухаи глумятся!

Нормальных людей днем с огнем не сыскать.

Попав в тюрьму, человек в раз преображается.

Плохой человек, там, законченным подонком становится, хороший, просто в плохого превращается.

Только истинно верующие люди держались, но таких днем с огнем не сыскать было, быстро вымирали они.

Вот казалось нашел человека, другом хочется назвать, выговориться, а он тебя завтра с потрохами продает за твою минутную слабость или банально обворовывает.

Человек, человеку волк, и в лагерях эту истину познаешь быстро.

Александр слушал исповедь помоишника сидящего на против него и ему становилось до боли жалко этого несчастного старика, с его неудавшееся, искалеченной жизнью.

Он понимал, что сейчас в эту минуту,  является тем самым, единственным соседом по купе, которому он хочет излить из отравленной души  все что наболело, нагноилось в ней, за долгие годы одиночества.

Четвертая рюмка влилась в его испещренный морщинами рот, но казалось старик не пьянел от выпитого, а только разум его все больше и больше прояснялся и крепчал.

А слово извергаемое его устами становилось, все тверже и грамотнее.

Пред гостем сейчас сидел  не помоишник Никанкин, всю жизнь таскающий вторсырье и прикидывающийся на людях полудурком, а человек грамотный, знающий, умудренный жизненным опытом.

Холод! – повторил Никанкин и тут же передернул плечами.

Где моя душегрейка? – он обернулся на зад и схватив телогрейку накинул ее себе на плечи.

Уж двадцать лет минуло как я не в зоне, а отогреться ни как не могу!

Никанкин задумался на минуту, заскрипев зубами.

Снег, снег, снег, снег с дождем, дождь, дождь и опять снег!

Мороз двадцать, это тепло, тридцать- подморозило, сорок- норма.

Одежда дрянь, напяливаешь на себя все что можешь достать.

Каждая тряпочка там в дело шла, ни чего не пропадало, сено, мох сушеный, в штаны, под телогрейку, в шапку, только чтоб потеплее стало.

А сейчас в помойку что только не бросают, за такое бы там убили!

Отсюда у меня видимо и любовь к вторсырью проявилась.

Понимаю, что не нормально, то чем я занимаюсь, а сделать ничего не могу с собой.

Не могу пройти мимо тряпья, все мне кажется, что завтра опять в зону попаду, а у меня теперь всегда есть чем утеплиться!

Так вот и жили там, еда скудная, каждая корка на вес золота.

Зато у начальства морды сытые. Холеные.

У помойки столовки промышляешь, хоть какую снедь найти.

Тарелки после еды мыть не надо, облизывали до блеска.

Как в лесу потеплеет, ищем жучков, лягушек, червей, мышей, все что движется ели.

Только не очень много чего, в мерзлой земле можно найти.

Доходило до страшного.

Бывало, что и человеченкой питались, - после сказанного, старик запнулся на мгновение, взглянув в сторону открытой балконной двери.

А после, притушив громкость своего голоса, как то по заговорщицки продолжил.

Как то на лесозаготовке, возле реки работали вчетвером.

Глядим к бережку, возле нас, тело человеческое в прибило.

Беглец из соседней зоны утоп, его к нам и принесло.

А мы четверо до такой степени изголодались в лагере, что работаем, а сами друг на друга волками поглядываем.