Личное время. И пространство. В Манеже открылась выставка Юрия Роста

Алла Боссарт15 февраля 2019

СЮЖЕТЫКУЛЬТУРА

Прежде чем спуститься в нижний зал Манежа на выставку Юрия Роста «Люди», до начала вернисажа, я, конечно, посмотрела Фриду Кало и Диего Риверу. На этой выставке множество автопортретов, так сказать, селфи двух этих гениальных мексиканских вампиров.

Получилось занятно.

Рассматривая фотографии («карточки») Роста, мне казалось, что буквально вон там, за тем углом, я видела его портреты Фриды и Диего. То были «его» люди. Ах, как бы он их пощелкал. Как написал бы о каждом из них! Какую бы гульбу закатили они с Диего Диеговичем в «Конюшне», как бы охмурял молодой Юрка влюбчивую мексиканку… Хотя вряд ли. Жена друга.

Много лет много людей решают загадку Роста. И я в том числе. Что за печать, или, если хотите, отсвет, лежит на его карточках? И — шире — что делает разнообразных людей Людьми Роста? Ведь он снимает только своих. В том смысле, что чует своего, как чуют своих именно вампиры (я потом объясню). Неважно, Отар ли это Иоселиани, Марина Неелова, сапожник дядя Гриша или три свинарки Фрося, Люба и Нина с Орловщины.

Легче всего было бы сказать — он снимает только хороших людей. Как всякая пошлость это правильно, садись, четыре. Даже, пожалуй, три с плюсом.

Я догадывалась, узнавая его, узнавая, и так в общем-то не узнав, что Юра Рост, снимая людей, настаивая на слове ПОРТРЕТ («Групповой портрет на фоне века», он же на фоне мира), и теперь вот просто «ЛЮДИ», — что снимает он, конечно, не просто портрет. Он снимает особость своей «модели» с ее историей, характером и судьбой — по всем векторам, в координатах времени и места, прошлого и будущего. Тоже, прямо скажем, не шибко сильная догадка.

Но вот в самом конце выставки меня остановил, даже как бы приколол, как жука к листу картона, взгляд человека лет трех. Эссе, прилагаемое к этому снимку, называется «Знак пути». Оно совсем не об этой девочке, а о философе Александре Пятигорском и его идее неприсоединения. Юрий Рост, будучи все-таки журналистом, понятными словами трактует сложный (вероятно) тезис: «Если я, — пишет он, — или кто-то такой же (то есть не такой) — НЕ человек системы политической, религиозной, национальной, идеологической, то присоединение ко мне (условному) и означает неприсоединение, поскольку я не в состоянии и в нежелании объединяться с кем-либо вынужденно… Есть намек: мы можем быть не вместе, но отдельно». Эти «отдельные» люди, говорит, к моей радости, Рост, объединены только своей отдельностью! Восклицательный знак ставлю я, а не он, почему и не беру фразу в кавычки. Отдельные люди никогда не будут «их» людьми, людьми какой бы то ни было системы. Вот! А я ведь догадывалась и всегда (неосознанно) сопротивлялась объединениям, любой «партийности». Всегда хотела только одного — быть сама по себе. Но в отличие от Роста, никогда не была в таком обществе, от которого можно быть свободным. В таких местах, где твоя воля и сознание никому и ничему не подчинены. И тебе никто не подчинен. А он в таких местах был и увидел и понял этот уклад. Это гималайское микрокоролевство Мустанг, где многовековая практика научила людей «тонко отличать избранного». Я грубо и попросту назвала такого избранника схематичным, как дорожный знак, словом «свой». Юра пишет «умеют уловить намек, который указывает путь». И только здесь, в финальных кадрах своего текста он крупно показывает «Волшебную девочку Тенсинг». «С ее взглядом, которым она пронизала меня насквозь и увидела скрытое, но не схороненное. Что? Я полагаю, это одинокий, потрепанный в соленых бурях, рыскающий галсами парусник в поисках своего курса. Исключительно своего. Я тешу себя надеждой, что она увидела это».

Волшебная девочка с Гималаев, как близнец, похожа на другую волшебную девочку — мою внучку. С таким же пронзительным взглядом маленького, еще не утратившего связь с высшим смыслом, исповедника. Хотелось бы думать, что она видит (прозревает) примерно то же самое, что и Тенсинг…

И я вернулась к началу. И вновь прошла всю галерею людей, выбранных Ростом для «карточек». И (тешу себя надеждой, что) поняла наконец критерии его выбора. Рост отслеживает пути, которыми человек выходит на свою орбиту отъединенности. То, что он, в дополнение к карточкам, пишет — всегда об этом. «Иосиф Сталин по кличке Коба был злобным деспотом. У него была мания преследования, страх и ненависть к посторонней свободе. А Тенгиз Мирзашвили по кличке Чубчик был художником, дружившим с людьми. Власть Тенгиз не понимал… и она над ним вовсе не простиралась, потому что ему от нее ничего не было надо. А если мне от тебя ничего не надо, то какая у тебя надо мной власть?»

«Люди, какими их увидел и описал Юрий Рост» (это такой девятитомничек, хоть и маленький, с блокнотик-ежедневник ростом, но совершенно настоящий и красоты неземной, выпущен к выставке) — так вот эти люди — они все такие. Ничего им от власти не надо. Поэтому какая у нее над ними власть?

Над Беллой Ахмадулиной.

Над великим синоптиком и астрономом Анатолием Дьяковым, сославшим себя с семьей подальше от общества на Алтай.

Над Наумом Коржавиным.

Над мадагаскарским бродягой (карточка называется «Никому не завидует», а текст просто — «Свободен»: «Тебе кажется, ты снял, что увидел, а не то, что я тебе показал…»

А над Сахаровым?

А над гениальной Марией Примаченко, художницей, жившей по соседству с Чернобылем?

Или над Юрием Норштейном, тоже гением, над которым, кроме Бога, одна власть — Николай Васильевич Гоголь?

Над альпинистом Владимиром Балыбердиным, о котором Рост написал репортаж «Страсти по Эвересту». Этот даже о похоронах ее (власть) не попросил — сбитый во время Игр доброй воли пьяным водителем, известный всему Питеру спортсмен неделю провалялся в холодильнике ленинградского морга, чтоб не портить праздник.

Или над Юрой Ростом, внуком, с его «Нежеланием быть в строю».

Над Людмилой Алексеевой, которая хотела одного: чтобы свободной была не только она, но и все остальные… Что вообще может быть круче вдохновенного старого лица, да еще с этими гофрированными пальцами, протянутыми — простертыми! — от края листа к лицу, замыкая само время? Этот гениальный портрет, исполненный Ростом, будь у него такая задача, мог бы конкурировать с одним графическим портретом Алексеевой. Рисунком, по накалу и мощи духа близким к образам Возрождения. Я про лучший из портретов великого Бориса Жутовского.

Да и над самим Бобой, подобно ледоколу, совершающему победоносный путь во времени и пространстве, — разве властна какая-нибудь власть, если не властно над ним само время?

Кстати, за 50 лет в газетах и журналах подружившись со многими фотографами, я вдруг заметила, что они — не стареют. Не буду задерживаться на примерах, поверьте на слово. Рост, например, объясняет душевный комфорт (и проистекающее из него оооочень медленное старение) — ленью. В гимне, я бы сказала, лени, который Юра написал для своего любимого друга и постоянной натуры, великого (ну да, что делать, они все — великие) режиссера «Надо лениться, Отар!», лень возведена в ранг чуда и благодати. Меня это радует, конечно. И Юра Рост, обошедший, обплававший, облазивший и облетавший, как и Борис Жутовский, всю землю, нанизавший на свои пленки тысячи и тысячи людей («Добрых людей, несчастный? — О да, прокуратор, очень добрых и притом великих людей!»), написавший о них миллионы слов, этот Рост, конечно, — ленивый человек в самом высоком значении.

Но не только лень тормозит внутреннее время фотографа, в том числе и Юрия Михайловича Роста. Тут, безусловно, мистика самого процесса фотографии, который сродни злому волшебству портрета Дориана Грея. Только в фотографии все наоборот и с другими знаками. Фотограф, глядя в объектив, останавливает мгновенье и делает это с любовью и старанием. Как впивается вампир в горло возлюбленной жертвы. Вы, конечно, заметили, что я повторяюсь. Но, как и писатель Пелевин, я ничего не имею против вампиров. Поскольку они, если не выпивают жертву (модель) до конца, — заражают ее бессмертием. А фотограф не может высосать натуру до дна. Поскольку она бездонна. Любая. Так возникает круг своих, ареопаг бессмертных, типа французской Академии.

Так, жизнь фотографа складывается из остановленных мгновений и без конца пополняется свежей кровью.

А для большей надежности (и нежности) Рост ведь еще слова пишет. И они, как правило, прекрасны. Как пишут и писали их, кстати, все художники — и Боба Жутовский, и Наталья Нестерова («Ангел с тяжелыми крыльями»), и Фрида Кало, и Диего Ривера…

Мне смешно, когда люди после десяти лет редакционного приятельства говорят: «Я знаю Роста».

Знать Роста — это знать взаимосвязи его внутренних движений. А ведь даже он сам не скажет с уверенностью, что первично в плавании его потрепанного парусника и определении «исключительно своего пути» — фотографии или тексты.

Потому что они, как при пожаре, — спеклись в одно. Корни пронизывают землю, из корней вырастает дерево, а из дерева — фигура человека, как на картине Фриды Кало. Я думаю, что последовательность такая: сначала мысль, и она играет роль негатива, а потом, как отпечаток, из темной неизреченности проявляется словесно-визуальный конгломерат образа.

«Фотопленка — таинственная вещь. Она живет в темной утробе фотоаппарата, негативы ждут рождения. Недоношенные при проявке — они прозрачны и слабы, переношенные — контрастны, жестки и лишены подробностей. Нормально рожденный негатив — весел и здоров, какое бы печальное событие ни отражал…»

Знает ли молодежь, что такое негатив вообще?

А Рост понимает, что между пленочной «карточкой» и цифровой «фоткой» — разница, как между дорожным знаком и знаком пути. И потому он, великий теряльщик негативов, может написать такой рассказ, как «Фотографии Высоцкого по памяти».

О да, я бы хотела, и даже очень, процитировать еще хотя бы пару абзацев. Познакомить публику с его стишками и совершенно бесподобной песней про охотника. Или еще вот — эта романтическая пурга про его альтер эго Винсента Шеремета…

Но даже на «Свободном пРОСТранстве» газеты это невозможно.

Мой стол завален сейчас его книжками, они падают на пол, причем им ничего не делается, потому что они противоударные. Один альбом, чтоб не закрывался на нужной мне странице, я придавила синим кристаллом кило в полтора. Поэтому собак я услала подальше от возможных физических травм.

А Юрка — всегда со мной, и я могу не вылезать из этих его книжек вообще никогда.

А вы — вы непременно сходите на выставку, посмотрите и почитайте. Жаль только, монгольфьера, на котором Юрий Михалыч летает в грустную или, наоборот, веселую минуту со своими людьми, монгольфьера, пилотируемого Винсентом Шереметом, вы временно не увидите.