Князь Я . И . Чавчавадзе и князь И . К . Багратион - Мухранский

После отказа Порты в принятии венской ноты вопрос определялся все с большей ясностью. Впрочем, в Лондоне и в Париже полагали еще, что цели возможно достигнуть без вооруженного столкновения. Хотя уже и последовало объявление войны Турцией, но предполагалось, что в течение наступившей осени, а потом и зимы военные действия не получат крупного развития, и наш Кабинет пойдет на дальнейшие уступки. Но вместе с этим в военных портах Франции делались на всякий случай приготовления к транспортировке войск на восток для предполагаемой защиты Константинополя. Киселев доносил также, что польские эмигранты и французские офицеры поступают на турецкую военную службу. Однако он еще не заметил мобилизации сухопутных сил, и вообще казалось, что вопрос о вмешательстве Франции в войну представлялся неопределенным⁴.

Тем не менее тяготение западных держав к подчинению взаимных отношений России и Турции общему европейскому конгрессу проглядывало все яснее. Граф Морни, брат Наполеона по матери и ближайший к нему сановник, намекнул в разговоре с Киселевым, что лучшим выходом из кризиса был бы un petit congrès, который мог бы найти удовлетворяющее всех решение⁵. Одновременно Друэн де Люис, не стесняясь, заявил прусскому представителю в Париже графу Гатцфельду, что англо-французский флот войдет в Черное море, что турецкие флот будет перевозить оружие на Кавказ, где вспыхнет против нас восстание, что в будущем

448

возможно создание англичанами на берегах Черного моря какогонибудь нового Гибралтара и т. д.⁶.

Понятно, что при таких условиях на императора Николая должен был произвести тягостное впечатление случай с французским генералом Гюйоном. Государь, встретив его на австрийских маневрах в Ольмюце, пригласил французского представителя посетить и маневры в Варшаве. На запрос по этому поводу генерала Гюйона своему правительству он получил приказание немедленно вернуться во Францию. Хотя Друэн де Люис и объяснял происшедший инцидент недоразумением, но этим не удалось сгладить произведенного им тяжелого впечатления⁷. Впрочем, в настоящее время известно, что французское правительство действовало тогда вполне сознательно; оно упрекало генерала Гюйона в том, что он поддался «enguirlandements» императора Николая, и отозвало генерала из опасения дурного впечатления в Лондоне и в Константинополе⁸.

Вероятно, по причине вызванных инцидентом Гюйона осложнений и не было отправлено по назначению письмо, написанное государем императору Наполеону. Сохранившийся проект этого письма⁹ свидетельствует о том, что государь не приписывал императору французов тех враждебных чувств к России, которые, по его мнению, одушевляли Английский кабинет. Император Николай упрекал великобританское правительство в дерзко обращенном к нам заявлении о входе английского флота в Черное море для защиты турецких берегов от нашего нападения в то время, когда туркам предоставлялось по праву войны нападать на наши береговые сооружения. Такого заявления со стороны Тюильрийского кабинета не последовало, и потому император Николай некоторое время считал возможным откровенно объясниться с Наполеоном III.

И действительно, Киселев доносил в Петербург, что император французов продолжал надеяться избежать войны и что никакие особые меры военного характера во Франции не принимаются; идея же европейского конгресса облекается в Париже все в более и более реальную форму (prend ici de la consistance). Там для успеха дела считалось важным добиться бездействия нашего флота, так как активное его выступление могло вызвать вмешательство союзных флотов и участие западных держав в войне¹⁰. Парижский кабинет объявил в Moniteur¹¹, что переход союзных флотов через проливы следует рассматривать как меру заботливости о равновесии в Европе, являющемся залогом мира; он считал возможным не придавать этой мере вызывающего по отношению к России характера и усматривать в ней лишь средство к ускорению восстановления мира на Востоке. Такое настроение императора Наполеона, по-видимому, повлияло в некоторой степени и на Английский кабинет. Великобританский посол в Париже

449

лорд Ковлей говорил Киселеву, что обе морские державы желают мира и что было бы очень хорошо достигнуть соглашения до февраля, т. е. ранее, чем будет созван английский парламент, увлечениям которого правительство не будет в состоянии противодействовать¹².

Друэн де Люис со своей стороны старался повлиять на нашего посла в Париже. Он продолжал намекать на созыв конгресса как на единственный выход из создавшихся затруднений и высказывал твердое убеждение, что все державы настроены против нас и что мы не можем рассчитывать ни на Австрию, ни на Пруссию¹³. Быть может, французский министр, говоря об этом, имел в виду слова циркулярной депеши графа Нессельроде от 19 октября¹⁴, в которой, наряду с заявлениями нашего кабинета о том, что занятие княжеств и даже формальное объявление нам Турцией войны не изменяют мирного настроения императора Николая, подчеркивались тесная (intime) дружба и союз с императором ФранцемИосифом. Будущее показало, что Друэн де Люис был прав, но у нас в то время еще совершенно не считались с возможностью поддержки Австрией западных держав, несмотря на довольно прозрачные заявления графа Буоля барону Мейендорфу, о которых упоминалось выше.

Донесения французского посла в Петербурге генерала Кастельбажака отличались оптимизмом. Благоволение, которым удостаивал государь представителя Наполеона, и прямой характер генерала были причиной этого оптимизма. В начале октября Кастельбажак писал директору канцелярии французского Министерства иностранных дел Тувенелю: «Настроение императора Всероссийского может быть, как мне кажется, определено так: искреннее желание мира, твердое намерение дать решительный отпор туркам, но при этом не только самому не атаковать их, но и не переходить ни границ империи в Азии, ни линии Дуная»¹⁵.

Надежда на мирный исход еще не была оставлена. По получении известий о первых столкновениях на Дунае предполагали, что будет достаточно одной нашей блестящей победы, которая удовлетворила бы оскорбленные чувства императора Николая, для того, чтобы наш Кабинет нашел возможным отказаться от первоначальных своих требований и чтобы разрешил совместно с другими державами возникший кризис мирным путем¹⁶. Впрочем, общественное мнение не разделяло уже надежд правительства, и Киселев все чаще и чаще указывал в своих депешах на воинственное настроение французской прессы.

Было нечто фатальное во взаимном непонимании России и Европы, ведущем к вооруженному столкновению, несмотря на миролюбие обеих сторон. К этому же периоду относится и письмо известного французского государственного деятеля и историка Гизо

450

к неизвестному русскому, найденное нами переписанным, по-видимому, рукой императора Александра Николаевича в собственной его величества библиотеке. Письмо написано 3 ноября 1853 г. из Val Richer и настолько выпукло отражает современную западноевропейскую точку зрения на ход событий, что мы его приводим целиком¹⁷.

«Я решаюсь верить, — писал Гизо, — что ваш государь не желает войны, а следовательно, что он воспользуется первым представившимся случаем, чтобы сойти с пути, который ведет к общей революционной войне и к европей-        _{Князь И. Д. Орбелиани} скому хаосу. Если бы вы твердо решились, несмотря на эти последствия, довести дело до конца и опрокинуть Оттоманскую империю, чтобы захватить львиную долю, то я понял бы упорство и не нашел бы, что сказать, кроме того, что для такого удара выбран неподходящий момент. Но я убежден, что вы не желаете нанести этот удар, и потому мне непонятно, почему вы не торопитесь покончить с настоящим положением. От этого вы можете только потерять. Вы уже кое-что потеряли. Вы потеряли ваш характер всеобщего миротворца и верховного охранителя европейского порядка, вы вызвали недоверие других держав, вы отделились от Англии, вы ее толкнули в союз с Францией, вы поставили вашего вернейшего союзника Австрию в самое опасное положение. Вы сделали еще нечто большее: вы дали случай Турции войти в разряд защищаемых европейским международным правом держав.

Допустите, что во мне говорит злопамятство, но вы совершили вашу крупнейшую ошибку в 1840 году. Вы, чтобы изолировать и ослабить правительство короля Луи-Филиппа, оставили вашу традиционную политику сноситься с Турцией непосредственно, без соглашения с другими. Вы сами завели дело в Лондоне и трактатом 15 июля 1840 года вы его сделали общим делом Европы. В следующем году вы принуждены были сделать еще шаг по этому пути, и с вашего согласия конвенция о проливах 13 июля 1841 года подтвердила вмешательство в турецкие дела европейского концерта. Я думаю, что это не всегда вам удобно, и вы должны бы

451

поспешить возобновить ваши непосредственные сношения с Турцией (votr tete-a-tete avec la Turquie). Спор о Святых местах доставил вам несколько месяцев назад удобный к тому случай. После маленькой неудачи вы достигли успеха. Вы устроили дело, как вам было угодно, не поссорившись с Францией и при одобрении Англии. Почему вы на этом не остановились? Все, что сделано вами после, было неудачно. Вы имели вид, как бы вы желали большего, чем говорили сами; вы не делали того, что хотели; вы зашли вскоре далее, чем желали; вы соединили всю Европу против вас и толкнули Турцию в объятия Европы. Зачем? Я еще раз не понимаю. Я бы понял, если бы я видел в вас решимость поставить крупную и последнюю ставку и, несмотря на риск, захватить Константинополь. Но так как я ее не вижу, то продолжаю думать, что для вас важно лишь достигнуть скорого окончания положения, которое имеет троякие последствия: оно изолирует вас в Европе, оно соединяет Европу против вас, оно все более и более ставит Турцию под охрану европейского концерта. Вы можете сойти с дурного пути, хотя и не без некоторой временной неприятности, но также и без особо серьезного вреда для вашей национальной политики и для ее будущего. География и естественное течение дел дают вам в турецком вопросе силу и преимущества, которых ничто не может у вас похитить. Зачем призывать на себя бурю, когда достаточно предоставить

течь воде?»¹⁸

Письмо характерно и для Гизо, государственного деятеля эпохи, когда во Франции был провозглашен лозунг «enrichissez-vous», и для образа мышления западноевропейских людей того времени. В нем совершенно отсутствует сознание тех чувств, которыми руководствовался император Николай и бледное отражение которых мы находим в циркулярах и нотах графа Нессельроде и других наших дипломатов. Поэтому сравнение письма Гизо с этими документами представляется весьма любопытным и поучительным. Они говорят сами за себя.

Киселев находился в самом затруднительном положении. Он в точности не знал намерений нашего Кабинета и писал в начале ноября канцлеру¹⁹, что общественное мнение во Франции стало после опубликования нашего манифеста предвидеть неизбежность войны. Там вызвали общую радость сообщаемые иностранной печатью известия о наших неудачах на Дунае²⁰, и Киселев решил соблюдать крайнюю сдержанность — охранять достоинство России и в то же время уклоняться от всякого действия, которое могло быть истолковано как вызов разрыва с Францией. Наш посол особенно подчеркивал необходимость такого образа действий ввиду полученного им приглашения посетить летнюю резиденцию Наполеона III Фонтенебло.

452

Из происходивших там разговоров с императором французов Киселев вывел заключение²¹, что в душе Наполеон желал бы мирного исхода, лучшим средством достижения которого была бы международная конференция и конгресс, способный зачеркнуть лежавшие в основании тогдашней политической системы оскорбительные для Франции положения Венского конгресса 1815 года. Впрочем, сам Наполеон о конгрессе не говорил. Он ограничился только указанием на то, что ему слишком часто напоминали о неравенстве с другими в семье государей, и выразил надежду, что после блестящей победы над турками, которая не должна заставить себя ждать, император Николай «окажет им великодушие и закончит войну, ничего не изменяя в существовании Оттоманской империи».

Не подлежит сомнению, что сказанные Наполеоном слова заключали весьма ясно очерченную программу действий. Они означали, что Франция, предоставляя России возможность одержать блестящую победу лишь как почетный способ выхода из осложнившегося положения, не допустит никакого нарушения status quo на Востоке, т. е. удовлетворения Портой наших требований, которые западными державами именно и почитались за такое нарушение. Со своей стороны граф Морни продолжал указывать нашему послу²² на возможность созыва конференции представителей шести держав для совместного разрешения спорных вопросов. Он заявил, что лично был бы на конференции представителем Франции, а лорд Гренвиль — Великобритании, и оба они были бы настроены самым примирительным образом, отнесясь с полной справедливостью к интересам России.

Почти одновременно канцлер получил письмо от своего зятя барона Зеебаха, который, будучи в Париже, навестил близко знакомого ему с 1848 года французского министра иностранных дел Друэн де Люиса²³. Барон Зеебах сообщал, что его собеседник обратился к нему с просьбой указать какой-либо просвет надежды (lueur d’espoir). На ответ, что это невозможно, так как для России созданы затруднения, которых не могли предупредить все торжественные и примирительные заявления ее государя, Друэн де Люис стал распространяться о том, что последние предложения, выработанные представителями четырех держав, вполне приемлемы. Затем министр подчеркнул, что Франция вошла в соглашение с Англией лишь потому, что протянутая России рука была оттолкнута, что идея союза с Россией все-таки жива в уме Наполеона, и что если в Петербурге пожелают с этим считаться, то Тюильрийский кабинет с готовностью примет всякое конфиденциальное сообщение.

На это письмо барон Зеебах получил ответ от графа Нессельроде, который был одобрен государем, написавшим на проекте:

453

«Быть по сему»²⁴. Содержание этого документа сводилось к заявлению, что «нас припирают к стене (on nous accule) так, что нам остается лишь выбор между унизительным миром и войной a outrance». Далее в письме говорится о значении, которое государь придает дружеским и непосредственным сношениям с Наполеоном, напоминается о разговоре принца Наполеона с князем Горчаковым²⁵ и в заключение указывается, в каком случае может наступить сближение России с Францией. Для этого необходимо было, чтобы Франция подала нам надежду, что она не пойдет до конца по опасной тропе, на которую стали две западные державы, и согласится с тем, что почетный для нас мир не может быть заключен без подтверждения наших старых трактатов и без гарантии соблюдения прав, которыми пользуется православная церковь в Оттоманской империи. Это общее выражение открывало возможность для дальнейших переговоров тем более, что граф Нессельроде подчеркнул в своем ответе зятю, что в случае прибытия в Петербург особой французской миссии с генералом Канробером во главе ей будет оказан самый милостивый прием.

Но надеждам на мирное окончание конфликта не суждено было сбыться, так как тесное соглашение Франции с Великобританией успело уже повести обе эти державы по тому опасному пути, свернуть с которого не представлялось уже возможным. Франция и Англия как бы приняли на себя в разгоревшемся до войны споре роль непризванных третейских судей, и хотя они старались в этой своей роли щадить наше самолюбие, но, видимо, не сознавали, что обращение их с Россией неизбежно ведет к войне, а не к тому мирному конгрессу, к созыву которого они стремились.

В середине ноября Киселев имел разговор с графом Валевским²⁶, французским послом в Лондоне, который отправлялся к месту своего служения. Граф Валевский передал нашему дипломату²⁷, что Франция и Англия предлагают Австрии и Пруссии отправить Порте краткую ноту с требованием сформулировать свои условия мира и что подобное же предложение будет сделано нашему Кабинету. В Константинополь отправлялся энергичный генерал Барагэ д’Илье, который должен был оказать на Порту давление с целью склонить ее к миролюбию. Граф Валевский добавил, что не предполагается посылать союзные флоты в Черное море, за исключением необходимости помешать нашему десанту между Варной и Константинополем. Киселев доносил канцлеру, что заявления Валевского подтверждаются и английским послом в Париже лордом Ковлей и что вообще заметно примирительное настроение, которое сообщилось и парижской бирже. Но после столь успокоительных сведений наш посол упоминал, что Тюильрийский кабинет уже предлагал английскому правительству военное вмешательство в наши дела с Турцией, которое

454

«с удивлением» было отклонено, несмотря на то, что оно обусловливалось возможным участием Австрии.

Через три дня после этого Киселев передавал совершенно противоположные сведения, исходившие от австрийского посла Гюбнера²⁸. Этот дипломат сообщал, что французское правительство всеми силами желает добиться мирного исхода, стараясь не оскорбить нас и насколько возможно щадить наше самолюбие для будущего. Однако Гюбнер прибавил, что ему неизвестны тайные мысли Наполеона, хотя вообще настроение в Париже более примирительно, чем в Лондоне.

Нашему Кабинету были          Генерал- лейтенант

известны и подлинные депеши                Э. В. Брюммер

Гюбнера своему правительству²⁹. Из них можно с полной очевидностью заключить, что как Тюильрийский кабинет, так и лично император Наполеон производили решительное давление на Австрию с целью привести ее к соглашению с обеими западными державами. Друэн де Люис прямо заявлял австрийскому послу, что Австрия не может оставаться нейтральной в деле, которое является для нее вопросом существования; Франция будет воевать, так как она не может допустить дальнейшего роста России, и единственным средством избежать войны служит соглашение Франции, Англии, Австрии и Пруссии. Этот концерт держав должен был потребовать, чтобы турецкие войска отошли за Дунай, а наши за Прут, а также заявить, что четыре державы ни в каком случае не допустят, чтобы результатом войны явилось увеличение территории одной из воюющих сторон. Император Наполеон стеснялся в выражениях по этому поводу еще менее, чем его министр. Он прямо высказал барону Гюбнеру, что так как нейтралитет для Австрии невозможен, то, в случае если бы она оказалась на стороне России, он не замедлил атаковать ее в самых уязвимых пунктах («là, où vous êtes le plus vulnérables»).

Почти одновременно барон Будберг прислал из Берлина копию инструкций, данных генералу Барагэ д’Илье при его отъезде

455

из Парижа в Константинополь³⁰. Он прежде всего должен был потребовать от султана очистки турецкими войсками княжеств и отхода их за Дунай.

Это требование объяснялось необходимостью создать перерыв в военных действиях, которым державы воспользуются, чтобы привести дело к почетному для Турции миру, навсегда ограждающему ее от самолюбивых требований России. Порте разрешалось продолжать войну в Азии и даже вызвать восстание на Кавказе, но в Европе безусловно держаться линии Дуная, пользуясь лишь временем для ее укрепления. Франция обещала немедленно выслать 50-тысячный корпус для охраны Константинополя и прислать своих офицеров для инспекции войск Омера-паши.

Депеши Киселева становились более и более тревожными. В одной из них он сообщал, что, по пришедшим в Париж известиям, четыре державы решили пригласить Порту особой нотой прислать в Вену уполномоченного для ведения мирных переговоров, а Австрийский кабинет обещал пригласить и наше правительство к участию в мирной конференции.

В случае же отклонения нами этого предложения Австрия решила принять сторону западных держав³¹. Киселев присовокуплял при этом, что усиление агитации Бурбонов вместе с несбывающейся надеждой иметь наследника могут склонить Наполеона к войне, чтобы в случае успеха утвердиться на престоле, а в случае неудачи найти почетный для выскочки (pour un parvenu) конец.

Не подлежит сомнению, что династические соображения играли в политике Наполеона III очень крупную роль, но в Восточном вопросе она принадлежала не им. Это ясно из всего предыдущего изложения, и Киселев не мог этого не знать.

Известие о Синопском сражении вызвало во Франции, по словам нашего посла³², надежду на великодушие императора Николая, которое могло бы облегчить дело мира. Но на следующий уже день Киселев писал³³, что предпочтительнее была бы победа на суше, так как поражение турок на море являлось как бы упреком в бездействии союзных флотов, стоявших у входа в Черное море. Два дня спустя наш посол сообщал³⁴ о воинственном возбуждении, охватившем англичан вследствие телеграмм о Синопском сражении, и о входе союзных эскадр в Черное море, прося по этому поводу особых инструкций, так как Киселеву было неизвестно, находит ли наш кабинет возможным щадить Францию («ménager la France») даже в случае разрыва с Великобританией³⁵. Речи Наполеона, по словам нашего посла³⁶, продолжали быть мирными, но его окружающие говорили совсем иное.

Впрочем, особых военных приготовлений во Франции все еще не было заметно, и только генерал Барагэ д’Илье получил, по сведениям прусского посла, дополнительную инструкцию призвать

456

эскадру в Черное море. Мера эта была принята по соглашению с Британским кабинетом. Вслед за этим наш посол сообщал³⁷ о своих подозрениях («je soupconne») относительно уже заключенного между Тюильрийским и Сен-Джемским кабинетами полного письменного соглашения по участию Франции и Великобритании в делах турецкого Востока, а спустя два дня, 18 декабря, он уже убедился из разговора с Друэн де Люисом, что слишком поздно поднимать вопрос о русско-французском сближении³⁸. Киселев пробовал убеждать французского министра, что если Англии ввиду ее азиатских интересов и парламентаризма выгодно деятельное вмешательство в русско-турецкий конфликт, то для Франции от такого вмешательства никакой выгоды быть не может. Нашему дипломату пришлось выслушать заявление, что Наполеон бесповоротно решился предпочесть союз с Англией всякому другому союзу. Неизвестно, почему Киселев после такого категорического заявления признал возможным сообщить в следующей депеше³⁹, что Друэн де Люис двуличен, и что хотя он старается еще производить впечатление благожелательного и миролюбивого к нам расположения, но наш посол ясно усмотрел («j’ai clairement vu»), что, в сущности, в Париже решено действовать в полном единении с Великобританией.

За два дня до отправления этой странной депеши Киселев был на балу у принцессы Матильды, где к нему подошел император Наполеон, чтобы высказать, что он крайне сожалеет об обороте, который принимают дела, но продолжает надеяться на умеренность и мудрость императора Николая и что им отправлен в Петербург M. Reiset с миссией представить открытые и искренние объяснения («des explications franches et sincères»). Наш посол воспользовался случаем, чтобы повторить Наполеону то, что он уже высказывал его министру, т. е. о бесполезности для Франции вмешиваться в Восточный вопрос. «Людовик-Наполеон, — пишет Киселев, — в своем ответе высказал лишь туманные надежды на избежание войны, но его слова не произвели на меня впечатления уверенности, что он много рассчитывал на это». На балу уже говорилось о войне как об исходе неизбежном⁴⁰.

Жребий был брошен, и союз двух западных держав становился действительностью. Однако, несмотря на это, во французских правительственных сферах и в обществе как бы замечалось сожаление о происшедшем, которое находило выражение не только в частных беседах и письмах, но и в официальных документах. «Было много недосказанного в англо-французском соглашении 1854 года, — пишет Тувенель в своей известной книге «Nicolas I et Napoléon III»⁴¹. — Этим объясняется осторожность, с которой некоторые дипломаты высказывались о союзе с Англией. Среди официальных французских нападок на императора

457