Рабочий кабинет императора Николая I

Если, несмотря на такие убеждения в своем могуществе и в невозможности коалиции, несмотря на неточные донесения барона Бруннова, создающие превратное представление об английской политике, император Николай все-таки стремился к мирному разрешению кризиса, то нельзя не усмотреть в этом доказательства не только миролюбия, но и глубокого государственного чувства, которое подсказывало государю истинное значение событий и международных отношений исторического момента.

Тем временем барон Бруннов продолжал вести свою линию. 2 (14) июня⁶⁰ он между прочим сообщал графу Нессельроде, что Великобританский кабинет примирится с занятием нами княжеств и убежден в необходимости для Порты дать нам удовлетворение, которое должно быть достигнуто мирными путями. Письмо кончалось уверением, что в Лондоне нет никаких признаков враждебности к нам («absence compléte de toute disposition d’hostilité envers nous»).

Однако на следующий день омрачился и оптимизм барона Бруннова. Причиной этому был серьезный и откровенный разговор с лордом Абердином, который предвидел, что дело клонится к вооруженному столкновению, и потому решил оставить свой пост, чтобы не принимать на себя ответственности за ужасные бедствия и последствия грядущей войны. Глава Английского кабинета, пишет барон Бруннов⁶¹, борется со стремлением, направленным к нарушению мира. «Однако каково бы ни было мое доверие к правдивости и намерениям первого министра, я остаюсь в сомнении

25

относительно твердости его сил. В этом заключается опасность. Моя обязанность не скрывает ее. С настоящего времени следует смотреть прямо в лицо положению, признаки которого крайне серьезны. Изо дня в день мы приближаемся к развязке, которая каждую минуту может назваться войной, хотя Англия отказывается еще от произнесения этого слова».

Впрочем, некоторым утешением барону Бруннову послужил дальнейший разговор, в котором лорд Абердин пожелал узнать мнение нашего дипломата относительно значения трактата 1841 года о проливах. Барон Бруннов разъяснил, будучи участником переговоров, предшествовавших заключению этого акта, что его вступительные слова об уважении державами прав султана не заключают никакого обязательства оказывать поддержку Турции, если бы последняя подверглась какому-либо нападению; сам же договор ограничивается только признанием державами начала закрытия проливов. Хотя внимательное чтение трактата 1841 года и исключало возможность какой-либо иной точки зрения на этот акт, но барон Бруннов не скрывал своей радости по поводу того, что английский кабинет разделил его взгляд на акт 1841 года. Наш дипломат поспешил уведомить о своем «успехе» двух своих коллег — барона Мейендорфа в Вене и барона Будберга в Берлине и высказывал убеждение, что толкованием договора 1841 года ему удалось расстроить французские попытки извращения Дарданелльского трактата, обратив его в договор европейских держав против России. «Cet essai a complètement échoué», — уверял барон Бруннов канцлера, кончая по обыкновению свою депешу комплиментами графу Нессельроде⁶².

Между тем английский проект отправки чрезвычайной миссии в Петербург был оставлен, так как лондонский и французский кабинеты нашли более целесообразным инициативу в этом деле предоставить Австрии. Барон Бруннов, узнав о таком повороте дела от австрийского посла в Лондоне графа Коллоредо, поспешил предложить графу Нессельроде⁶³ свой проект замены потребованного князем Меншиковым сенеда или ноты особым протоколом, который он считал самой удобной дипломатической формой для согласования наших интересов и требований с трудными условиями данной минуты. Наш посол советовал при этом не слишком настаивать на каждом отдельном слове, а стремиться к существу дела. Однако предложенный им проект протокола⁶⁴ отличался большим, нежели первоначальная нота князя Меншикова, подчеркиванием тех именно слов и мыслей, которые вызвали отпор среди турецких министров. Наш представитель в Лондоне полагал, что протокол возможно редактировать таким образом, чтобы «déconcerter l’effet de la finesse diplomatique de lord Stratford». Это странное у столь осведомленного дипломата

26

мнение может быть объяснено лишь тем, что барон Бруннов с самого начала кризиса не верил в мирный исход и, по его собственному выражению, ждал того «момента, когда вещи придется называть их собственными именами».

Бруннов продолжал, впрочем, убеждать английских государственных людей в правоте и основательности требований нашего правительства и делал все от него зависящее, чтобы успешно исполнить принятую на себя задачу. 24 июня (6 июля)⁶⁵ он писал графу Нессельроде, что известие о переходе нашими войсками Прута произвело сильное впечатление на англичан и рассеяло их иллюзию относительно того, что присутствие франко-английской эскадры у входа в Дарданеллы остановит движение наших войск. Барон Бруннов сообщал, что английское правительство приняло этот акт к сведению и отклонило мысль коллективного протеста держав. Оно решило протестовать в одиночестве, избрав для этой цели такую форму заявления, за которой не предполагается каких-либо мер активного воздействия.

Английский кабинет надеялся, по словам упоминаемой депеши барона Бруннова, на успех австрийского посредничества, но опасался, за исключением одного лорда Абердина, что наши войска вступили в пределы княжеств для того, чтобы остаться там навсегда, и что император Николай намерен нанести Турции смертельный удар, от которого последует ее падение («de voir la Turquie succomber sous le coup de mort, que notre Auguste Maître aurait résolu de lui porter»). Лорд Кларендон в категорической форме высказал нашему послу, что если занятие княжеств русскими войсками продолжится три или четыре месяца, то Оттоманская империя падет без войны, от одного истощения: «il tombera sans guerre, par épuisement»⁶⁶.

При этом барон Бруннов сообщал, что великобританская эскадра не перейдет, согласно решению английского Совета министров, проливов, если с нашей стороны не будет произведена какая-либо морская демонстрация⁶⁷.

Петербургский кабинет мог руководствоваться в отношении ознакомления с программой предстоящих действий великобританского правительства не только донесениями барона Бруннова, но и непосредственными сообщениями лондонского посла в Петербурге сэра Гамильтона Сеймура, человека, который пользовался расположением императора Николая и в своих действиях отличался искренностью и прямотой⁶⁸. К сожалению, вышеприведенный совет, данный бароном Брунновым графу Нессельроде: не придавать особого значения решительным заявлениям лорда Кларендона, возымел свое действие и в этом случае.

Сеймур сообщил графу Нессельроде копию депеши к нему от лорда Кларендона⁶⁹, отправленной тотчас по получении в Лондоне

27

Император Наполеон III

известия об отъезде князя Меншикова из Константинополя. Великобританский кабинет определенно формулировал в этом документе свою точку зрения на возникший кризис и подчеркивал его серьезность. Лорд Кларендон, ссылаясь на целый ряд депеш и свои беседы с бароном Брунновым, а также беседы сэра Сеймура с графом Нессельроде, утверждал, что великобританский кабинет был до последней минуты уверен, что миссия князя Меншикова исключительно касалась урегулирования вопроса о Святых местах; предполагаемое, таким образом, обязательство международного характера Порты перед Россией имело в виду лишь закрепление фирманов, изданных,

согласно требованиям чрезвычайного посла, в пользу православной церкви именно в Святых местах. Так как, кроме того, наши совершенно неожиданные для англичан требования подкреплялись военными приготовлениями и демонстрациями, то все это вынудило британский кабинет обратиться к нашему правительству «в дружественной форме» за разъяснениями. По словам лорда Кларендона, «турецкие министры не могли и не должны были, из уважения к достоинству своего государя и к будущей безопасности его владений, советовать султану согласиться на требования князя Меншикова; Англия же, со своей стороны, считала сохранение Турецкой империи европейской необходимостью, а ее падение катастрофой, размеры и последствия которой предвидеть невозможно»⁷⁰.

Сэр Сеймур до такой степени проникся важностью поднятого вопроса, что, узнав из разговора с графом Нессельроде о том, что «положение императора делает для Его Величества невозможным всякое отступление»⁷¹, решился на совершенно необычный шаг. Он написал канцлеру письмо, обращенное, в сущности, к императору Николаю⁷². «Я пишу этот призыв, — писал Сеймур, — не как дипломатический агент, а как простой частный человек; он обращен не к могущественному государю, а к человеку, несомненно стоящему выше всех по тому уважению, с которым он всегда относился к требованиям чести».

28

Письмо, повторяя в общих выражениях сущность изложенной выше депеши лорда Кларендона, взывало к чувством справедливости и великодушия государя; оно выражало надежду, что, руководствуясь этими чувствами, а также принимая во внимание убеждения великобританского правительства, государь согласится на некоторые изменения в предполагаемом договоре с Портой. Эти изменения должны были быть такого рода, чтобы, обеспечивая императорскому правительству невозможность новых турецких злоупотреблений, они не переходили границ, которые государь положил сам себе в требованиях, предъявленных султану.

Сэр Сеймур ломился, собственно, в открытые двери, так как лично император Николай и не представлял себе, чтобы его требования нарушали указанные границы. На сообщенной британским послом канцлеру депеше графа Кларендона от 7 июня 1853 г.⁷³, в которой опять-таки указывалось на противоречие требований князя Меншикова заявлениям нашего правительства, что «единственной целью миссии князя Меншикова было разрешение вопроса о Святых местах согласно с достоинством императора и получение гарантий, предупреждающих недоразумения по поводу этого вопроса», государь начертал: «C’est le gouvernement anglais qui le dit lui-même; et bien nous ne demandons rien que cela», причем последние слова были трижды подчеркнуты.

Казалось, что одной этой высочайшей пометки было бы достаточно, чтобы кризис пришел к благополучному концу. Однако на деле произошло нечто совершенно противоположное. Сэр Сеймур сообщал депешей 10 июня лорду Кларендону⁷⁴, что его новый разговор с канцлером был мало удовлетворителен. «Я не могу, — заявил граф Нессельроде английскому послу, — советовать императору уступать: это было бы умалением его достоинства». Весте с этим канцлер сообщил Сеймуру о бесповоротном решении занять нашими войсками княжества. Великобританский посол ответил на это заявление, что «несогласия между Россией и Портой могут быть устранены лишь мирными путями, а не насилием, и вопрос этот может быть обследован совместно всеми державами, друзьями России и покровительницами турецкой независимости»⁷⁵.

Несмотря на такие заявления сэра Гамильтона Сеймура, которые не оставляли сомнения в их истинном смысле и, кроме того, были подтверждены циркулярной депешей великобританского правительства от 13 июня⁷⁶, граф Нессельроде продолжал твердо отстаивать свою точку зрения. Упомянутая циркулярная депеша сообщала между прочим: «Но русский посол (князь Меншиков) потребовал, под предлогом подтверждения прежних трактатов, протектората над греческой церковью в Турции не только в отношении религиозном, но и в отношении гражданских прав и привилегий ее членов... Удовлетворить требованиям князя Меншикова

29

было невозможно, так как они противоречили суверенным правам султана и ограничивали независимость Порты. Поэтому правительство ее величества вполне разделяет мнение, высказанное Порте лордом Стратфордом Редклифом». В конце циркуляра упоминалось о приближении английского флота к Дарданеллам.

Сэр Гамильтон Сеймур писал между тем лорду Кларендону о своей новой «удручающей» беседе с графом Нессельроде⁷⁷. Канцлер заметил, что «ему кажется непонятным, как могут державы, заинтересованные в судьбе Турции, колебаться подать ей совет подчиниться требованиям, которые ни в каком случае ⁷⁸ изменены быть не могут, и когда им известно, что протекторат России составляет давно ее неотъемлемое право». Все, и особенно Россия, заинтересованы в дальнейшем существовании Турции, говорил далее граф Нессельроде, «но вы же ясно видите, что силы Турции истощаются и что довольно одного щелчка России для ее падения». Турция может существовать только при условии подчинения России, поэтому необходимо, чтобы русское влияние было могущественно, и Петербургский кабинет не может допустить, чтобы оно было поколеблено непринятием Портой предложенных ей условий.

Сеймур на этот раз счел нужным определенно высказать, что Англия не остановится перед возможной войной. «Никому, — заметил он, — так не противна мысль о войне, как Англии, но в том-то и заключается ее нравственная сила, что никакие предубеждения не в состоянии остановить ее, раз ближайшим ее интересам угрожает опасность».

Граф Нессельроде обещал доложить государю происшедший разговор.

Следующая беседа канцлера с великобританским послом имела более дружественный характер, несмотря на то что уже состоялся манифест о вступлении наших войск в пределы Дунайских княжеств. Дело в том, что в это время уже появился и стал известен в Петербурге французский план примирения, а, с другой стороны, занятие княжеств давало нашему кабинету возможность принять этот план a deux mains, как выразился граф Нессельроде в беседе с Сеймуром⁷⁹. Сам план мог почитаться следствием решительной политики нашего правительства, и нельзя отрицать, что в действительности так и было.

Впрочем, великобританский посол в Петербурге уже не верил заявлениям канцлера и в отчете о происшедшей беседе утверждал, что его слова расходятся с действиями. Он вскоре спросил канцлера⁸⁰, можно ли вообще после всего происшедшего продолжать трудиться для сохранения мира, и на утвердительный ответ графа Нессельроде предложил свой собственный план примирения («systeme Seymour», по выражению нашего канцлера).

Сэр Гамильтон Сеймур предлагал: 1) обнародование султаном гатти-шерифа, подтверждающего привилегии греков, в осо-

30

бенности относительно Святых мест, которые были приобретены ими давностью или трактатами; 2) объявление этого гатти-шерифа России письмом султана или великого визиря, причем письмо это должно быть прислано в Петербург со специальным дипломатическим агентом султана и 3) официальное сообщение Портой копии гатти-шерифа посольствам великих держав в Константинополе. По мнению автора проекта, было бы полезно примирительное предложение сделать при посредстве Австрии. Со своей стороны, канцлер не считал себя вправе высказать свое мнение относительно изложенного плана

Император Наполеон III

но полагал, что все, исходящее от Австрии, будет принято с дружелюбным вниманием.

Мирное настроение вновь взяло верх, несмотря на то что, как свидетельствуют депеши лорда Кларендона сэру Сеймуру, лондонский кабинет считал тревожным признаком решительные выражения манифеста о вступлении наших войск в Придунайские княжества и опасался, как бы занятие этих княжеств не стало продолжаться слишком долго⁸².

Центром дальнейших усилий, направленных к сохранению мира, стала Вена.

Император Николай, несомненно, надеялся на мирный исход кризиса и относился, по свойственному ему великодушию, несравненно с большим доверием к деятельности английских государственных людей, чем последние относились к политике нашего кабинета. В середине июля в Константинополе ожидались беспорядки, ввиду чего английский флот предполагал высадить десант для защиты султана и европейцев. Лорд Абердин сообщил об этом барону Бруннову, высказывая опасение, чтобы высадка войск не была сочтена Россией за враждебную ей демонстрацию⁸³. Государю на донесении об этом нашего посла в Лондоне угодно было написать: «Non seulement que je ne m’y oppose pas, mais j’engage pour ce cas l’Angleterre et la France de prendre les mesures nécessaires en notre nom commun ⁸⁴, car je ne me considère pas encore en guerre avec la Turquie».

31

Центр тяжести политики европейских государств, более или менее искренно стремившихся к мирному разрешению кризиса, перешел в Вену. В Париже и Лондоне сознавали, что обе морские державы, которые посылкой своих эскадр в турецкие воды демонстративно приняли сторону Порты, не могли уже воздействовать на наше правительство в смысле склонения его к известной уступчивости; не могла этого достигнуть и слишком незначительная в то время по своему международному положению Пруссия. Оставалась лишь одна Австрия, с которой Россию связывали узы братства по оружию в недавней венгерской кампании, старые традиции общих войн с Турцией и общей консервативной политики. Кроме того, все знали, что император Николай относился с необыкновенной симпатией к юному австрийскому государю и что узы дружбы, связующие обоих монархов, принимали, с одной стороны, характер почти отеческой любви, а с другой, глубокой благодарности за оказанную в тяжелые годы нравственную и материальную поддержку. Наш посол в Вене барон Мейендорф был шурином австрийского министра иностранных дел графа Буоля, и родственная близость этих дипломатов давала им возможность откровенно касаться самых щекотливых вопросов.

Все это заставляло заинтересованные державы признать необходимость предоставления венскому кабинету инициативы в ведении дальнейших переговоров к благополучному разрешению усложнившегося кризиса.

Еще в апреле 1853 года государь сообщал императору Францу-Иосифу, что в его намерения не входит нанесение удара Оттоманской империи.

«Я считаю, — писал государь⁸⁵, — ее сохранение гораздо более полезным для обеих наших империй, чем все то, что могло бы ее заменить после падения. Я думал так всегда⁸⁶, и нужно лишь, чтобы мне оставили возможность действовать в этом смысле, не подрывая чести и интересов России. Но если турецкое правительство в своем ослеплении не поймет приводимых доводов и не даст мне гарантий за будущее, то я должен буду прибегнуть к оружию, несмотря на противодействия и препятствия, которые мне могут быть поставлены, так как это будет моим долгом. Невозможно в таком случае определить исход войны для Оттоманской империи, и если она падет по собственной вине, то я с полным доверием предупрежу тебя о том, что усмотрю в ближайшем будущем, и сообща с тобой мы предпримем средства к предупреждению катастрофы, которую, быть может, другие державы желали бы вызвать, но которую с Божьей помощью мы сумеем предотвратить благодаря нашему общему интересу и общности наших взглядов и стремлений»⁸⁷.

Тотчас после отъезда из Константинополя князя Меншикова временный заместитель барона Мейендорфа в Вене Фонтон имел

32

с графом Буолем очень интересную беседу, о которой он поспешил дать подробный отчет канцлеру⁸⁸. Австрийский министр заметил, что он опасается войны, которая может привести к падению Оттоманской империи; Европа же, будучи прежде всего занята борьбой с революционными течениями, не подготовлена к такой катастрофе. «Я должен, — продолжал далее граф Буоль, — дать вам почувствовать суть нашей точки зрения в двух возможных случайностях. Если настоящий кризис приведет к войне и если можно будет основательно предвидеть, что эта война приведет к падению Оттоманской империи, то наша политика ясна. Наш интерес и симпатии повелевают нам вступить в тесное соглашение с вами; дело должно быть решено между нами двумя, и мы должны принять все последствия такого решения. Но я уже вам сказал, что минута для этого не представляется благоприятной, по крайней мере для Австрии. Если ваш кабинет разделяет последнее мнение и желает сохранения Оттоманской империи, т. е. желает избежать войны, то не находит ли он, что соглашение пяти держав, основанное на договоре 1840 года, было бы лучшим средством мирно разрешить текущий вопрос и одновременно парализовать влияние, которое две морские державы стремятся оказывать на Турцию».

Граф Буоль указывал при этом на обстоятельства, которые в то время связывали руки Австрии, а именно: затруднения в Италии, осложнения в Швейцарии и растущее в этих странах влияние Франции.

Фонтон не ограничился простой передачей этой беседы, а снабдил ее добавлениями, которые должны были представить дела в более розовом свете. Он, основываясь на некоторых приметах (certains indices), утверждал, что император Франц-Иосиф не вполне разделяет мнение своего министра, что военная партия признает желательным и вполне естественным действие с нами в случае войны рука об руку и, наконец, что император Франц-Иосиф решил тотчас по получении известия о разрыве в Константинополе лично инспектировать войска в Венгрии и Трансильвании на случай могущих возникнуть осложнений.

В Петербурге это последнее известие не произвело благоприятного впечатления, так как с нашей точки зрения грядущие события не могли предоставить никаких активных задач австрийским войскам, расположенным в названных областях. Союз и отношения доброй дружбы, существовавшие между Россией и Австрией, могли скорее давать нам повод к предположению, что в случае деятельного содействия этой державы ее войска вступят, вслед за занятием нами Молдавии и Валахии, в северо-западные области Оттоманской империи, т. е. в Сербию и Герцеговину.

Государь в письме от 18 (30) мая заявил императору Францу-Иосифу, что он будет вынужден, не стремясь к завоеваниям,

33

Император Наполеон III

(аллегорическое изображение)

занять Придунайские княжества в виде залога, который обеспечил бы исполнение Портой наших законных требований. «Я желал бы, — говорится далее в письме, — чтобы в то время, когда я займу княжества, ты сделал бы то же в отношении Герцеговины и Сербии, и это до тех пор, пока не будут удовлетворены наши справедливые требования»⁸⁹. Ближайшие переговоры с австрийским правительством по вопросу о совместном давлении на Порту были поручены нашему послу барону Мейендорфу, который в мае возвратился к своему посту в Вене. В первый же день своего приезда, 25-го числа, барон представился императору Францу-Иосифу. Темой беседы в продолжительной аудиенции был меморандум, со-

ставленный бароном Мейендорфом⁹⁰. Содержание документа сводилось к нашему обращению к Австрии за содействием, так как Россия имела все права рассчитывать на дружбу этой державы.

Краткий труд барона Мейендорфа отличался прямотой и ясностью, столь характерными для дипломатических актов, составленных под непосредственным влиянием императора Николая. Записка нашего посла, исходя из уверенности, что Австрия не замедлит поддержать наши требования, предлагала венскому кабинету, вопервых, оказать дружественное содействие в Константинополе, направив Оттоманскую Порту на путь подчинения последним требованиям князя Меншикова и дав ей при этом понять, что в случае отказа Австрия будет заодно с нами; во-вторых, занять, если бы это не подействовало, Герцеговину и Сербию одновременно со вступлением наших войск в Придунайские княжества.

Барон Мейендорф вручил записку своему августейшему собеседнику вместе с собственноручным письмом императора Николая. Австрийский монарх, видимо, был тронут дружеским к нему обращением государя, но особенно явственно появилось у него на лице выражение радости тогда, когда наш посол заявил, что занятие княжеств не означает еще войны и что император Николай не желает

34

расширения территории своей империи. Франц-Иосиф подчеркнул при этом, что хотя он и разделяет мнение о непрочности Турции и полагает, что в другое время политика, предупреждающая события, была бы даже хорошей политикой, но думает, что она несвоевременна ввиду революционных движений в самой Европе, с которыми прежде всего нужно бороться.

Предложение занять Герцеговину и Сербию было отклонено австрийским императором, заметившим, что он не мог бы оправдать такого действия перед Европой; кроме того, занятие это могло бы дать Людовику-Наполеону повод к нападениям в Бельгии или в Италии и вообще вызвать всеобщую войну.

Далее разговор перешел на возможность мирного улаживания конфликта, и общее впечатление от этого разговора барон Мейендорф выразил в следующих заключительных словах своего донесения: «Император Франц-Иосиф, хотя и обеспокоен опасностями, которым подвергается мир Европы, но остается твердым и питает столь полное доверие к мудрости и политике нашего Августейшего Повелителя, что считает ее лучшим оплотом против опасностей. Он искренно будет поддерживать виды и требования нашего кабинета, не принимая, однако, ныне никаких по отношению к нам обязательств, которые скорее могли бы вызвать общий кризис, чем его предотвратить»⁹¹.

Одновременно с этим граф Нессельроде получил донесение Фонтона, сообщавшего о стараниях Франции отделить от нас Австрию, которая противилась этому. Фонтон успокаивал канцлера, говоря, что хотя венский кабинет очень встревожен последствиями кризиса, но все-таки не перейдет границ выжидательной и нейтральной политики⁹².

Оба наши дипломата определяли приблизительно верно положение дел в Вене. Они не указывали лишь на то, что венское правительство не могло, независимо от забот, касавшихся охраны австрийских владений в Италии и внутреннего брожения умов в монархии, благоприятно смотреть на возможность расширения и укрепления нашего влияния на Ближнем Востоке. В Вене, несмотря на узы дружбы, связывавшие государей обеих держав, несмотря на рыцарскую помощь, оказанную императором Николаем юному австрийскому монарху в тяжелую годину венгерского восстания, не скрывали своего беспокойства по поводу успехов нашей политики в Константинополе. Граф Буоль на вопрос французского посла о том, какой политики намерена придерживаться Австрия ввиду наступающего кризиса, отвечал: «Взгляните на географическую карту — наша политика там изображена в точности».

Однако прежде всего Венский кабинет заботился о том, чтобы по возможности избежать необходимости крайних решений, затянуть кризис и привести его к мирному окончанию. Окруженная

35

опасностями Австрия руководствовалась афоризмом: «самый худший мир лучше войны», и ее дипломатия деятельно принялась способствовать мирному разрешению конфликта. Она знакомила наше правительство со всем тем, что ею предпринималось в Константинополе.

Уже 2 июня (20 мая) граф Буоль сообщал австрийскому представителю в Петербурге⁹³, что было бы крайне желательно найти способ удовлетворения требований России; эта задача, по мнению графа Буоля, могла быть достигнута, так как Порта возражала не против сущности требований князя Меншикова, а против формы удовлетворения, т. е. против сенеда или другого договора, имевшего характер международного трактата, который ограничивал, по мнению дивана, державные права султана.

Удовлетворение требований князя Меншикова можно было бы поэтому облечь в форму фирмана, который мог бы быть сообщен русскому правительству при ноте, заключавшей торжественное обещание уважать содержание этого документа. Для передачи ноты в Петербург должно было отправиться особое посольство, а остальным кабинетам она сообщалась для сведения.

Австрийский проект не встретил сочувствия императора Николая. Государь пометил на нем: «Non: l’acceptation pure et simple de ce que nous avons demandé, ou bien j’entre dans les Principautés. Si le Sultan signe l’acte demandé, libre alors à lui d’envoyer un ambassadeur, mais apr è s avoir sign é et remis l ’ acte»⁹⁴.

Почти одновременно барон Мейендорф сообщал канцлеру⁹⁵, что, хотя военная партия в Вене с генералами Гессом и Грюном во главе явно сочувствует России и хотя сам император Франц-Иосиф исполнен лучших чувств к своему могущественному другу, тем не менее в Вене повсюду и даже в придворных кругах смотрят на кризис с точки зрения, отличной от петербургской («on considère la marche de nos négociations à Constantinople autrement qu’on ne les envisage chez nous»). Барон Мейендорф решился даже под впечатлением окружавшей обстановки высказать канцлеру свое мнение, что следовало бы не настаивать на принятии Портой требований князя Меншикова во всей точности с формальной стороны. «Мы хотим обязательства ⁹⁶, — писал барон Мейендорф, — и обязательство будет существовать, если Порта нам заявит, что она желает сохранить права православной церкви. Если она не хочет пользоваться точными словами князя Меншикова и предлагает нам равноценные, но менее оскорбляющие ее щепетильность, то я думаю, что мы могли бы согласиться и дать исход оттоманскому самолюбию и упорству турецких вдохновителей».

Барон Мейендорф продолжал, несмотря на расхолаживающее настроение Вены, верить, что если дело дойдет до крайности, т. е. вспыхнет европейская война, то Австрия окажется в одном

36

вооруженном стане с Россией. Таков, по крайней мере, заключительный вывод его записки о положении Австрии⁹⁷, записки несколько непоследовательной, если ее сопоставить в особенности с его частным письмом канцлеру о разговоре с графом Буолем.

Вот что сказал нашему послу руководитель австрийской иностранной политики: «Я, по совести, могу вас уверить, что для нас наиболее удобной и единственной политикой, которой я хотел бы следовать, было бы согласие с Россией по всякому вопросу — одна политика для двух. Но, откровенно говоря, разве вы также

действуете относительно нас.        _{Императрица Евгения}

Вы принимаете ваши решения

в Петербурге, вы приводите их в исполнение, и когда они появляются в свете дня, то наша роль сводится к тому, чтобы поддерживать их и содействовать одобрению их другими раньше, чем мы сами могли их одобрить»⁹⁸.

Из переписки между великобританским послом в Вене графом Вестморландом и лордом Кларендоном⁹⁹ видно, что австрийский министр осуждал способ действия князя Меншикова в Константинополе и считал нашу политику ошибочной и крайне опасной. По мнению упомянутых английских дипломатов, роль венского кабинета состояла единственно в том, чтобы склонить наше правительство сойти с избранного им пути и привести возникшие недоразумения к мирному разрешению. Граф Вестморланд в своих депешах неоднократно подчеркивал единомыслие австрийского кабинета с лондонским и парижским во взглядах на сущность русско-турецкого конфликта, которому на Западе придавался характер русско-европейского.

Роль, возложенная на Австрию, облегчалась исключительно близкими и сердечными отношениями петербургского и венского дворов, которые подчеркивались как личной связью монархов, так и целым рядом случаев, подававших к этому повод¹⁰⁰.

Граф Буоль для достижения мирного соглашения продолжал работать и в Константинополе, и в Петербурге. Австрийскому послу при Блистательной Порте барону Бруку он рекомендовал

37

предложить великому визирю вновь сравнить ноту, предъявленную князем Меншиковым, с первоначальным турецким проектом, внести в последний некоторые изменения и сообщить об этом в Вену¹⁰¹. В письме же к барону Лебцельтнеру в Петербург он подчеркивал, что Россия уже одержала некоторые дипломатические успехи¹⁰² и отправление султаном чрезвычайного торжественного посольства в Петербург с изъявлением дружбы было бы достаточным удовлетворением за отклонение наших требований в форме, предъявленной князем Меншиковым. Перед вступлением наших войск в княжества граф Буоль предостерегал петербургский кабинет, что последствием такого факта будет раздражение Франции и Англии и обострение отношений, которое может угрожать всеобщему миру¹⁰³.

В следующей депеше австрийскому послу в Петербурге граф Буоль замечал, что манифест 14 (26) июня о вступлении наших войск в княжества произвел тяжелое впечатление на австрийского императора. Он находил, что дальнейшие усилия венского кабинета к мирному улаживанию кризиса теряют всякий шанс на успех, если Петербургский кабинет не окажет им содействия¹⁰⁴. Манифест, обращаясь к религиозным чувствам русского народа, возбуждал, по словам графа Буоля, опасения: ответом Порты мог быть взрыв мусульманского фанатизма¹⁰⁵. «Нам невозможно, — писал граф Буоль, — отождествлять нашу точку зрения с русской. Вопрос о Святых местах был разрешен в полное удовлетворение России, и ей ничего не оставалось требовать, кроме гарантии на будущее время... Было бы в интересах мира, если бы Петербургский кабинет дал разъяснения, способные успокоить Европу относительно его действительных намерений».

В это время в Вене совещались уже совместно с графом Буолем представители Франции, Англии и Пруссии о проектах соглашения турецкой щепетильности с удовлетворением русских требований, поддержанных оккупацией Придунайских княжеств.

Первоначальный проект принадлежал французскому послу в Вене барону Буркенею. Он предлагал, чтобы Порта приняла ноту князя Меншикова или другую, тождественную ей, и отправила ее с чрезвычайным послом в Петербург; взамен же она должна была получить от нашего кабинета уверение, которое могло бы успокоить ее относительно значения и смысла потребованных у нее гарантий. Вслед за этим появились проекты лорда Редклифа о протекторате четырех великих держав над Придунайскими княжествами и об общем протекторате пяти держав (тех же и России) над христианскими подданными Турции. Эти проекты были решительно отклонены нашим правительством, потому что, «соединяя нас с другими державами, они отнимали законную часть нашего независимого влияния, которое неприкосновенно сохранялось до того времени»¹⁰⁶.

38

Существовал еще проект лорда Абердина, который представлял то важное для нас условие приемлемости, что имел форму «конвенции», т. е. международного договора, гарантирующего перед нашим кабинетом обязательства Турции по отношению к правам и привилегиям православной церкви. Со своей стороны, французское правительство выработало проект ноты, которую должно было привезти в Петербург чрезвычайное турецкое посольство. Когда же наш Кабинет отклонил французское предложение, ссылаясь на необходимость обождать результатов австрийского влияния на Порту, тюильрийская дипломатия занялась новой редакцией проекта лорда Абердина, выработав новое, весьма неопределенное и направленное к ослаблению значения КучукКайнарджийского трактата предложение. Наконец, выше было упомянуто о «протоколе» или «конвенции», предложенных графом Нессельроде и отправленных барону Бруннову для сообщения английскому правительству.

Барон Мейендорф участия в совещании дипломатов в Вене не принимал. На вопрос императора Франца-Иосифа о причинах такого воздержания наш посол «с полной откровенностью» ответил¹⁰⁷, что Россия издавна «держалась начала сама разрешать свои недоразумения с Турцией, что государь мог бы, ввиду тесного союза двух империй, соединиться в этом деле с Австрией, но один призрак соглашения с Европой для разрешения настоящего недоразумения мог бы быть ему неудобен».

В наших глазах, говорил далее Мейендорф императору, положение, занятое Австрией, существенно отличается от положения Франции и Англии, так как мы знаем, что Австрия никогда не вступит с ними в союз против нас.

«Конечно, никогда!» — прервал император Франц-Иосиф и уполномочил барона Мейендорфа передать это формальное уверение императору Николаю.

Воздерживаясь от участия в совещаниях представителей четырех держав, барон Мейендорф, однако, часто беседовал с графом Буолем и внимательно следил за ходом дел, принимавших, казалось, благоприятное для мира направление.