Англо - французские флаги в Босфоре — христианская душа

(соврем. литография).

Вышеприведенные соображения руководителя французской дипломатии подверглись критике нашего канцлера графа Нессельроде в двух его депешах к Киселеву³². Одна из этих депеш удостоилась пометки императора Николая «parfait», а другая — «fort bien». Документы эти интересны не только как изложение точки зрения Петербургского кабинета и как образец дипломатической полемики, но и, главным образом, потому, что в них впервые явственно проявляется недовольство французской политикой и последняя обвиняется вместе с английской в обострении возникших международных недоразуме-

ний. Достойно внимания, что резкое охлаждение отношений с Францией произошло именно в то время, когда сообщения из Вены позволяли надеяться на мирный исход конфликта на Востоке³³.

Граф Нессельроде самым решительным образом оспаривал утверждение Друэн де Люиса, будто нет связи между вопросом о Святых местах и требованиями князя Меншикова, миссия которого имела целью устранение текущих недоразумений и получение общей гарантии на будущее время. Наш чрезвычайный посол в первом своем сообщении Порте упомянул о том и о другом, говоря о необходимости «торжественного акта доверия, ясного и положительного акта гарантии». Требования князя Меншикова для французского правительства не были неожиданными, так как оно еще в марте отправило в Левантийские воды эскадру, и если она не достигла Дарданелл, то единственной причиной этому был отказ Англии присоединиться к задуманной демонстрации. Граф Нессельроде далее ссылался на статьи 7 и 14 Кайнарджийского трактата, которыми султан обещал покровительство христианской религии и ее церквам, что, ввиду принадлежности православной религии к христианству, давало России право наблюдать за действительностью упомянутого покровительства православной церкви. Точно так же и Франция со времени Франциска I пользовалась правом наблюдения за отношением Порты к католикам и протоколом 3 февраля 1830 года передала это право греческому королю в пределах возникшего тогда греческого королевства; при этом протокол

14

определенно говорил о католиках «soumis au Sultan», то есть о католических подданных Оттоманского государства. Франция и Англия до последнего времени деятельно вмешиваются в отношения между Портой и ее католическими и протестантскими подданными и притом в форме, которая в другом месте считалась бы несогласной с принципом политической независимости страны. Граф Нессельроде напоминал, что по случаю беспорядков в Триполи Франция, вслед за угрозой бомбардировки турецких берегов, получила необходимое удовлетворение, а также, что военный корабль «Charlemagne» еще не так давно вошел, вопреки трактату 1841 года, в Дарданеллы. Канцлер подчеркнул также неправильное трактование Друэн де Люисом трактата 1841 года, который вовсе не выражал принципа неприкосновенности Оттоманской империи, а единственно только взаимное обязательство держав не посылать своих военных судов в турецкие проливы в мирное для этого государства время. Правда, что во вступлении к трактату 1841 года подписавшие его державы, а в том числе и Россия, выразили желание охранить неприкосновенность державных прав султана, и Россия одушевлена таким желанием и поныне, но из этого вовсе не следует, чтобы она была обязана обращаться к вмешательству держав в своих спорах с султаном.

В другой депеше от того же числа граф Нессельроде прямо обвинял западные державы в оказании влияния на окончательное решение Порты посылкой своих эскадр в турецкие воды. Он доказывал ссылками на действия французов в Морее, французов и англичан в Бельгии, что мнение Друэн де Люиса о характере занятия Дунайских княжеств является лишенным всякого основания, так как европейское международное право во все времена различало войну от понудительных мер, принимаемых одной или несколькими державами против отдельных государств.

Следует заметить, что, отправляя эти депеши, канцлер снабдил Киселева особым предписанием³⁴, в котором он выражал сожаление о необходимости дать столь резкий ответ и предлагал нашему посланнику не предъявлять их по назначению, если он найдет содержание их неподходящим.

Со времени обмена приведенными депешами положение Киселева в Париже и Кастельбажака в Петербурге стало чрезвычайно щекотливым, несмотря на то что оба правительства еще надеялись на сохранение мира. «Я уверен,— писал маркиз Кастельбажак 13 августа³⁵, — что император Николай искренне желает конца спора с Францией и Англией... и, как говорит он сам, сохранения Оттоманской империи; однако он не только не верит в ее сохранение, но верит в неотвратимое и близкое ее падение. Вопрос об очищении княжеств и ухода эскадр является для императора Николая вопросом самолюбия, и он не прочь был бы видеть нас уходящими раньше его».

15

Надежда уладить дело мирным путем не оставляла еще руководящие сферы французской политики. «У нас во Франции, — писал директор департамента политических дел министерства Друэн де Люис Тувенель маркизу Кастельбажаку 1 августа, — все желают мира»³⁶, а в другом, более раннем, письме³⁷ объяснял, что французская политика стремится к соглашению с Россией, желая предупредить в этом отношении другие державы. В одном из июльских своих писем³⁸ Тувенель подчеркивал, что строгий (farouche) циркуляр Друэн де Люиса, приведенный нами выше, вовсе не является признаком воинственного настроения, «не изменяет наших чувств, и мы всегда желаем мира». Лучшим выходом, по мнению Тувенеля, было бы принятие французского проекта ноты, предложенного в то время рассмотрению представителей держав в Вене. «Вот прекрасный для России случай, — замечает Тувенель, — сблизиться с Францией, предать некоторые вещи забвению и, может быть, положить основание действительному союзу. Поймут ли нас там, где вы находитесь?..»

Император Николай относился к французскому послу особо милостиво и удостаивал его откровенными беседами. Государь, возвращаясь к, видимо, мучившей его мысли о близком падении оттоманского владычества в Европе и о последствиях столь серьезного исторического события, указывал генералу Кастельбажаку на необходимость предупредить возможную опасность предварительным соглашением с императором французов. Маркиз Кастельбажак изложил одну из таких бесед в письме к Тувенелю от 17 августа³⁹, в котором отметил, что возникший кризис поставил в глазах императора Николая восточный вопрос на очередь исторических задач во всей его широте. «Император Николай объявил мне, — пишет генерал Кастельбажак, — и подтвердил это честным своим словом, что он не желает завоеваний и что падение Турецкой империи создало бы для России более затруднений, чем для других держав». Государь желал лишь избегнуть осложнений, стремился к возможно мирному разрешению надвигавшейся грозы и сообщил Кастельбажаку, что Киселеву будет предложено затронуть этот вопрос при встрече с императором Наполеоном.

Является не подлежащим, таким образом, сомнению, что одновременно в Петербурге и в Париже существовало сознание пользы не только соглашения, но и союза. Однако в самом представлении об основаниях и целях соглашения заключалось, несмотря на такое настроение, столь глубокое различие, что осуществление обоюдных мыслей было невозможно. Ближайшие события показали, что пути России и Франции расходятся в противоположные стороны и что если и возможно ожидать их встречи, то лишь в отдаленном будущем.

16

Оттоманская Порта во время пребывания в турецкой столице князя Меншикова чуть ли не ежечасно прибегала к советам великобританского посла в Константинополе лорда Стратфорда де Редклиф, который по своему влиянию на султана и его министров играл там совершенно исключительную роль. Ряд депеш, отправленных им своему правительству, свидетельствует об этом без всякого сомнения. Достаточно прочесть донесения Редклифа от 10 и 15 мая⁴⁰ по поводу аудиенции у султана и благодарности Порты за оказанную ей поддержку, чтобы убедиться в том, кто был настоящим руководителем оттоманской политики в споре с Россией.

Отъезд князя Меншикова из Константинополя не был неожиданностью для лорда Редклифа, который не только не проявил при этом событии никакого смущения, но быстро успел побороть также растерянность турецких сановников с Решидом-пашой во главе. Великобританский посол секретно сообщил султану⁴¹, что средиземные морские силы Англии явятся, в случае опасности, на помощь Турции, и тотчас же вслед за отъездом князя Меншикова созвал послов четырех держав на совещание для обсуждения происшедшего события⁴². На этом совещании под влиянием лорда Редклифа была подписана представителями великих держав следующая декларация:

«Представители Австрии, Великобритании, Франции и Пруссии в ответ на желание его высочества Решида-паши узнать их мнение о проекте ноты, присланной ему частным образом князем Меншиковым, выражают свой взгляд, что в вопросе, столь близко затрагивающем свободу действий и верховные права султана, Решид-паша является лучшим судьей того, что нужно предпринять; представители же держав не считают себя при настоящих обстоятельствах уполномоченными высказывать свое мнение».

Послы, подчеркивая в этой декларации связь предлагаемой ноты с верховными правами и свободой действий султана, в сущности, высказали все, что было нужно и что имело все признаки полной солидарности великих держав во взглядах на возбужденный вопрос. Такая солидарность существовала в действительности, и не в этом заслуга лорда Стратфорда; но он сумел воспользоваться обстоятельствами, чтобы ее объединить, вывести наружу и этим придать бодрость духа растерявшемуся визирю. Он достиг своей цели, и Порта, уверенная в поддержке Европы, не пошла ни на какие дальнейшие уступки.

Следует отметить, что деятельность лорда Редклифа всегда и во всем встречала поддержку великобританского правительства. В ряде депеш, которыми он обменялся со статс-секретарем по иностранным делам лордом Кларендоном⁴³, не встречается ни одного слова, которое свидетельствовало бы о малейшем между ними

17

Император Николай I

(статуэтка из собрания А. М. Зайончковского)

недоразумении. Поэтому в высшей степени странное впечатление производят донесения нашего посла в Лондоне барона Бруннова, который пытался неоднократно отделить политику великобританского кабинета от политики его константинопольского представителя.

Барон Бруннов, блестящий стилист, в своих донесениях руководствовался, по-видимому, принципом Талейрана, утверждавшего, что способность речи дана человеку для того, чтобы скрывать свои мысли. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы барон Бруннов скрывал истину: он ее говорил, но сопровождал столь разнообразными соображениями и побочными сведениями, что среди них ее было мудрено отыскать. В настоящее время сделать это, конечно, легко, но современникам, удаленным от места действия, задача в этом отношении представлялась иногда

прямо неразрешимой. Убаюкивающие фразы и рассуждения мешали сосредоточиться на существе дела.

Несомненно, что некоторое влияние на настроение барона Бруннова должна была оказывать нерешительность главы английского кабинета лорда Абердина; он, отличаясь английским складом консервативно-религиозных убеждений, смотрел на события с настолько отвлеченной точки зрения, что его речи невольно могли вводить нашего дипломата в заблуждение относительно течения дел. Однажды лорд Абердин успокаивал нашего посла, говоря⁴⁴: «There shall be no war! There can be no war!»⁴⁵. В другой раз он уверял его, что английскому представителю в Константинополе им дан высший руководящий завет⁴⁶ — «do not quarrel with Russia»⁴⁷. Лорд Абердин спрашивал также у барона Бруннова мнения относительно значения конвенции о проливах 1841 года, читал в заседании Совета министров «меморию», принадлежавшую перу нашего дипломата, и вообще вел себя в сношениях с ним

18

так, что барону Бруннову иногда в самом деле могло показаться, что мы выйдем «honorablement et pacifiquement de la crise orientale». И, действительно, лорд Абердин неоднократно говорил, что никогда не кончит своей политической деятельности «ведением революционной войны, войны против общественного порядка» («guerre subversive de l’ordre social»).

Следует, впрочем, заметить, что барону Бруннову было очень легко убедиться в беспочвенности уверений лорда Абердина, но характер всей переписки нашего посла с канцлером давал слишком мало надежды на это. Барон Бруннов имел обыкновение отправлять вместе с официальными депешами частные письма графу Нессельроде, и весь интерес его донесений сосредоточивался именно в этих письмах.

Его письмо от 13 (25) мая⁴⁸ излагает разговор с лордом Кларендоном, который не оставляет сомнения в действительных намерениях и взглядах великобританского кабинета. Но это письмо начинается вступлением, которое ослабляет смысл и значение самого разговора, весьма важного по своему существу.

Свое вступление барон Бруннов посвятил характеристике настроений английских министров, причем относительно лорда Кларендона наш посол говорит, что он «был бы совершенен» («serayt parfait»), если бы не его боязнь газет, палат и вообще общественного мнения. Поэтому, поясняет письмо, «Кларендон, не имея ни малейшей неприязни к нам, делается нашим противником единственно вследствие боязни потерять кредит у публики». А между тем этот «совершенный» министр дал очень недвусмысленно понять нашему послу, что великобританский кабинет видит в требованиях князя Меншикова безусловный повод к войне, в которой Англии придется принять активное участие. Барон Бруннов, вместо того чтобы подчеркнуть именно это значение слов английского министра, посвящает дальнейшее содержание своего письма «простым, ясным и серьезным» своим собственным рассуждениям, которыми он полагал переубедить великобританских государственных деятелей.

Как раз в день отправления этого письма было получено в Лондоне известие об отъезде князя Меншикова из Константинополя.

20 мая (1 июня) барон Бруннов начинает свое послание канцлеру⁴⁹ невероятным заявлением о собственных заслугах. «Еще раз, — пишет он, — я сумел удержать Англию в положении мудрой неподвижности в то время, когда Франция делала все усилия, чтобы заставить ее выйти из бедствия»⁵⁰. Правда, далее говорится о непрочности достигнутого, но вслед за этой фразой начинаются уверения, что Великобритания не только будет ждать с почтением и доверием решений императора Николая, но, «когда император примет свои решения, то Англия будет сообразовывать с ними

19

свои собственные» («y conformera les siennes»). Это сообщение обозначило, как будет видно из дальнейшего, что в случае вступления наших войск в Придунайские княжества английская эскадра приблизится к Дарданеллам. Далее в письме речь идет о бессмыслии турок, о великолепном меморандуме автора письма, долженствующем остаться в истории памятником «сладких слов, ясных мыслей и твердых истин», о том, что Англия без Австрии не сделает никакого решительного шага, так как «боится быть вдвоем с Францией», о том, наконец, что невозможно вести хорошую политику «в сумасшедшем доме», где лорды Мальмсбюри и Гардвик толкают на морскую демонстрацию, и т. д.

Меморандум⁵¹, о котором идет речь в письме, интересен как образец того, что у нас в первой половине девятнадцатого века считалось высшим дипломатическим искусством, и потому неудивительно, что представленный графом Нессельроде государю экземпляр труда барона Бруннова удостоился следующей пометки: «Il est impossible de mieux rendre le véritable état de la question... c’est parfait, oui, c’est bien cela, c’est toute la vérité».

Документ этот, заслуживший столь лестный отзыв императора Николая I, действительно представляет верное отражение благородного образа мыслей государя и этим невольно подкупает всякого в свою пользу. Но, как известно нам и как несомненно должно быть известно барону Бруннову, с которым английские министры объяснялись совершенно откровенно, они вовсе и не сомневались в образе мыслей государя, в его благородстве и верности данному слову. Они лишь думали, что в исторический момент, когда лицом к лицу становятся резко противоположные интересы государств, судьбы народов переходят за грани человеческой воли, будь то воля даже могущественнейших и величайших вождей государств. Они знали и были убеждены, что император Николай не стремился к завоеваниям, но они также знали, как, впрочем, знал и говорил и сам государь, что в случае войны на Востоке может возникнуть общеевропейский кризис, последствия которого предвидеть невозможно.

Барон Бруннов не обращает внимания именно на это важнейшее обстоятельство, и записка в своем стремлении убедить английских государственных людей в том, в чем они и так были убеждены, противопоставляет одни только громкие слова серьезному факту непримиримости русской и английской точек зрения на спорный вопрос. Блестящее изложение рыцарских чувств и мыслей государя удостоилось лестной для автора записки пометки, но петербургский кабинет остался в том же неведении относительно истинного взгляда великобританского правительства на программу наших действий против Турции, в каком пребывал и прежде.

Сущность этой интересной записки, изложенная словами самого автора, сводится к следующему: «Султан не сдержал слова,

20

данного императору Николаю. Его Величество счел необходимым потребовать удовлетворения за оскорбление, нанесенное его достоинству. Для такого удовлетворения государь избрал мирный путь, предпочитая его немедленному применению силы. Он, требуя удовлетворения посредством убеждений, а не путем неприязненных действий, исключительно стремился охранить православную церковь в Турции от ущерба и оскорблений, предметом которых она несправедливо и открыто стала в последнее время. Государь признал,

что для достижения этой цели        _{Император Николай I}

простой фирман был бы недо-     _{( из собрания В. В. Эллерса)}

статочен ни в смысле удовлетворения за прошлое, ни в смысле предупреждения повторения обид в будущем. Вследствие этого решено было потребовать и получить от Порты формальный акт, акт разъяснения (acte explicatif). Этот акт должен был, по мысли государя, лишь служить подтверждением прав, которыми пользовалась на Востоке православная церковь. Император Николай не требовал ни большего, ни меньшего. Он желал, чтобы осталось нетронутым то, что уже существует, и чтобы исповедуемая Россией религия была свободна, уважаема и неприкосновенна под оттоманским владычеством. Его Величество домогается этой гарантии; он советует Порте дать ее в интересах упрочения внутреннего спокойствия в Оттоманской империи и в интересах прочного мира с Россией».

Барон Бруннов, ссылаясь в конце своего меморандума на лондонский протокол 1 (13) июля 1841 года, замечает, что во вступлении к этому документу державы высказали желание дать султану доказательство уважения к его верховным державным правам, и выводит отсюда заключение, что лучшим доказательством в данных обстоятельствах помянутого уверения было бы не ставить препятствий тому, чтобы султан исполнил свои обещания по отношению к дружественной соседней державе.

Дело, однако, в том, что ни Порта, ни западные державы не признавали самого существования таких «обещаний», толкуя Кучук-Кайнарджийский договор по-своему и не находя в нем тех

21

обязательств по отношению к России, на которые указывал петербургский кабинет. Западные державы смотрели на дело проще. Они находили невозможным, как и во времена Ункиар-Искелесского договора, допустить на Ближнем Востоке исключительное преобладание русского влияния. Они решились, видя в требованиях князя Меншикова одно из проявлений стремления к такому влиянию, противодействовать ему всеми силами и всеми средствами. Спор шел вовсе не о значении Кучук-Кайнарджийского договора и даже не о значении требуемого князем Меншиковым сенеда, а о том, будет ли Россия единственной решительницей политических судеб Балканского полуострова и его народностей или же только участницей некоторого, так сказать, главенства держав над этим полуостровом. Западными дипломатами и даже европейским общественным мнением вопрос прямо так и ставился; наша же дипломатия этой стороной дела пренебрегала и даже ее вовсе отрицала, нечаянно проговариваясь лишь, как будет отмечено ниже, об ее существовании.

Барон Бруннов был несомненно человеком выдающегося ума, а потому является загадкой причина такого одностороннего доклада. Сам автор, препровождая меморандум графу Нессельроде, выразил желание, «чтобы он хранился в архивах, как доказательство верной интересам и чести России его службы»⁵², но навряд ли мы ошибемся в предположении, что автор мемуара, забывая интересы и службу царя и России, думал только о том, чтобы блестяще изложить мысли государя, а не представить действительную и серьезную картину положения.

Конечно, барон Бруннов понимал настоящую подкладку возникших недоразумений. Он шел даже, пожалуй, далее того, что думали в Петербурге. В письме графу Нессельроде от 26 мая (7 июня)⁵³ он писал: «Мы решительно приближаемся к эпохе, когда придется называть вещи их истинными именами. Я прошу вас, когда эта минута наступит, принять во внимание мысль, которая уже некоторое время представляется моему уму. Дайте восточным делам новое имя. Назовите их — восстановлением христианства в Турции. Здесь нам более всего в общественном мнении вредит то, что в Англии все думают о возможности политического раздела, при котором России достанется крупнейшая доля. Новое имя должно вызвать в Лондоне несогласие. Кризис будет серьезен, но будет большая выгода применить к делу религиозные симпатии, которые здесь пользуются известным уважением». Далее автор письма говорит, что Англия более всего боится, чтобы в случае нашего успеха ее торговля не пострадала от русского тарифа. «Вот почему для Константинополя опасаются не столько наших солдат, сколько наших таможенных чиновников. Если бы здесь надеялись, что политическая перемена в Турции была бы возможна

22

без нанесения ущерба свободе торговли, то траур по великим оттоманам был бы скоро забыт...»

«Все это более мелко и меркантильно, чем политично», — с оттенком презрения кончал свое письма барон Бруннов, еще раз уверяя графа Нессельроде, что Англия не боится нашего сенеда, но боится тарифа, конечного результата наших «notes verbales».

Замечательно, что наш дипломат продолжал при столь определенном взгляде на вещи убаюкивать в своих официальных донесениях и даже в частных письмах графу Нессельроде Петербургский кабинет в полном, безусловном миролюбии Англии, а также и в том, что великобританский посол в Константинополе действует, в сущности, на свой страх и риск при неодобрении лондонского правительства, которое не высказывается только вследствие побочных обстоятельств.

Так, 26 мая (7 июня) в том же письме, где говорится о приближении времени, когда придется называть вещи их истинными именами, барон Бруннов уверял, что, хотя английское правительство и не решается публично отречься от своего константинопольского посла, но что «частные» письма лорда Кларендона «conjurent Stratford d’arriver a une conclusion a l’amiable». В позднейшем письме от 7 (19) июня, т. е. написанном спустя более недели после того, как барон Бруннов был официально уведомлен о подчинении английской средиземной эскадры Стратфорду Редклифу⁵⁴, он советует графу Нессельроде не принимать к сердцу депеш лорда Кларендона. «Читая их, думайте всегда, что они написаны не для вас, а для того, чтобы когда-нибудь фигурировать в Синей книге парламента»⁵⁵. Если граф Нессельроде действительно следовал указаниям своего лондонского ученика и друга, то все то, что заявлял нашему канцлеру английский посол в Петербурге, должно было ему казаться не имеющим серьезного значения.

Впрочем, в начале июня надежды на мирный исход конфликта не были еще никем потеряны. В Лондоне назрел план отправления в Петербург чрезвычайного посла, и лорд Абердин называл даже как предполагаемых кандидатов для выполнения этой миссии лордов Каннинга или Кланрикорда⁵⁶. На следующий день глава английского кабинета разговорился с нашим послом об этом предмете подробнее⁵⁷. Он сказал, что целью такой чрезвычайной меры было бы непосредственное обращение к императору Николаю с проектом некоторого изменения в словах ⁵⁸ предложенной князем Меншиковым Порте ноты, без изменения смысла и значения самого акта. Барон Бруннов на это возразил, что нельзя надеяться на изменение хотя бы одного слова, что он сам себя устраняет от всякого участия в деле, но полагает, что задуманная миссия могла бы иметь единственный шанс на успех лишь в том случае,

23

если бы до ее отъезда английский флот оставил турецкие воды и ушел обратно к острову Мальта.

Прочтя это письмо, государь пометил на нем: «Ici je trouve, que Brounnow n’a pas répondu juste; ce n’est pas seulement la flotte qu’il s’agit d’éloigner. Il aurait dû dire, que c’est a Constantinopole qu’il faut insster pour que l’on signe de suite. Ici il n’y à rien a faire que protester, conne nous le faisions et comme nous ferons».

Такое отношение государя является вполне понятным, если принять во внимание чувство правоты и оскорбленного Портой достоинства, а также основанное на депешах барона Бруннова убеждение в несогласиях, будто бы существовавших между великобританским правительством и лордом Стратфордом, и в несерьезности английских намерений поддержать Порту в ее спорте с Россией. Миролюбие и прямодушие императора Николая несомненно привели бы к другому исходу, лишь бы последний оградил надлежащим образом достоинство государя и государственную честь России.

Замечательно, что именно в то время, когда император Николай начертал на депеше Бруннова вышеприведенную пометку, им же на проекте частного письма бывшего нашего посланника в Константинополе Титова лорду Стратфорду Редклифу было написано: «C’est admirablement bien dit»⁵⁹. Несомненно, письмо это являлось и по тону, и по содержанию попыткой примирения и разъяснением истинного смысла наших требований, не угрожавших ни верховным правам султана, ни интересам других государств. Оно было написано в ответ на поздравление, присланное лордом Редклифом нашему дипломату по случаю праздника Пасхи. Редклиф воспользовался этим, чтобы затронуть вопрос о возобновлении русско-турецких дипломатических сношений, и письмо Титова является разъяснением, почему этого невозможно сделать до удовлетворения султаном требований, предъявленных князем Меншиковым. Правда, в письме заметно слишком яркое подчеркивание фактического преобладания России на Востоке, а также предсказывается, что в случае войны гибель Оттоманской империи неминуема, но, с другой стороны, приводятся убедительные доказательства умеренности России в пользовании своим влиянием, ее миролюбия и отсутствия мысли о каких бы то ни было завоеваниях. Опасностью для нас, пишет Титов, могла бы стать лишь коалиция держав. «Но для того чтобы отстранить эту опасность, достаточно будет государю императору провозгласить перед лицом всего мира, что его величество не желает увеличивать своих владений территориальными останками Турции. Будьте уверены, что мир поверит этому слову и что у нас не будет недостатка ни в национальных симпатиях, ни в союзниках».

24