Предпосылки естественно-научные

 

Из трех научных циклов, образующих базу тектологии, центральным является второй, физико-биологический. Из него взяла она свои основные понятия — организация, конъюгация, подбор, значение которых преобразовала и применение расширила соответственно своим задачам — до универсальности.

Основы методологии физико-биологического цикла — это точное наблюдение и эксперимент. Особенно характерен именно последний: в нем воплощается активная планомерность объективного исследования. В чем он состоит?

Человек сам создает сообразно своей задаче определенную комбинацию условий и затем наблюдает ее результаты. Соединяет, например, такие-то вещества и наблюдает происходящую реакцию, ее ход, свойства ее продуктов. Если человек не в силах сам реализовать в точности намеченную им комбинацию, он может планомерно искать и выбирать среди наблюдаемой действительности комбинации, более или менее, в разной мере ее осуществляющие, и, сопоставляя их, делать вывод о том, что получалось бы при ее полной реализации; например, наблюдает свойства таких-то тел при температурах, в разной степени приближающихся к абсолютному нулю, и делает выводы о свойствах тел при этой низшей мыслимой температуре. Это будет «мысленный» эксперимент, но структура его, как видим, в основе та же, и он не менее научен, потому что решается задача через проверку в той же объективной действительности, путем активного выбора ее комбинаций, если не прямого их созидания[101]. На деле реальный эксперимент никогда не обходится без мысленного, потому что реализовать определенную комбинацию условий в абсолютной ее чистоте никогда не удается.

То, что установлено экспериментом, установлено научно и является научным фактом, потому что позволяет при реализации тех же условий точно предвидеть результат; а нет высшего критерия научности, чем точное предвидение на практике. И потому эксперимент всегда научен, «философским» он быть не может по самому определению: что установлено научно, то уже не философия. Иначе слово «философия» теряет всякий определенный смысл и становится источником неограниченной путаницы. Философия может затем рассуждать, делать построения на основе результатов, добытых научными экспериментами, но своих экспериментов у нее нет и быть не может.

У тектологии свои эксперименты имеются, и уже одно это доказывает, что она — не философия.

Теперь предположим, что какая-нибудь философия выработала такие всеобщие категории, что они приложимы к любому явлению действительности, следовательно, ко всякой комбинации условий. И вот некий философ начинает на деле прилагать эти категории к одному, другому, третьему явлению — и они везде, как и следует ожидать, успешно прикладываются. А затем он заявляет: «Это я делаю философские эксперименты, как физик делает физические, биолог — биологические и т. д.»

Что ему сказать на это? Только одно: он не знает, что в науке обозначает слово «эксперимент».

Сопоставим: научный эксперимент

1) выражается в создании определенной, специальной комбинации условий,

2) дает знание и предвидение определенных, специальных ее результатов.

А что же делает наш философ? Это:

1) не связано ни с какой определенной комбинацией условий, ибо относится ко всякой;

2) не дает никакого определенного специального предвидения.

Думаю, что ясно. А теперь вот:

«Совершеннейшие пустяки утверждает А. Богданов, когда говорит, что философский эксперимент невозможен. Для материалиста-диалектика любое явление действительности есть философский эксперимент, на любом явлении действительности можно обнаружить и проверить на практике философские категории»[102].

Дальше следует ссылка на заметки Ленина[103], но цитата не приведена. И это благоразумно, ибо в ней об «эксперименте» как раз и не говорится, а говорится о всеобщей приложимости диалектических категорий.

Думаю, что и на материалистов-диалектиков, говоря вообще, возведена клевета: наверное любой из них, которому только удалось раз в жизни хотя бы держать в руках пробирку для качественного анализа, сумеет отличить прикладывание философских категорий от опытов Пастера и Майкельсона.

Величайшее обобщение всего физико-биологического цикла представляет учение об энергии. Посмотрим, как его понимает столь успешно занимающийся «экспериментами» автор критических статей.

Он цитирует из главы «Роль разностей в опыте»[104] сначала первую фразу:

«Ощущение возникает лишь там, где есть разница напряжений энергии между чувствующим аппаратом и его средой», — и замечает: «Это верно».

Затем приводит вторую фразу:

«Объективно что-либо происходит лишь там, где существует разница напряжений между смежными комплексами», — и критикует:

«Что уже неверно, так как, таким образом, объективное и данное в ощущении отождествляется», — и все это вместе означает, по его словам, «незавуалированный идеализм»[105].

Как сие следует понять? Если второе мое положение неверно, то надо, очевидно, заключить, что объективные, физические изменения могут происходить и там, где нет никакой разницы напряжений. Это, без сомнения, совершенно новая физика, и честь ее открытия всецело принадлежит нашему автору. Но только очень занятно, каким «экспериментом» он мог бы это установить, т. е. так или иначе «ощутить», если верно первое положение — что никаких ощущений без разности напряжений получить нельзя.

Боюсь, что эта новая физика, непонятна не только для меня, но даже и для специалистов обыкновенной физики. Но окончательно непостижимой является объяснительная фраза:

«Так как таким образом объективное и данное в ощущении отождествляются»[106]. Где и каким образом?

В недрах далекой спиральной туманности, столь далекой, что она еще невидима в наши телескопы, где-то между двумя смежными атомными полями есть разница напряжений, и происходит объективно «нечто» — перемещение энергии. Но если до нашего чувствующего аппарата эта разность не дошла, — ясно, что это объективное нечто в ощущении не дано. Запутавшись в незнакомой области, критик утрачивает и простое логическое понимание написанного[107].

Так обстоит дело с «энергией».

Из области биологических наук тектологией взята и соответственно задаче преобразована схема подбора. В чем заключается ее основное значение там, где она была создана первоначально?

Науки о жизни долго были во власти телеологии. Учение о подборе впервые низвергло ее с трона. Дарвин создал объективную телеологию, которая есть отрицание телеологии в обычном и философском значении слова. Оказалось, что там, где мы наблюдаем в природе «целесообразность», на самом деле никакого «сообразования» с чьими бы то ни было «целями» нет, а имеется результат вполне стихийных процессов, автоматически регулируемых разрушением всего неприспособленного к среде, всего, что в ее данных условиях неустойчиво, непрочно. Вместе с тем само понятие «жизненной организации» изменило свой смысл. Биологи стали искать нового определения, которое было бы свободно от оттенка цели, и уже давно наметили такое определение. Я взял его, точнее, оформил и показал, что в таком виде (т. е. когда организация определяется тем, что целое оказывается практически больше простой суммы его частей) оно относится уже не только к биологическим и социальным комплексам, но охватывает всякую динамическую устойчивость в природе, следовательно, и в мире неорганическом. С этой точки зрения были мной объяснены также те формулы механики и физики, в которых выступают понятия «максимум», «минимум», «сохранения», придающие формулам окраску какого-то выбора, т. е. опять-таки хотя и менее резко выраженного, но все же целевого момента, скрытой сознательности. С телеологией, таким образом, можно считать поконченным по всей линии объективного научного исследования.

Теперь пусть читатель сам судит, с каким глубоким незнанием, с каким строжайшим непониманием подходит к делу исследуемый критик. Принцип объективной телеологии Дарвина, по-видимому, до него не дошел, и на том основании, что я понятие «организации» распространяю на все области природы, он делает вывод, что у меня «телеология заменяет науку», что я «незаметно для себя готовлю престол телеологии в таких областях, которые она давно покинула», и т. п.[108] Все, мною изложенное по этому вопросу, он читал такими мертвыми глазами, что ничего не усвоил, ничего даже не уловил, и хладнокровно утверждает, что я определяю вообще организационное действие (значит, и стихийно происходящее) как координирование «в духе целесообразного единства». Это то, что в начале первой главы я говорю специально об «организации людей, их труда, их усилий». С этого частного понятия организации я начинаю, чтобы шаг за шагом найти общие определения, причем в ближайших же строках указываю, что уже это первое, частное определение заключает в себе моменты, вынуждающие к выходу за его пределы[109].

На своем основном непонимании критик затем строит длинный ряд рассуждений, но… что нам с ним делать, читатель? Ясно, что они дальше искажают образ, извращают подобие критикуемого объекта, нагромождается лавина путаницы — но было бы просто глупо загружать ее анализом голову читателя.

Остается идти дальше, по линии основных идей естествознания и степени осведомленности в них критика. Принцип равновесия особенно привлек его просвещенное внимание. Взятый в наиболее общем значении, этот принцип играет во всех естественных науках очень большую и вполне определенную методологическую роль. Исследовать явления, начиная прямо с их динамики, нельзя: исходным пунктом приходится брать реальное или хотя бы мыслимое состояние равновесия; это потому, что оно проще в восприятии, равно как и в описании. Затем, выяснивши условия и особенности равновесия, переходят к изучению собственно «процесса», наблюдаемого комплекса в его движении, начиная с условий его выхода из равновесия. Как и в жизни, в науке надо идти от какой-нибудь базы, по крайней мере относительно устойчивой. Но методологически принимаемое равновесие по существу, конечно, есть лишь зафиксированный момент движения, такой момент, когда противоположные изменения в достаточной (для наших приемов исследования) мере парализуют друг друга. В третьей части своей работы я показал, что равновесие должно даже рассматриваться как определенный кризис движения, — кажущийся парадокс, находящий полное математическое оправдание.

Как я уже раньше говорил, те же слова «принцип равновесия», помимо двух разных оттенков общего значения, мною указанных, имеют еще иное, частное значение, именно в применении к особому типу систем (системы Ле-Шателье), в которых выступает при воздействиях извне уравновешивающая структурная тенденция.

Ну вот, критик, понятно, все это смешал в одну кашу. То, что я говорю о системах типа Ле-Шателье, он цитирует как относящееся ко всем и всяким системам, тогда как я там же объясняю, что существуют системы прямо противоположного типа; он спутывает, разумеется, также статическое и динамическое значение основной концепции равновесия и т. д.[110]. Разбираться во всей массе «рассуждений», надстроенных на этой основе, думаю, я не обязан: пусть это сделает, если найдется, какой-нибудь любитель, которого я, впрочем, искренне пожалею.

Приведу только в связи с этим одну иллюстрацию того, до какой степени мозги, испорченные «философствованием» на базе научной неосведомленности, навыворот воспринимают то, что написано:

«Именно потому, что с точки зрения равновесия исключается „имманентное происхождение различий“, Богданову приходится признать некую „начальную разность“ элементов мира, благодаря которой возникает движение и разнообразие форм равновесия»[111]. И приводится ссылка на начало первой главы этой второй части «Тектологии», где, как легко может видеть всякий невывихнутый читатель, никакой речи нет ни о «начальной разности элементов мира», ни об «имманентном происхождении различий», ни даже о «точке зрения равновесия», которая это происхождение почему-то исключает. Ни о каких этих, по существу даже не просто философских, а трансцендентно-философских, т. е. метафизических, вопросах о происхождении всяких вообще различий тектология не говорит, и говорить не может, ибо ее точка зрения — научная. Слова «начальная разность» там имеются, но в приложении отнюдь не к изначальным элементам мира, а всего только к двум кускам железа или к двум каплям воды. Идет дело о судьбе двух каких-нибудь вещей, «одинаковых» по обычному представлению, и говорится, что так как в действительности двух абсолютно одинаковых вещей не бывает, то наше исследование взятых двух экземпляров, с какого бы момента мы его не начали, неизбежно должно считаться с тем, что некоторая, хотя бы для нас еще неуловимая, разница между ними имеется. А была ли она еще при начале мира, и вообще что было тогда, когда ничего не было, — этого вопроса тектология не касается. И вот такой «естествоиспытатель» поучает нас относительно основных физических понятий.

«В данной связи необходимо остановиться также на самом понятии „сила“. Богданов совершенно некритически употребляет его бесчисленное количество раз, не давая себе вовсе отчета в том, сколь метафизичен основной камень его построений». И дальше — от авторитета: цитируется «Диалектика природы» Энгельса[112].

Конечно, когда Энгельс начал в довольно позднем возрасте изучать вопросы физики, ему не могла остаться неизвестной та борьба против понятия «сила», которая задолго до того велась некоторыми физиками, а около того времени еще радикальнее, как против метафизического пережитка (наряду с некоторыми другими понятиями), — Кирхгофом и Эрнстом Махом. Но к моему употреблению слова «сила» это никакого отношения не имеет, потому что я применяю его вовсе не как точный термин науки, а только как стилистическую замену слов «активность», «энергия», «действие», там, где такая замена не может повредить смыслу. При этом, однако, нельзя не сказать, что как бы ни был умен и талантлив Энгельс, но в физике он даже для того времени специалистом не был, и учиться через полвека непрерывных революций в этой области ее основным понятиям по его черновым наброскам — просто дико. И когда в поучение XX в. цитируются такие его формулировки, которые для современного физика невозможны (например: «активное движение мы называем силой, пассивное — проявлением силы»), то это невольно воспринимается прямо как издевательство над памятью покойного учителя, — хотя на деле тут лишь благочестивое невежество.

«Многая и ина»… Но думаю, довольно. Полезная вещь — популярные брошюры по естествознанию, но недостаточная база для научной критики, а особенно когда их усвоение испорчено механикой «философствующего» мышления. Впрочем, и их, пожалуй, тут было очень немного.