Континентальный проект информационного общества

 

Континенту предстоит подхватить эстафету модерна в его лучших образцах и исправить деформации Просвещения, идущие от Моря (Атлантики). Что до сих пор снижало конкурентоспособность Континента в его борьбе с Морем и мешало реализации его колоссального демократического и культурного потенциала?

С позиций информационной теории можно заключить, что ему мешала недоразвитость механизмов, обеспечивающих перевод продукции общего информационного накопления из дескриптивного состояния в прескриптивное, являющееся основой эффективных практик. Две величайшие культуры, образующие полюса грандиозного индоевропейского синтеза — российская и индийская — оказались пасынками модерна. Указывает ли это на ущербность этих культур или на ущербность самого модерна — вот вопрос!

Два обстоятельства облегчили становление западной культуры как технологической в широком смысле слова.

Первое — процесс огораживания поля культуры от фундаментально-универсалистских идей, вытекающих из великой триады Истины, Добра и Красоты. Модерн подверг эти идеи выбраковке с помощью нескольких процедур. Прежде всего — с помощью критериев, с которыми выступил научный авангард (пресловутые принципы опытной верифицируемости и операциональности). Далее, с помощью критериев, которыми вооружился художественный авангард,— конструирование образов не по принципу отражения и сопереживания, а по принципу субъективно-технологического произвола, символизирующего моральную и онтологическую неангажированность художника, его "непричастность" миру. Наконец, с помощью критериев потребительского сознания, которое не проймешь сантиментами,— оно отвергает моральные увещевания во имя вещных наличностей.

В результате всех этих процедур культура стала тяготеть к земному и наличному и соответствующим образом преобразовала свои проекты, сделав их "реалистическими".

Второе обстоятельство связано с тем, что таким образом преобразованная культура сформировала специфический заказ на сугубо инструментальное знание, призванное служить практической пользе. Так с двух сторон осуществлялась подготовка к главному завоеванию модерна: способности переводить дескриптивную информацию в технологическую.

Почему именно атлантическая цивилизация (Море) наибольшим образом в этом преуспела?

Потому что инструментальный принцип как нельзя лучше соответствует пиратскому архетипу безответственного захвата, присвоения и использования. В рамках этого архетипа и оформляется субъект-объектный принцип, когда неангажированный, непричастный субъект — пришелец вторгается в чуждый ему мир, выступающий для него в роли объекта. Субъект этого типа создает заказ на сугубо инструментальное знание, которому, в отличие от традиционной мудрости, нет дела до сущности мироздания и его внутренних свойств: оно озабочено не тем, как устроен мир, а тем, как положить его к ногам человека-завоевателя.

Современная философия науки показала, что это вовсе не одно и то же: постичь внутреннюю природу объекта или повернуть его к себе и использовать в своих нуждах. Это различие онтологических и инструментальных процедур и породило отрыв технической цивилизации от природы и глобальный экологический кризис. Сегодня мы присутствуем при последних, крайних формах выражения инструментально-прагматического отношения к миру.

Море и созданная им техническая цивилизация не могут реализовывать свой инструментальный принцип отношения к окружающему миру, не производя в последнем все новых и новых субъект-объектных членений. На этот раз в роли объекта выступает весь евразийский континент, со всеми его природными, социальными и культурными особенностями. Характерная для инструментального отношения к миру установка на спрямление пути к успеху, на то, чтобы технологический принцип овладения все больше освобождать от зависимости от онтологического принципа понимания привела к тому, что мы сегодня имеем,— к новому реваншу присваивающего хозяйства, олицетворяемого Морем над производящим, олицетворяемым Континентом.

Это не только угрожает природе — это угрожает нравственному здоровью и целостности человека, стоящего перед угрозой вырождения в нового дикаря, вандала и варвара. Великие политические революции классического модерна сменяются великими криминальными революциями, которые, несмотря на всю экстравагантность, вполне вписываются в логику сугубо инструментального, или субъект-объектного принципа, в исконный архетип морского пиратства. Как пишет в этой связи А. И. Неклесса, "стремительный взлет переживает практика "экономического инцеста", использующая экономический механизм лишь как удобное устройство для получения доходов, снимающая запретную печать с криминальных, асоциальных и одновременно высокоприбыльных форм деятельности..." Неклесса А. И. Постсоветский мир в новой системе координат. // Восток. 1997, № 2. С. 38. 

Современная цивилизация модерна потому и не в состоянии самостоятельно справиться с великой криминальной революцией, что носителями последней сегодня являются не маргинальные элементы, а напротив, те, кто выражают имманентный модерну инструментальный принцип в наиболее чистом и бескомпромиссном виде.

Но именно поэтому человечеству сегодня требуется мобилизация альтернативного архетипа Континента, которому предстоит, защищая себя от беспрецедентной по масштабу агрессии Моря, защитить и все человечество от джентльменов удачи, заявивших о своей претензии на статус безраздельных господ мира. Культуры Континента, и в первую очередь культуры великой вертикали — российская и индийская, создали невиданный потенциал общего информационного накопления, связанного с приматом фундаментально-универсалистских идей.

Эти культуры сегодня остановились перед новейшей волной модернизации, которая требовала от них решительной выбраковки как раз того, что является самым ценным в них — духовного наследия, связанного с триадой Истины, Добра и Красоты. Они так и не совершили, несмотря на две беспощадных колонизации — внутреннюю, большевистскую, а затем "демократическую" в России; и внешнюю, связанную с британским владычеством в Индии — процесс последовательной инструментальной селекции: выкорчевывания великих общих идей, не конвертируемых в прикладное инструментальное знание.

И только сегодня мы получили возможность понять, какой шанс для себя и для всего человечества они тем самым сохранили. Теперь, когда мир застал вырождение инструментального принципа в новую присваивающую экономику всемирных финансовых афер и криминалитета, он проникается пониманием необходимости решительной альтернативы. Такую альтернативу человечество может найти в дополнении инструментального знания нормативным или нормообразующим.

Новая доминанта нормообразующего знания рождается на Континенте как альтернатива вселенскому пиратству Моря, породившему криминальные в экологическом и социальном отношениях инструментальные практики позднего модерна. Нет, недаром великие континентальные культуры с романтической нерасчетливостью защищали свой потенциал духовных универсалий, не годящихся для инструментально-прикладного использования. Если бы этот потенциал оказался растраченным, у человечества сегодня не осталось бы надежды.

Дело в том, что эти универсалии культуры, с одной стороны являющиеся наследием традиционной мудрости, с другой — продуктом нового духовного производства и просвещения, можно, оказывается, перевести из дескриптивного состояния в прескриптивное (рецептурное). Но в данном случае речь идет уже не о рецептах инструментального знания, претворяющегося в технологические практики добывания благ, а о рецептах нормообразующего знания, претворяющегося в новый тип отношения к миру и новые социальные институты, призвание которых — защита человечества от неожиданного одичания.

Такое уже случалось в истории. Поздняя античность, в лице Римской империи, являла собой однополярный мир, покоренный пиратами Моря и превращенный в пассивный объект. Античный модерн, как и новейший западный, породил, с одной стороны, богему прожигателей жизни, пользующуюся изощренными технологиями удовольствия, а с другой — армаду глобального хищничества и криминалитета, вооруженную новыми технологиями присвоения чужого богатства. Поздняя римская античность создала свой апофеоз инструментального знания, оказавшегося разрушительным для мира.

И в тот роковой час предельного падения мира, Континент и Море, Восток и Запад снова разделились. Вселенскому пиратству Моря Континент противопоставил систему нового нормообразующего знания в лице христианства, назначение которого — преобразовать не внешний, но внутренний человеческий мир. Христианство, как и последовавший за ним ислам, вовсе не было дескриптивным типом знания, не интересующимся практическими вопросами. Оно явилось миру как прескриптивное знание, прямо обращенное к практикам, но не утилитарно-производственным и политическим, а моральным.

И в этом оно не знало никакого компромисса, никакого раздвоения в духе последующей западной концепции "двух истин", знаменующей отступление христианства перед натиском модерна. Этот морально-религиозный монизм последовательно отстаивало восточное христианство, православие, отразившее духовный монументализм Континента. "Ему чужд модерный, захвативший Европу со времен Ренессанса дуализм ценностей: светских и духовных, лаических и евангельских. "Лаицизм" — вот истинная ересь для Православия. Это — воскрешенное язычество, политеизм, враг давно побежденный, почти забытый и вот вновь тревожащий церковь. Восточное христианство примитивно-монистично с точки зрения аксиологии ценностей. Для него нет двух категорий добра. Все благое, праведное, святое измеряется единым критерием: Христом... Все ценности — христоцентричны. Иных, "лаических" быть не может. Все "лаически" доброе или кажущееся нейтральным, если оно не крещено, не запечатлено всесвятейшим именем Господа Иисуса, подпадает власти "мира сего"... и "князя мира сего" Карташев А. В. Церковь. История. Россия. М.: 1996. С. 51..

Этот архаический монизм необычайно важен как характерная черта континентальной духовной истории, в отличие от приключений морского духа, ловко увернувшегося от морально-религиозной цензуры посредством перевода всех областей практики в сферу так называемых "нейтральных значений", где вмешательство этой цензуры считается анахронизмом.

Таким же моралистическим монизмом пронизана и индийская духовная традиция. В онтологическом плане это проявляется в учении о Брахмане — единой духовной первооснове, которая по существу является и единственной подлинной реальностью. Только авидья — состояние ложного сознания — приводит к подмене этой подлинной реальности ее суррогатами — разнообразной вещной эмпирикой, аффицирующей нашу нравственно сомнительную индивидуалистическую чувственность.

В моральном плане индуистский монизм проявляет себя учением о карме, означающей универсальную ответственность человека: не только за все те поступки, которые совершил в этой жизни он сам, но и за все, содеянное в прошлых перерождениях. Каким бы избыточно несправедливым с точки зрения европейского принципа индивидуальной вменяемости и ответственности не казался закон кармы, он, во всяком случае, выражает реальную взаимозависимость судеб мира и человека и открывает перспективу перехода от чисто социальной этики — к этике тотальной, космоцентричной.

В великих монотеистических религиях Континента (западная версия христианства в значительной мере отступает от монистического принципа) задана долговременная историческая программа развития нормообразующего знания, призванного охватить не только отношения между людьми, но и отношения людей к природе, к прошлому и будущему. Сравнивая эту программу с тем, что мы имеем сегодня, когда мораль нормативно регулирует только межчеловеческие отношения, но оставляет в самопроизвольной "нейтральности" отношения человека к природному космосу, с одной стороны, и к космосу культуры — с другой, приходишь к выводу, что новое нормообразующее знание в первую очередь призвано заполнить соответствующие пустоты и инициировать информационные потоки, связанные со становлением новых отраслей этики — космоцентричной, культуроцентричной, экоцентричной. Все то, что подвержено сегодня особой опасности быть оскверненным и расхищенным пиратами новейшей формации, взывает к новому нормообразующему знанию, конвертируемому в особые морально-правовые и институциональные практики. Современное несоответствие между экспансией инструментального знания, конвертируемого в технологии захвата, присвоения и подчинения, и недоразвитостью нормообразующего знания, не успевающего защитить мир своими кодексами, ставит под вопрос существование человечества как вида.

Главная уловка модерна, избегающего новых санкций, состоит в том, чтобы снять с повестки дня эту программу развития нормообразующего знания и вытекающих из него моральных практик под тем предлогом, что пороки инструментального подхода лечатся инструментальным же подходом, но последовательно проведенным. Именно в этом ключе рассуждают технологические оптимисты, обещающие в будущем доведение технологического принципа до логического конца — до конструирования искусственной Среды обитания с заранее заданными свойствами.

Не стоит пугаться разрушения природной среды и сожалеть о ней — технический прогресс приведет к замене ее "более совершенной" искусственной. В ответ на этот недобросовестный оптимизм (игнорирующий данные той самой науки, авторитетом которой он клянется) В. Данилов-Данильян, один из современных специалистов в этой области, подчеркивает: любая технология, которая по прямым результатам своего применения хотя бы отдаленно напоминает процессы поддержания природного равновесия, требует столь значительных затрат энергии, что получение и расходование соответствующих энергоресурсов нанесут экологический вред, заведомо превышающий позитивные результаты.

Он же, ссылаясь на исследования В. Г. Горшкова, сравнивающего регулятивные системообразующие возможности биоты Биота — планетарная система, образованная совокупностью живых организмов. с возможностями техники, отмечает, что "информационный поток, перерабытываемый биотой при осуществлении ею функций регуляции окружающей среды, на 15 порядков превосходит предвидимые технические возможности цивилизации... Даже если человечество справилось бы со всеми научно-техническими проблемами и сконструировало бы соответствующую систему (по сути — техносферу в варианте, при котором она заменяет биосферу), то она потребовала бы 99% трудовых и энергетических затрат цивилизации" Данилов-Данильян В. И. Возможна ли коэволюция природы и общества? М.: Экологический университет "ЗМ". 1998. С. 14..

В свете этих данных сомнительно выглядят ожидания новейшей коэволюционной теории, обещающей гармонично-соразмерное развитие органической среды и технической цивилизации. Коэволюция предполагает "своего рода сближение двух взаимосвязанных эволюционирующих систем, но не движение к одному, общему образу (конвергенция), а взаимную адаптацию, когда изменение, произошедшее в одной из систем, инициирует такое изменение в другой, которое не приводит к нежелательным или тем более неприемлемым для первой системы последствиям" Там же. С. 6-7..

Сравним данные двух систем, симметричную взаимоадаптацию которых обещает теория коэволюции. Эволюция биоты реализуется через процесс видообразования. По палеонтологическим данным нормальный процесс образования нового вида составляет около 3 миллионов лет, и данный вид остается неизменным на протяжении сотен миллионов лет. В техносфере новые виды появляются непрерывно, а их средняя продолжительность жизни сегодня составляет около 10 лет. Правомерно ли при такой разнице в скоростях биоэволюции и техноэволюции (5 десятичных порядков!) говорить о коэволюции природы и человека? Там же. С. 9. 

На самом деле технологические оптимисты имеют в виду не коэволюцию, а управление развитием биосферы посредством техносферы.

Это не что иное, как новое издание утопии планового хозяйства, но уже в космическом масштабе. Аналогичная редукционистская утопия (об управлении более сложными системами с помощью более простых) рождена современным либертаризмом (в особенности в Чикагском варианте) в форме последовательного рыночного монизма. Рынку приписывается способность не только регулировать товарные потоки и деятельность товаропроизводителей, но и определять, что именно жизнеспособно или нежизнеспособно, рационально или нерационально в культуре, в истории, во всей планетарной эпопее человечества. Как пишет один из самых известных адептов Чикагской школы во Франции "новый экономист" А. Лепаж, "в целом главная амбиция чикагской школы состоит в том, чтобы доказать, что отныне открывается возможность подвести научный экономический фундамент... под целый комплекс проблем и областей бытия, которые до последнего времени казались неподвластными количественному операциональному анализу" Leраgе H. Dеmаin lе сарitalismе. Раris: 1978. Р. 45..

"Чикагцы" поставили себе задачу: не только преодолеть дуализм социального знания, прежде сочетавшего экономические и внеэкономические подходы к общественной реальности, но и дуализм самой этой реальности, якобы разрывающейся между спонтанностью рыночного обмена и умышленностью внерыночных отношений. Политика, культура, семейные отношения, конфликт поколений — все это Чикагская школа бралась исчерпывающим образом объяснить на основе рыночной модели, тем самым освободив людей от необходимости изучать какие-либо другие науки, кроме экономической, и следовать каким-либо другим рекомендациям, кроме рыночной теории.

Именно на этой основе законченного рыночного монизма реформаторы новейшего образца взялись рационализировать жизнь людей, вышедших из "второго мира", а тем самым и упразднить дуализм самого человечества, мечущегося между фритредерской морской системой и протекционистской континентальной. По сути это была попытка во всей последовательности провести морской инструментальный принцип, устранив нормообразующие основания континентальной культуры. Разрушительные последствия этого морского эксперимента превысили всякое воображение: общественная жизнь на глазах превращается в дикие джунгли, и сами основы цивилизованного существования подрываются с ужасающей скоростью.

Этот провал двух эпопей модерна — той, что связана с покорением природы инструментальным технологическим знанием, и той, что связана с покорением общества вездесущим инструментализмом рынка, вне всяких сомнений свидетельствует: человечеству необходима, наряду с системой инструментального знания, корректирующая и направляющая система нормообразующего знания, назначение которой — удерживать от деструктивных видов активности или предотвращать превращение продуктивного активизма в разрушительный.

Такой вывод превышает соображения функциональной целесообразности и затрагивает более общие основы социальной теории, включая теорию антропогенеза. В основу общественных теорий западного типа лег так называемый деятельностный принцип. Это самоопределение человека как существа, воспроизводящего себя посредством деятельности и не способного утверждаться иначе, чем в форме превращения деятельностного принципа из ограниченного — в универсальный, всеохватывающий, вряд ли соответствует многозначительному определению его как "религиозного животного".

Значение религиозного принципа и в процессе антропогенеза, и в последующих переходах от дикости и варварства к цивилизации указывает на то, что не меньшую роль в самосозидании человека играет интериоризированный запрет "Интериоризированный" здесь означает "переведенный из внешнего во внутренний план"., добровольно принятая норма как основа перехода от спонтанного животного поведения к поведению на основе определенных принципов и приоритетов. Очень возможно, что качественное различие индустриальной и постиндустриальной эпох и соответствующее смещение центра мира связано с переходом от деятельной доминанты западного модерна (Моря), достигшей пика в индустриальную эпоху,— к нормативной доминанте, идущей от Континента, которому суждено определить лицо грядущей постиндустриальной эпохи.

Судя по тому, к каким разрушениям в природе и культуре приводит ничем не сдерживаемая разнузданность деятельностного принципа, вооруженного всей мощью инструментального знания, трудно оспорить вывод, что этос грядущего глобального мира будет в первую очередь нормативным этосом. В некотором смысле это означает консервативную революцию.

Западная неоконсервативная революция только наметила свою весьма и весьма умеренную нормативную программу, как тут же была захвачена модернистами либерального толка и превращена в пособника западного наступления на восток. Соблазны, связанные с победой в "холодной войне" и сопутствующими геополитическими захватами, превысили по силе своего воздействия на западное сознание моральную революцию консерватизма, связанную с активизацией нормообразующих начал. Теперь Континенту предстоит, уже в новых условиях и на более адекватной социокультурной основе, повторить эту попытку, превратив ее в глобальный жизнеустроительный поворот.

В заключение попытаемся определить несколько ведущих идей, с которыми может быть связано новое строительство Континента в его нынешней борьбе с Морем и деструктивными тенденциями нашего времени.

1. Идея Великого Востока. Евразия может определяться как Великий Восток — этот способ идентификации практически неизбежен ввиду глобального вызова вестернизации, посягающей на исконную биполушарную (западно-восточную) структуру мира. Восточная идея, если ей в самом деле суждено сыграть свою роль в грядущей реконструкции мира, должна стать процедурой открытия качественно новых возможностей для Евразии. И прежде всего это касается политического строительства в одном из наиболее динамичных регионов — АТР. Именно политическая недоразвитость этого региона по сравнению с объединенной Европой (ЕС), атлантическим блоком НАТО или североамериканской НАФТА указывает на будущие точки роста.

Сегодня АТР явно на перепутье: между морской (и даже атлантической ввиду американского военно-политического протектората над Японией и Южной Кореей) идентичностью и континентальной, между Западом и Востоком. По причине этой неопределенности продолжается и грозит углубиться раскол АТР: на внутреннюю, диссидентскую, в контексте древнейшей конфуцианско-буддистской традиции, Атлантику и более верный своим великим архетипам Восток. Это крайне выгодно США, исповедующим принцип "разделяй и властвуй" в Евразии, но это нельзя признать нормальным для народов, чувствующих за своей спиной единую великую традицию и воодушевленных ею.

Поэтому можно ожидать, что восточная идея для Евразии открывает возможность коренной реструктуризации АТР в антиатлантическом духе. Для этого требуется, чтобы Япония и объединенная Корея либо согласились в паре держать восточный паритет наряду с Китаем (своего рода дальневосточный геостратегический дуализм), либо признали политическую гегемонию Китая, получив от него взамен гарантии полного уважения и взаимовыгодного разделения ролей.

Восточная идея необходима Континенту и для того, чтобы предотвратить "конфликт цивилизаций" между конфуцианско-буддистским, индо-буддистским и мусульманским регионами Евразии. Здесь — наиболее значимая точка роста, возбужденная восточной идеей. Континенту необходима настоящая культурная революция, связанная с выработкой межцивилизационных универсалий, интегрирующих его великие цивилизационные миры в единую гибкую, но по-своему целостную (перед лицом внешних вызовов) систему. Предстоит выработать великий симбиоз восточно-христианской, индо-буддистской, конфуцианско-буддистской и мусульманской традиций. Процесс этот представляет не только геополитическую необходимость, ввиду глобального вызова Моря, но и соответствует великим информационным сдвигам постиндустриальной эпохи. Речь идет о постэкономизме, который мы уже не можем понимать в прежнем узкосоциологическом смысле (как активизацию высших вторичных потребностей, связанных с качеством существования).

Постэкономизм означает новые приоритеты земной цивилизации в целом, смещение акцентов с инструментальной деятельности, связанной с присвоением богатств природы в угоду "непрерывно растущим потребностям", на деятельность, связанную с поддержкой экологического, социокультурного и социально-политического равновесия мира. Если вспомнить о классической индоевропейской триаде, объединяющей жреца (брахмана), воина (кшатрия) и пахаря, то в будущем нас ожидает, по всей видимости, чрезвычайная активизация двух первых персонажей, как раз и олицетворяющих постиндустриальные функции организаторов и стабилизаторов общества.

Из истории древнего индоевропейского общества мы знаем, что именно кшатрий был наиболее динамичной фигурой, инициирующей глобальные перестройки. Брахман был слишком связан "текстом", и эта фундаменталистская ортодоксальность мешала ему своевременно реагировать на внутренние и внешние вызовы. Пахарь не обладал достаточным досугом и кругозором и, кроме того, был слишком привязан к месту, чтобы инициировать смелые перемены. Каста кшатриев олицетворяла не только высокий динамизм, но и межкастовую открытость.

Как отмечает В. А. Пименов, труд жреца и труд земледельца или ремесленника в традиционном обществе высоко ритуализированы. Овладение приемами жертвоприношений, как и овладение продуктивно-производственными навыками, наиболее соответствует тому, что М. К. Петров назвал "олимпийским ключом". Здесь сословие, род, профессия, имя сливаются воедино. И только кшатрий выступает наиболее подвижным, наименее ритуализированным элементом индоевропейского социума. "Кшатрий должен быть дерзким, воинственным и щедрым — вот и все требования к нему. Зато претендовать на этот титул может всякий, кто становится кшатрием по существу, то есть владеет оружием и принадлежит к правящей элите" Пименов В.А. Возвращение к дхарме. М.: Наталис, 1998. С. 115..

Кшатрий по уровню гибкости своей ментальной и поведенческой структуры наиболее приближается к пиратам Моря, и если учесть, что именно от них идет сегодня беспрецедентный вызов Континенту, то определенную соразмерность соответствующих структур надо признать многозначительной. Континенту в его грядущей борьбе с Морем несомненно предстоит активизировать "кшатриеподобный" элемент своего социума, наделив его новыми функциями и арсеналом. Весьма возможно, что и современная криминальная революция как "пятая колонна" Моря на евразийском Континенте будет усмирена только активностью кшатриев. Речь не идет о чисто полицейских функциях; предстоит, по-видимому, создать какие-то новые механизмы социальной интеграции тех высокоподвижных, но анархиствующих элементов, которые сегодня пополняют ряды криминалитета, но могут на самом деле найти совершенно иные формы применения своей высвобожденной энергии. Речь, по-видимому, может идти о конвертировании анархистской энергии в высокоинтегрированную милитаристскую; на этой основе предельно недисциплинированным элементам индоевропейского социума предстоит предельная же дисциплинизация. Некоторые симптомы этого уже сегодня просматриваются.

Наконец, восточная идея обещает реализацию еще одного потенциала Евразии — ее культурного многообразия. Современный либерализм и инициированная им вестернизация грозят истребить культурное многообразие планеты. От современной западной идеи сегодня исходят импульсы откровенной культурофобии и технобюрократической унификации мира. Восточная идея и в этом представляет собой мощную и вдохновительную альтернативу.

Восточный архетип в отличие от западного не предполагает культурной унификации. Не случайно даже самые свирепые деспотии Востока, исключающие всякий политический плюрализм, не посягали на плюрализм этнический и культурный. Сегодня великие евразийские синтезы находятся под угрозой распада, идущей со стороны явно подогреваемого извне этносепаратизма. Только сформировав новый великий суперэтнический синтез под эгидой большой восточной идеи, противостоящей всемирному западничеству, евразийский Континент имеет шансы выступить в будущем как единый миросистемный субъект — носитель воскресшей биполярности.

2. Идея солидарности с Югом. Эта идея основывается на дихотомии "Север — Юг" и питается нравственно-религиозной традицией сострадательности к униженным и оскорбленным. Если восточная идея является культурологической по своему глубинному содержанию, то южная идея носит моральный характер и требует солидарности со всеми угнетенными народами "третьего мира". Словом, южная идея наследует моральный потенциал Великого интернационала угнетенных.

Идея консолидированного Юга включает множество идеологических течений, восходящих к традициям христианского и просвещенческого гуманизма, сегодня оказавшихся невостребованными и даже откровенно дискредитируемыми новым либеральным социал-дарвинизмом. Благодаря этой идее евразийский Континент перехватывает у Запада все его гуманистические и социал-демократические инициативы, посредством которых он в свое время воодушевлял и соблазнял остальной мир.

Солидаристская южная идея означает честный и прямой поворот к проблемам того маргинализированного большинства человечества, "внутреннего и внешнего пролетариата" (А. Тойнби), судьбы которого перестали волновать "золотой миллиард", не считая волнений за сохранность своих привилегий. Но социальная идея обладает не только могучим политическим потенциалом, связанным с возможностью объединить всех нравственно чутких людей планеты, не утративших священного инстинкта сострадательности.

Как уже говорилось выше, социальная идея является специфическим подспорьем постэкономической цивилизации, питая ее социокультурное информационное творчество импульсами, выходящими за пределы логики нового разделения труда, рентабельности, интеллектуальной собственности и инвестиций в человеческий капитал. Последние аргументы в пользу развития постиндустриальной инфраструктуры явно недостаточны и не гарантируют надежной поддержки общества без мощной социальной идеи.

Мы ничего не поймем ни в исторических судьбах интеллектуальной элиты, ни в секретах ее духовного влияния на общество, если ограничимся пониманием ее функций как всего лишь обслуживающих экономический, научно-технический и интеллектуальный прогресс общества. Не только с внешней стороны, связанной с поддержкой интеллигенции социальными "низами" общества, но и с внутренней стороны, касающейся секретов духовного творчества и вдохновения, интеллектуальную элиту следует признать наследницей старого церковного клира, утешающего страждущих и поддерживающих их духовную веру в лучший мир.

Интеллигенция, лишенная этой мотивации, связанной с социальной идеей и духовно-нравственным вдохновением, быстро вырождается в корпорацию дельцов, поставляющих свой конъюнктурный, подверженный моральному старению товар на рынок экспертных разработок, но не способных рождать действительно большие фундаментальные идеи. Не случайно коммунистический Восток после 1917 года стал настоящей Меккой западных интеллектуалов — до того, как коммунистические цензоры окончательно усмирили смятенный дух старой левой партии, и тем самым загасили алтари левой "церкви" на Континенте.

Теперь, когда правоверный либерализм изгоняет на Западе любой критический социальный дух, любые нонконформистские идеи, можно не сомневаться, что новая Мекка мировой интеллигенции со временем снова окажется на Востоке.

3. Новая индоевропейская идея. Проработка этой идеи имеет первостепенное значение для Континента (и для России в особенности), поскольку она способна вдохновить контрнаступление Континента и заново отвоевать у Моря колеблющихся представителей великого межконтинентального пограничья — Центральную Европу во главе с Германией и новую Восточную Европу во главе с Украиной.

Индоевропеизм или арийство — это идея "новых правых" на Континенте, объединяющая антиамериканизм во Франции, Германии и, потенциально, на Украине. Сегодня украинские националисты ищут противовес американизму в объединенной Германии, сколачивающей свою большую Центральную Европу. Однако германо-центристский индоевропеизм сегодня надо признать малоперспективной идеей.

Во-первых, Германия еще не готова дистанцироваться от США и скорее предпочитает пользоваться плодами американской победы в "холодной войне", чем солидаризироваться с антиамериканской оппозицией на Континенте.

Во-вторых, германо-центристское арийство достаточно скомпрометировано нацизмом и способно отпугнуть всех благомыслящих политических активистов бывшего "второго мира". Индоевропейская идея только в том случае может избавиться от негативных ассоциаций, равно как и от европоцентристского провинциализма, если выйдет из языческой горизонтали и войдет в ауру духовно-религиозной вертикали, поддерживаемой великими традициями России, Индии, Ирана.

Роль последнего имеет особое значение по нескольким соображениям. В первую очередь это связано с проблемами мусульманского мира, на лидерство в котором претендует наряду с Ираном Турция. Если бы мусульманский мир имел шансы на полную внутреннюю консолидацию, он мог бы стать диссидентом Евразии, уязвимым для манипуляций со стороны США. Но давление древней персидской цивилизации, омусульманенной, но сохранившей многие из старых индоевропейских архетипов, препятствует такой консолидации и открывает возможность встраивания значительной части мусульманского мира в индоевропейскую геополитическую систему.

Иран является естественным союзником России в борьбе с проводимой Турцией политикой пантюркизма, сегодня угрожающей не только законным геополитическим интересам России в постсоветском пространстве Средней Азии и Закавказья, но даже целостности самой Российской Федерации. Поэтому проработка индоевропейской идеи категорически необходима России.

Во-первых, чтобы нейтрализовать экспансию Германии, которой в ближайшем будущем, ввиду повсеместного роста антиамериканских настроений и бунта против однополярности, придется демонстрировать антиамериканскую фронду и, быть может, реанимировать арийство своих правых и "новых правых".

Во-вторых, чтобы частично нейтрализовать — частично интегрировать правых националистов Украины.

Наконец, индоевропейская идея нужна России и для того, чтобы на новой основе преодолеть национальный раскол на западников и почвенников, и отвоевать для себя в будущем наследие петровской эпохи, скомпрометированное сегодня реформаторами.

Особенность российской судьбы и ее перспективы связаны с возможностью удержать вместе и аккумулировать потенциал всех трех континентальных идей: восточной, южной и индоевропейской. Ибо Россия — это и великий мир восточного православного христианства, издавна противостоящего латинской ереси; и великая печальница и защитница униженного и угнетенного большинства, сегодня олицетворяемого великим Югом; и модернизаторский первопроходец не-Запада, осваивающий достижения западного Просвещения прежде, чем это стали делать Турция, Япония и другие страны. Индоевропейская идея позволяет России реконструировать свой европеизм, свое петровское наследие таким образом, чтобы они снова обрели первоначальный смысл, заложенный великим основателем: способс<