Духовная вертикаль Континента — противоядие от конфликта цивилизаций

 

Характерно, что фундаменталистским движениям хотят подбросить извне саморазрушительный лозунг "конфликта цивилизаций". На этой основе легче стравить фундаменталистов мусульманства, индуизма и др. между собой и тем самым увести их от главных проблем нашей эпохи, связанных с вызовами обесчеловеченного модерна природе, культуре и морали. По сути дела западной модернистской горизонтали, превращающей человека в придаток не то технической машины (техноцентризм), не то машины рынка (экономикоцентризм), хотят противопоставить такую же горизонталь, привязывающую человека к другим отчужденным сущностям,— к тому натурализированному варианту культуроцентризма, какой обозначается эпитетом "менталитет" — находкой нового расизма.

На самом деле выход из горизонтали расизма, заранее отмеренной и вызывающей ощущение невыносимой скученности человечества, которую способна разрядить лишь истребительная война, состоит в том, чтобы войти в принципиально новое пространство, в котором и социал-дарвинистская сегрегация модерна, и этнорелигиозные сегрегации фундаментализма отпадут сами собой.

Вопреки видимости в фундаменталистской перспективе не просматривается возрождение духовной вертикали, завещанной человечеству осевым временем зарождения великого монотеистического принципа. Напротив, развязанная фундаментализмом "война богов" парадоксальным образом воспроизводит архаику языческого политеизма.

Конфликт цивилизаций и питаемый им конфликт религий в условиях современного глобального мира создает постмодернистские эффекты норморазрушительного релятивизма, взаимной аннигиляции ценностей.

Проблема религии в современном глобальном мире стоит совершенно особым образом. Классики социологии сходятся в том, что конечный социальный смысл всякой религии — обеспечение духовно-ценностных предпосылок совместной жизни людей: "религия дает индивидам возможность жить сообща и сознавать себя обществом" Московичи С. Машина, творящая богов. М.: 1998. С. 61.. В прежние эпохи, когда различные культуры и цивилизации имели относительно автономные и замкнутые ниши, можно было вполне довольствоваться рассогласованностью различных монотеистических текстов, поскольку они предназначались для "своих". Не будем, впрочем, забывать, что речь шла о своих не в узкоплеменном, этноцентричном смысле.

Великие мировые религии создавали вдохновляющие суперэтнические универсалии и синтезы на уровне локальных цивилизаций. Установки современных фундаменталистов, к сожалению, по-своему раскрывают инволюционные тенденции новейшей эпохи. Цивилизационная идентичность то и дело подменяется этнической, в силу чего народы, уже вкусившие благ больших суперэтнических пространств, снова помещаются в гетто агрессивно-нетерпимого трайболизма. А на самом деле в мире "глобальной деревни" даже прежних цивилизационных универсалий недостаточно — об этом свидетельствуют симптомы "конфликта цивилизаций".

Сегодня духовно-религиозные вертикали как указание и искусство "жить сообща" должны объединить Восток и Запад, Север и Юг. Модернизационный проект такого объединения, поданный в форме более или менее принудительной вестернизации — подчинение всех цивилизаций и культур западному "эталону",— провалился. И провалился не только потому, что импульс вестернизации ослабел в слишком вязких породах чужих культур, оказавших ему активное или пассивное сопротивление, а прежде всего потому, что вестернизация стала принимать одиозный облик гегемонизма.

Здесь, как и в других вопросах, неудача модерна связана не столько с внешними причинами, сколько с его внутренней деградацией, с имманентно присущими ему импульсами варваризации, предопределенными "логикой горизонтали" — секуляризации сознания. Но если модерн после его злосчастных открытий, касающихся западной цивилизационной уникальности и "избранности", а также "пределов роста", стал скорее разъединять, чем объединять людей, то дело объединения человечеству предстоит решать на принципиально новой основе.

Объединение человечества по оси Атлантика — Тихий океан, в целом совпадающее с проектом вестернизации мира, оставляет за бортом не только весь обездоленный Юг, отныне противостоящий и богатому Западу, и богатому Востоку, но и центр Евразии — хартленд, занимаемый Россией. Напрашивается мысль, что модернизационной геополитической горизонтали, обнаруживающей свою ограниченность и гегемонистскую ущербность, необходимо противопоставить вертикаль, объединяющую российский хартленд с Индостаном. Не надо думать, что в грядущем союзе России с Индией главными являются блоковые соображения, связанные с необходимостью нейтрализовать атлантического "гегемона".

Такие соображения — повод для большого поворота истории, но не его главный смысл. Последний состоит в том, чтобы найти принципиально новые основания консолидации людей XXI века, ибо наследие западного модерна, распространяемое в ходе вестернизации по океанической горизонтали планеты, сегодня больше разъединяет, чем объединяет. Каковы ключевые понятия вестернизированной горизонтальной оси? Успех и могущество, богатство и власть над миром.

Вестернизироваться — значит войти в состав богатого и сильного Севера, господствующего над бедным и зависимым Югом. Напротив, ключевым понятием геополитической вертикали является солидарность обделенных и угнетаемых, выдерживающих натиск самонадеянных стратегов однополярного мира.

Провал проекта возвращения России в "европейский дом" — за спиной предоставленных своей участи "азиатов" из ближнего и дальнего зарубежья — важнейший факт современной мировой истории, готовящий ей качественно новый поворот. Этот циничный проект секуляризированного сознания, достигшего своей крайней потребительско-гедонистической стадии, провалился и потому, что не соответствовал глубинным духовным интенциям российской цивилизации и назревшим задачам мировой истории. Выбытие России из числа господ мира сего, как будто вписывающееся в замыслы победителей в холодной войне, на самом деле означает разрыв готовой сомкнуться горизонтальной оси вестернизации, ибо такое смыкание закрывало перспективы объединения Севера и Юга, выводило бы последний за черту современной цивилизации, окончательно замыкая его в гетто.

Задача мировой истории состоит в том, чтобы разорвать эту горизонталь, грозящую превратить Восток в подручного и пособника ищущего безраздельной гегемонии Запада. Пора понять, что все современные западные концепции плюрализма и столкновения цивилизаций направлены не столько на культурную реабилитацию Востока, сколько на подрыв его внутренней солидарности, а также солидарности с бедным Югом. "Конфликт цивилизаций" — это превращенная формула старого имперского лозунга "разделяй и властвуй".

В современной духовной истории мира содержатся две программы: одна — культурологическая, связанная с реабилитацией богатейшего наследия цивилизаций Востока, с герменевтической расшифровкой и переводом их специфического языка на язык современных практик; другая — духовно-религиозная и нравственная, связанная с задачами спасения мира, погружаемого в социал-дарвинистские джунгли естественного отбора и борьбы всех против всех.

Учитывая то, каким обеднением мировой культуры грозит запоздалый европоцентризм, представленный сегодня в наихудшей версии американоцентризма, первая из названных программ имеет несомненно большое значение. Если филологи-герменевтики позднего Средневековья и Возрождения открыли Европе мир античности и тем подарили ей новую историческую судьбу, то современные герменевтики-востоковеды, возможно, осуществляют не менее грандиозную задачу. Но все же при всей ее грандиозности она уступает по значению для человечества другой задаче — преодолеть угрозу социал-дарвинистского вырождения мировой цивилизации и сползания человечества к варварству "естественного отбора", который способен стать не только экономическим, но и физическим торжеством ни с чем не считающейся грубой силы.

Это предполагает активизацию совершенно особой элиты, у которой моральная впечатлительность к изъянам и неустройствам современного мира и статусу в нем обиженных и обездоленных стоит на первом месте. Что касается тех, кого выдвинула на роль элиты новейшая вестернизационная неоконсервативная или неолиберальная волна, то они всего за несколько лет успели разоблачить себя в качестве антиэлиты, играющей не на повышение, как пристало настоящей элите, а на всемирное понижение — нравственное, интеллектуальное, культурное. В свете этих новых приоритетов становится ясно, что строительство новой геополитической вертикали Север — Юг, проходящей через евразийский хартленд и олицетворяемый союзом России и Индии, требует огромной духовной работы.

Направление этой работы задается не только герменевтическими проблемами нахождения согласованности архетипов, символики и языка двух великих цивилизаций — православной и индо-буддистской. Эти культурологические усилия превратятся в стилизацию, вполне отвечающую установкам теории "плюрализма цивилизаций", если не подчинить их более высокой задаче — высветлению нравственного ядра двух великих традиций, связанного с установками солидарности и сострадательности к нищим духом, к нестяжателям нашего стяжательного века. Духовной доминантой нового евразийского союза, построенного на основе геополитической вертикали, является нравственно-религиозный дух солидарности и сострадательности, а не культурологические откровения рафинированной герменевтики при всей их важности.

Это открывает совершенно новые мироустроительные возможности предполагаемого союза, которые гегемонистская оптика господ мира сего в принципе не способна разглядеть. Открывается перспектива новой кристаллизации мира, качественно новой центростремительности, способной организовать пространство расколотого мира на основе тех императивов, которые "экономикоцентристы" глобализма склонны начисто игнорировать. Эти императивы заложены в текстах всех великих мировых религий, но только активизация нравственно-солидаристского сознания способна высветить их тождество, несмотря на различия языка, канона и ритуала.

Эта новая вертикаль, вырастающая в том самом месте, где прервалась горизонталь всемирной вестернизации — в центре Евразии, будет нести и другую нагрузку: противостоять гегемонистским планам "однополярности". Союз России и Индии обладает колоссальным антигегемонистским потенциалом, который только сегодня, в логике ответа на полученный вызов, и может по-настоящему раскрыться. Каждый из участников этого союза несет в его копилку свои резервы и ресурсы. Резервом России является потенциал, накопленный в течение трехсотлетнего периода, прошедшего со времен петровской модернизации. Это потенциал нравственно неподпорченного модерна, памятующего об универсалиях Христианства и Просвещения.

На Западе давно уже наблюдается процесс вырождения Просвещения, теряющего интеллектуальный и моральный кругозор и вырождающегося в технологию успеха. Но даже научное знание, не говоря уже о нравственно-религиозной духовности, не должно целиком превращаться в "непосредственную производительную силу", но должно сохранять интуиции более высокого порядка, приберегаемые на долгосрочную интеллектуальную и моральную перспективу. Иными словами, наука не может целиком ориентироваться на горизонталь "земных" интересов данного поколения, впадать в грех социоцентризма. Именно социоцентризм, противопоставляющий человека в качестве продукта "социальной материи" космосу, стал предпосылкой вырождения знания в знание-власть, снабжающее человека средствами покорения мира, но не сопричастности ему, чему учила древняя мудрость.

В России Просвещение, наложившись на специфическую традицию православия, лучше сохранило космические и духовно-телеологические интуиции и интенции, касающиеся высших смыслов бытия. Собственно, если иметь в виду нынешний урон российскому Просвещению, связанный с утечкой умов и подрывом материально-инструментальной базы науки, то он затронул преимущественно знание-продукт или знание-товар, что только и может быть похищенным или вовлеченным в рыночные "игры обмена". При всей значимости последнего будем все же отдавать себе отчет в том, что более важным является сохранение духовных и культурных источников, родников знания. Приобщенные к этим родникам деятели Просвещения не могут уехать, ибо система приоритетов не такова, чтобы поддаться соблазнам потребительского общества и "морали успеха".

Не меньший по значимости потенциал российской культуры связан с ее этикоцентризмом. Космоцентризм и этикоцентризм нашей культуры являются главной предпосылкой коммуникабельности с индо-буддистской традицией, которую отличают те же доминанты. Различие в том, что обе указанные составляющие российского культурного ядра в шкале времени направлены преимущественно вперед, соответствуя образу "культуры-проекта", тогда как индо-буддистский духовный синтез в первую очередь мобилизует сберегающие потенции, связанные с образом "культуры-памяти". Проект, лишенный настоящей культурной памяти, грозит выродиться в утопическое прожектерство и волюнтаризм, от которых столько раз пострадала Россия. Но и память, лишенная настоящих проспективистских интенций и мироустроительного темперамента, может подменить живое творчество педантизмом собирателей культурного архива или ностальгией оторванной от реальности "аристократии духа". Может быть, новая встреча России и Индии, связанная сегодня в первую очередь с насущными геополитическими заботами, станет поворотным пунктом в развитии обеих цивилизаций, нуждающихся во взаимном духовном стимулировании и корректировке курса.

Нам не кажется неправдоподобным предположить, что общество (цивилизация) может существенно измениться вместе с изменением направленности своих внешних контактов. Посткоммунистическое западничество в России, отличающееся явной утрированностью, несомненно, является реакцией на крайности коммунистического запретительства — и в отношении внутренних проявлений человеческой самодеятельности, и в отношении внешних контактов с Западом. Коммунизм действительно помог Западу в одном существенном отношении: своими крайностями он дал жизнь новейшему мифу, будто все изъяны и трагедии современной цивилизации исчерпывающим образом объясняются одним-единственным обстоятельством — существованием "империи зла". Однако тенденции, которые столь быстро обнаружились в посткоммунистическую эпоху, подводят нас к мысли: победивший либерализм, лишенный сдержек и противовесов, способен в краткое время породить отнюдь не меньше трагедий и варварских срывов цивилизации, чем коммунизм. Нас уже успело обжечь дыхание этого пламени, обещающего всех согреть, но способного, как видим, стать костром новых холокостов.

В этих условиях поворот к Востоку, причем поворот по вертикали, а не вестернизированной горизонтали, оказывается назревшим не только по соображениям геополитики, но и по логике морали и культуры. Если кризис коммунистической эпохи современники выражали вопросом "как с помощью Запада избавить мир от всеудушающего тоталитаризма?", то кризис наступившей новой эпохи может быть выражен вопросом "как с помощью Востока избавить мир от угрозы всеразрушающего социал-дарвинизма?".

Мы лишь тогда по-настоящему уясним себе значение этого нового "поворота к Востоку" и заданий, с ним связанных, когда возьмем на себя смелость домыслить до конца логику современного либерализма и те миропотрясательные эффекты, которые способно вызвать ее последовательное претворение в жизнь. Либерализм, мотивированный своим противоборством с коллективистскими крайностями коммунизма, объявил войну всем надиндивидуальным сущностям, всему тому, что выпадает за рамки отношений обмена и адресуется к вере, традиции и энтузиазму. Западноевропейское общество, выросшее из средневековья и в этом смысле в чем-то остающееся "смешанным", индивидуально-коллективным или религиозно-профанным, не могло вполне удовлетворить радикалов либерализма, требующих чистого механизма обмена. И была найдена страна, подходящая для чистого либерального эксперимента. Ею оказалась посткоммунистическая Россия.

Разрушения, которые успел в ней произвести этот эксперимент всего за семь лет, поражают воображение. Причем, добро бы, если бы это были одни только материальные разрушения, которые, как показал опыт послевоенных Германии и Японии, можно быстро восполнить. Но разрушения носят на самом деле социально-цивилизационный характер, они касаются самих предпосылок цивильного существования людей. Как оказалось, либеральный эксперимент, разрушивший все эти непонятные номиналистически ориентированному демократическому разуму "надиндивидуальной сущности" отношения, держащиеся на вере и доверии, а не на чистом расчете, пробудил таких демонов, которые по неистовству и антигуманистической одержимости ничуть не уступают демонам коммунизма.

Не будем забывать, что либеральная идеология в нормальном случае живет в условиях по меньшей мере двух противовесов: противовеса истории, сохраняющего "пережитки", которым, возможно, европейское общество и обязано своей устойчивостью, и противовеса других идеологий, которые слева (социализм) или справа (консерватизм) корректируют ее индивидуалистическо-механистические крайности. Или, как пишет Р. Арон, "даже в этом обществе, которое позволяет каждому быть самим собой, в индивидуальных сознаниях существует некая область коллективного сознания, более значительная, чем мы могли бы думать. Общество органической дифференциации не смогло бы удерживаться в одном и том же состоянии, если бы вне или поверх договорной формы правления не существовало бы императивов или запретов, ценностей и коллективных святынь, которые привязывают людей ко всему общественному" Аron R. Les (taреs dе lа реnsее sосiolоgiquе. Раris: 1967. Р. 330..

Следовательно, поворот к Востоку в грядущей постлиберальной фазе — это поиски новых опор для ослабленной или подорванной сферы надиндивидуальных императивов, не только поддерживающих и воодушевляющих общественную солидарность, но и образующих необходимую предпосылку преодоления "закона джунглей", подстерегающего общество всякий раз, когда оно ослабляет свои цивилизационные усилия.

Наши западники, встретившиеся с демоном социал-дарвинистской анархии, которого они не только пробудили, но отчасти успели и реабилитировать, теперь склоняются к мысли о диктатуре. Диктатура — это лозунг не только приватизаторов, утративших доверие избирателей, и властителей, не желающих добровольно уходить. Сегодня это лозунг и тех, кто напуган разгулом беспредела, наступившего вслед за ослаблением права и морали. Получается, что деятели модерна не видят другого способа преодоления развязанной ими анархии, кроме диктатуры. В этом смысле диктатура — это "не пережиток" традиционной авторитарности, не запоздалое слово старого порядка; она — прибежище модерна, не желающего признавать свое нравственное поражение и пересмотреть свои мироустроительные установки. Цикл, первой фазой которого является "безграничная эмансипация", а второй — безграничная диктатура, отражает имманентную логику вращающегося в собственном кругу модерна.

Чтобы вырваться за рамки этого инфернального круга, надо воспринять импульсы той цивилизации, порядок которой держится не на либеральной утопии договора и не на государственной тирании, а на кодексе нравственно-религиозных норм, обладающих достаточной убедительностью, чтобы им следовать без физического принуждения. На Востоке существуют две разновидности такого кодекса — китайский (конфуцианский) и индусский. Но педантизм конфуцианской "этики закона" вряд ли способен вдохновить тех, кто испытал на себе искушения либерального правового педантизма, обещающего заменить "моральные сантименты" рациональностью договорных отношений.

Для стран, испытавших на себе и разгул коммунистической государственной принудительности, и разгул индивидуалистического эгоизма, убедительным может стать лишь такой цивилизационный опыт, который демонстрирует способность выказывать нравственное воодушевление без фундаменталистского фанатизма. В значительной мере индийский тип духовности содержит условия такого опыта. Показательно в этом отношении сравнение судеб индийской государственности и индийской цивилизации.

Если в России мы наблюдаем недюжинную крепость национальной государственности, ни разу после татаро-монгольского ига не отступавшей перед внешним врагом, и одновременно определенную рыхлость цивилизации, периодически становящейся добычей заемных великих учений, то в Индии все обстоит прямо противоположным образом. "Здесь побывали и персы, и греки, и тюрки, и афганцы. Трудно назвать страну, которая с такой же легкостью становилась добычей вражеских армий. Но если индийские государства подчинялись сменявшим друг друга захватчикам, то индийская цивилизация всякий раз одерживала над ними победу... как бы ни отличались друг от друга завоеватели, их роднит одно: все они в конце концов превратились в индийцев" Пименов В. Л Возвращение к дхарме. М.: 1998. С. 59..

Сегодня для России обращение к Индии — это попытка избежать упрощенности ответа, провоцируемого вызовом модернизации и вестернизации. Во внутреннем плане таким упрощением была бы "пиночетовская" диктатура, во внешнем — военный ответ наступающему Западу. В обоих случаях мы бы имели дело с попытками компенсировать дефицит собственного морального и социокультурного потенциала, который определяет долгосрочные перспективы любой цивилизации.

И опыт индивидуалистического Запада, и противоположный ему опыт деспотий Востока до сих пор убеждал человечество в том, что взаимоотношения индивидности и коллективности являются игрой с нулевой суммой. Восток воздвигал здание монументальной государственности за счет личности, Запад — общество индивидуалистического обмена за счет ослабления надиндивидуальных ценностей. Можно ли перейти в этом отношении к качественно новому состоянию игры с положительной суммой — вот один из главных вопросов нашего времени.

Можно понять личность, когда она бунтует против деспотической государственности, отстаивая свои неотчуждаемые права. Значительно труднее понять ее — и либерализм здесь нам не подспорье,— когда она бунтует против цивилизации, в том числе против рафинированных форм социальности, побуждающих нас к солидарному и морально ориентированному поведению, не эксплуатируя при этом ни наш страх, ни наше простодушие. У либерализма были довольно крепкие позиции, пока ему удавалось убедить нас в том, что индивид, о котором он печется,— это тот самый "разумный эгоист", которому каким-то образом удается добиваться тождества индивидуальной пользы и общественного блага. Однако современный опыт мало что оставил от этого тождества либеральной классики. То ли на самом деле никакого разумного эгоизма в чистом виде не существовало и либеральный порядок поддерживался той невидимой частью айсберга, который составляло долиберальное духовное наследство — традиции, верования, родительский авторитет и обыкновенная инерция авторитарно-патриархального законопослушия. То ли сам разумный эгоист почему-то деградировал, перестав быть разумным и капитулируя перед инстинктами животной или стяжательно-потребительской похоти.

Либералы предпочитают иметь дело с легкими оппонентами и потому видят в своих критиках защитников архаичного деспотизма и тоталитаризма. Но как быть с оппонентами, защищающими не государственный деспотизм, а культуру и цивилизацию, которым современные либеральные эксперименты наносят не меньший ущерб, чем предшествующие тоталитарные эксперименты?

Трагедия модерна в том, что он не знает других стимулов для совместной социальной жизни, кроме таких "простых и ясных", как нажива или страх. Именно последнюю дилемму пропагандирует либеральная идеология как высший итог исторического и культурного опыта. На самом деле эта дилемма морально выхолощенного секуляризированного сознания, в котором оказалась разрушенной духовно-религиозная вертикаль. Нажива и страх — это дилеммы в плоскости инстинкта. Если им и соответствует какая-либо форма социальности, так это социальность криминальных группировок, активность которых стимулирована наживой, а подчинение "авторитетам" — страхом.

Логическую стройность марксистской схемы в свое время скомпрометировал вандализм пролетарской революции, усмиренный тоталитаризмом. Стройность современной либеральной схемы компрометирует великая криминальная революция индивидуалистических эгоистов, не то отказавшихся быть "разумными" не то, напротив, оказавшихся слишком последовательными в своем стремлении искоренять моральное в пользу целесообразного. Вполне секулярный, отвечающий нормативам рационалистической прагматики ответ на эту проблему — новая диктатура. И сколько бы не тщились либеральные адепты этой диктатуры находить в ней "решающие преимущества" в сравнении с прежней, коммунистической, всем становится ясно, что круг модерна замкнулся: и либеральные, и коммунистические модернизаторы сегодня с необходимостью кончают диктатурой. Если что и удерживает от спешного "наведения порядка" новых хозяев жизни, так это, с одной стороны, воля криминальных авторитетов и коррупционеров, которым еще хочется половить рыбку в мутной воде, а с другой — воля мировых гегемонов, опасающихся того, как бы новые либеральные диктатуры не возродили ненароком старый государственный протекционизм и национализм, способные стать преградой для беспрепятственных вмешательств в дела "подмандатных территорий".

Вывод ясен: крайности индивидуализма и деспотизма предполагают друг друга, и обе в равной степени противостоят подлинной цивилизованности, назначение которой — обеспечить солидарность и согласие, не прибегая к голому принуждению; инициативу и соревновательность, избегая дикого социал-дарвинизма. Если бы наши "реформаторы" читали не одного только М. Фридмана, но и Э. Дюркгейма, они бы поняли, что разрушение традиций и верований, всего каркаса национальной культуры — не гарантии успеха "либерализации", а гарантии развала и поражения. Дюркгейм прямо увязал закон максимизации индивидуальной выгоды с корректирующим его законом максимизации национального консенсуса.

Вот что по этому поводу пишет его современный комментатор, французский социолог С. Московичи. "Соответствие (социокультурных установок.— А. П.) по существу даже является предварительным психологическим условием конкуренции. Поскольку лишь в том случае, если противостоящие и борющиеся стороны говорят на одном и том же языке, придерживаются одних и тех же правил, одинаково понимают свои интересы, они в состоянии бороться за свои интересы разумным образом и без насильственных мер. В противном случае рынок стал бы полем сражения и соперничества, формой войны" Московичи С. Машина, творящая богов. М.: 1998. С. 160..

Может быть, китайские реформаторы и не читали Э. Дюркгейма, но их крепкая цивилизационная идентичность подсказала им тот же вывод: тот, кто хочет подвергнуть общество рыночному эксперименту, должен предварительно позаботиться о сохранении и укреплении его традиций и норм, являющихся залогом национального консенсуса и резерва априорных правил, которым следуют не рассуждая. Но так уж случается в судьбе народов, что, ломая устои и правила, способные удержать те или иные общественные новации в рамках заранее заданного, они попадают в пространство большой истории, в которой закономерности среднего уровня уже не действуют. Именно это произошло с Россией. Наши "демократы", нарушив правила либерального эксперимента, только и способные удержать его в границах функционально заданного, неожиданно для себя раскрыли двери в неведомую им большую историю, в которой будут уже решаться не судьбы "рыночных реформ" в России, а судьбы мира.

Этой "большой истории" предстоит развертываться при совершенно новых духовных предпосылках — в условиях невиданного идейного банкротства Запада. Либералы не случайно так неистовствуют — они знают, что никакой платформы отступления на заранее рассчитанные позиции у них нет. В постсоциалистическую эпоху либерализм — это единственное, что осталось в идейном арсенале Запада. Других идей в запасе у него нет. Это означает, что иссякание убеждающих возможностей либерализма не оставляет Западу иных средств отношений с непривилегированным большинством планеты, кроме принуждения и насилия. Насильники, в том числе и глобальные, в изобилии встречались в истории. Но их характеризовал соответствующий героическо-милитаристский этос, связанный с нерастраченными резервами авторитарно-патриархальной традиции и этики. Сегодня на мировое господство претендует гедонистический потребительский человек, вряд ли готовый к воинским подвигам и жертвенности. Следовательно, военные операции, которые ему предстоит все чаще осуществлять в мире после того, как гипноз либеральной идеологии окончательно утратит свою силу, придется передоверить технике, которая не умеет различать правых и виноватых, армию противника и его гражданское население.

По мере того как будут утрачиваться убедительность и гуманистическое обаяние либерализма, Западу предстоит ужесточать свои социальные технологии. Те, кто не поддается чарам великого западного учения, будут демонизированы, из них станет лепиться небывалый еще образ врага, лишенный антропоморфных признаков. Мир станет наводняться мифами, в которых все новые и новые регионы планеты, государства и культуры станут играть роль "империй зла", не устранив которые, "передовое человечество" не сможет обрести покоя.

Столь разительное ужесточение форм западного вызова остальному миру заставляет всерьез задумываться о сценариях ответа. Одно из двух: либо новый Северо-Юг (континентальная вертикаль, ведущими опорами которой станут Россия и Индия) сумеет преобразовать западного потребительского человека изнутри, совершив новую вселенскую революцию сознания, либо ему предстоит на милитаристский вызов нового колониализма и расизма ответить своим милитаризмом.

Выше уже говорилось о том, что Западу свойственна амбивалентность поведенческого стиля. В условиях, когда его бесцеремонность может быть наказуема, он способен демонстрировать гуманистическую модель поведения; в условиях, когда угроза отпора не ощущается, он обнажает звериный лик. Поэтому надеяться, что искомая революция сознания может произойти исключительно в "логике убеждения", сегодня не приходится. Не выстроив новую систему эффективных сдержек и противовесов, изменить психологию победителей в холодной войне не удастся. Вопрос не в том, обойдется ли мир без нового антизападного милитаризма; вопрос в том, будет ли этому ответному милитаризму сопутствовать заразительность ответного мироустроительного проекта, способного заменить образ тесного мира неизбежных схваток и переделов образом просторного мира, в котором место найдется всем.

Становится совершенно ясным, что попытка утвердить конец истории, замкнув ее горизонт социал-дарвинистской моделью капитализма, навязанной всем, по большому счету провалилась. Это означает, что человечеству предстоит либо маргинализация большинства планеты, не сумевшего стать "либеральным" и за это приговоренного к деградации и постепенному уничтожению, либо новое преобразование формационной перспективы, благодаря которому изгои и нищие духом станут избранными для спасения. В этом контексте неудача либеральных реформ в России далеко выходит за национальные рамки и получает свое настоящее значение общей неадекватности западного проекта мироустройства. Действительно настала пора сбалансировать состав участников мирового формационного творчества, резко повысив квоту, отведенную Востоку и Югу. Здесь не миновать нового переосмысления понятия постиндустриального общества. Автору этих строк не раз уже приходилось писать о наличествующей здесь альтернативе. Если переход от индустриального общества к постиндустриальному совершится в условиях сохранения западной политической и духовной гегемонии в мире, он завершится банальным и в конечном счете тупиковым результатом — новым витком НТР и новыми вызовами природе и культуре.

Постиндустриальное общество по западной модели означает следующее перераспределение мировых ролей. Западный центр мира освобождается от индустриальной функции, олицетворяемой перерабатывающей промышленностью, и становится мировым финансовым игроком — перераспределителем ресурсов. Индустриальная функция перемещается к тем странам "второго эшелона развития", которые находятся в союзничестве с Западом и разделяют его планы мироустройства. Остальным предстоит играть роль поставщиков сырья и неквалифицированной, изгойской по своему статусу в цивилизации рабочей силы — мирового гетто. Причем, той части этой мировой периферии, которая успела подняться за счет собственной индустриализации (это в первую очередь относится к постсоветскому пространству), предстоит деиндустриализация — расчистка территории под новые "огораживания". Такова структура мира, планируемая и выстраиваемая в нынешней фазе западного вызова.

Очевидно, что в соответствии с логикой ответа, в фазу которого мир вот-вот вступит, указанные градации будут выступать с обратным знаком. Технически и экономически "неимущие" откроют свою новую роль в качестве духовно имущих — тех, кому есть что предложить миру, находящемуся в поисках глобальной революции сознания. С учетом новых перспектив, ожидающих человечество в пространстве духовной вертикали, призванной преодолеть потребительскую горизонталь, наиболее "имущей" в духовном отношении будет выступать Индия. Наверное ни одна из современных мировых культур не обладает таким потенциалом постпотребительской, постэкономической, посттехнической альтернативы, как индийская. Быстро строящий свое материальное могущество Китай произвел реконструкцию цивилизационной традиции, в которой конфуцианскому рационализму отводится значительно более активная роль, чем просветленному даосистскому мистицизму. В Индии же реконструкция традиции, связанной с задачами фазы ответа, только-только намечается.

Специалисты указывают на то, что буддизм — "единственная из мировых религий, сложившаяся за пределами Средиземноморья. Это существенно не только с точки зрения места на карте; гораздо важнее тот факт, что, говоря о буддизме, мы ведем речь о единственной мировой религии, которая возникла — в отличие от двух других, христианства и ислама — вне библейской традиции" Пименов В. А. Возвращение к дхарме. М.: 1988. С. 155.. Может быть, ни в одной из мировых духовно-религиозных традиций не продумана с такой глубиной и тщательностью драма вожделеющего сознания.

Буддизм показывает, что источником и наших страданий, и наших ложных решений является страсть обладания. Эта страсть вовлекает нас в гонку (называемую на Западе "потребительской конкуренцией"), которой нет конца, нет успокоения. И самое главное — этот тип беспокойства никак нельзя назвать высоким; напротив, он предопределяет наше падение вниз, последовательное вытеснение благородного неблагородным, прямого — уклончивым, великодушного — жестоким. "Корень зла не в том, что люди часто бывают лишены желаемого, но в самом желании, в самом стремлении обладать. Достигая одной цели, человек немедленно начинает стремиться к другой, затем к третьей, и конца этому стремлению нет, ибо нет предела человеческим желаниям" Там ж