Тихвин, 14 октября 1941 года

Они были уже далеко от блокады —

Вывозимые в тыл ленинградские дети.

Где-то там, позади артобстрелов раскаты,

Вой сирен, стук зениток в прожекторном свете,

 

Надоевшие бомбоубежищ подвалы,

Затемненных домов неживые громады,

Шёпот мам на тревожном перроне вокзала:

«Будет всё хорошо, и бояться не надо!...»

 

А потом путь по Ладоге, штормом объятой,

Волны, словно таран, били в баржи с разгона.

Наконец, твёрдый берег — уже за блокадой!

И опять пересадка, и снова в вагоны.

 

Они были уже далеко от блокады,

Всё спокойней дышалось спасаемым детям,

И стучали колёса: «Бояться не надо!

Бояться не надо! Мы едем! Мы едем!»

 

Поезд встал, отдуваясь, на станции Тихвин.

Паровоз отцепился, поехал пить воду.

Всё вокруг, как во сне, было мирным и тихим...

Только вдруг крик протяжный за окнами: «Воздух!»

 

«Что случилось?» — «Налёт. Выходите быстрее!..» —

«Как налёт? Но ведь мы же далёко от фронта...» —

«Выводите детей из вагонов скорее!..»

А фашист уже груз сыпанул с разворота.

 

И опять свист и вой души детские рвали,

Словно дома, в кошмарной тревог круговерти.

Но сейчас дети были не в прочном подвале,

А совсем беззащитны, открыты для смерти.

 

Взрывы встали стеной в стороне, за домами.

Радость робко прорвалась сквозь страх: «Мимо! Мимо!»

И душа вновь припала к надежде, как к маме —

Ведь она где-то рядом, неслышно, незримо...

 

А над станцией снова свистит, воет, давит,

Бомбы к детям всё ближе, не зная пощады.

Они рвутся уже прямо в детском составе.

«Мама!.. Ты говорила: бояться не надо!..»

 

Есть на тихвинском кладбище, старом, зелёном,

Место памяти павших героев сражений.

Здесь в дни воинской славы склоняются знамёна,

Рвёт минуту молчанья салют оружейный.

 

А в другой стороне в скромной братской могиле

Спят погибшие здесь ленинградские дети.

И цветы говорят, что о них не забыли,

Что мы плачем о них даже в новом столетье.

 

Помолчим возле них, стиснув зубы упрямо,

Перечтём вновь и вновь скорбный текст обелиска,

И почудятся вдруг голоса: «Мама! Мама!

Приезжай, забери нас отсюда! Мы близко!..»

А. Молчанов

 

Прощание с детством

Мне не забыть блокадную весну.

На Малой Невке лёд темнел метровый.

Мой город, помрачневший за войну,

Раскинулся, тревожный и суровый,

 

Не пряча шрамы строгого лица.

Вот жуткий след бомбёжек изуверских, —

Руины трехэтажного дворца

Усадьбы Белосельских-Белозерских…

 

Здесь до войны, привольно и широко,

В приморском парке, вотчине князей,

Вокруг дворца роскошного барокко

Резвилось детство всех моих друзей.

 

Мы от дождя скрывались под балконы,

И, спрятавшись среди кариатид,

Внимали, как шумят листвою клёны,

Как старый парк стал зелен и умыт.

 

Мальчишечьи несносные привычки

Мы тоже не изжили до конца:

Нам интересно, взяв свечу и спички,

Бродить в подвалах старого дворца.

 

Там, в подземелье винных погребов,

Мы закрывали за собою двери

И отправлялись в сказочной пещере

На поиски сокровищ и врагов…

 

Жестокая блокадная зима

Нам детство беззаботное сломала.

Застыло всё: трамваи и дома;

Еды, тепла почти совсем не стало.

 

Занятья отменили в нашей школе.

Забыты парта, книга и тетрадь.

Мы рано изучили поневоле

Суровую НАУКУ ВЫЖИВАТЬ.

 

На чердаках тушили зажигалки,

У взрослых узурпировав права.

В сараях добывали щепки, палки —

Печей-буржуек скудные дрова.

 

Хозяева сараев и дворов,

Мы, как могли, свой город защищали

И «юнкерсов» вибрирующий рёв

От наших самолётов отличали.

 

Когда ж весна наш город отогрела,

И в школу пригласили снова нас,

Её порог переступив несмело,

Мы не узнали свой весёлый класс.

 

Серьёзный не по-детски разговор,

Худые, озабоченные лица…

Мы поняли, что детства нет с тех пор,

Что жизни перевёрнута страница.

 

А скольких потеряли мы друзей…

Их парты сиротливо опустели.

Была эвакуация детей,

Но многие уехать не успели.

 

Они остались в городе своём.

Блокада лишь немногих пощадила.

Сдаётся мне, что мы за них живём.

Не зря тебе мы почесть воздаём,

На Пискарёвке братская могила.

 

Однако в жизни так бывает редко,

Чтоб только горе нам, печаль, страданье.

И мне досталась новая соседка

По школьной парте — милое созданье.

 

Ржаные волосы и длинные ресницы,

Глаза — как будто зацветает лён;

А голос — так поют весною птицы…

И в эту девочку я до сих пор влюблён.

 

Её лицо здоровьем не сияло, —

Ни бледность щёк, ни губ бескровный цвет.

Она зимой блокадной получала

По карточке сухарь взамен конфет.

 

Уверен я: прошло немного лет,

Военные отгрохотали грозы,

И ей сказал восторженно поэт:

«Такой красы ещё не видел свет!

Ваш юный лик прекрасней свежей розы!»

 

Мне имя не запомнилось её,

Запомнилась фамилия — Маркевич.

Ей вдохновенье отдал бы своё,

Марылею назвав, Адам Мицкевич.

 

Землячкою великого поэта,

Возможно, эта девочка была.

И в хате белорусского села

Была ей колыбельная пропета.

Спасалась от врагов её семья,

Но угодила в пламя из огня.

 

Зелёный Неман, синий небосклон, —

Их девочка так часто вспоминала.

А наш крестовский, питерский жаргон

Она с трудом, наверно, понимала…

 

С тех пор промчалось много, много лет.

Исчезло всё, что было сердцу мило.

И девочка, которой краше нет,

Фамилию давно уж изменила.

 

Наверно, внуки радуют её,

И седина посеребрила волос…

Но я узнал бы (слово в том моё)

Её глаза, её звенящий голос.

 

Но не Руслан я, не Иван-царевич,

Чтоб за невестой за моря идти.

И девочку с фамилией Маркевич

Мне никогда не суждено найти.

 

В чужих краях (моя ли в том вина?)

Мне жить пришлось, клин вышибая клином.

Прошло пять лет, как кончилась война, —

Я в город свой вернулся блудным сыном.

 

Крестовский остров, родина моя,

Встречал меня приветливо и строго.

Разъехались куда-то все друзья,

У каждого из них своя дорога.

 

А вот и старый княжеский дворец.

Казалось, слышал я его слова:

«В гнездо вернулся ты свое, птенец…»

Как в шлеме богатырском голова,

 

Склонился набок купол величавый

На плечи мощных рушащихся стен.

Так витязь, завершивший бой кровавый,

Предпочитает умереть со славой,

Чем испытать позор и вражий плен.

 

А люди проходили стороной,

Таким обеспокоены соседством.

Дворец прощался, видимо, со мной,

Как старый друг, а я прощался с детством.

 

Уж нет ступеней милых мне крылец —

Домов, где жил, и школы, где учился.

Но почему-то княжеский дворец

Живою болью в сердце мне внедрился.

 

Моя утрата княжеской больней:

У Белосельских есть дворец отличный

На Невском, возле клодтовских коней.

А с чем же я остался, горемычный?

 

Разорвана связующая нить

Сурового военного наследства:

Дворец тогда могли восстановить,

Но не вернуть загубленного детства.

 

Пришел рассказу этому конец,

Осталось попрощаться для порядка.

На месте, где тогда стоял дворец,

Теперь разбита детская площадка.

 

Там целый день — мельканье детских ног,

Там девочка с глазами голубыми.

И никому, конечно, невдомёк,

Что чье-то детство спрятано под ними.

В. Невский