Открытое комсомольское собрание

Повестка дня:

Прием в члены ВЛКСМ воспитанника 5‑й роты

СЕРГЕЯ СТОЛИЦЫНА

 

Аудитория, заполненная комсомольцами. У стола президиума – воспитанник старшей роты.

– Биография у Столицына хорошая, – говорит юноша. – Такой биографии любой комсомолец позавидует. Столицын воевал, смерти в глаза смотрел…

– В опасную минуту не растерялся! – громко добавляет с места Снежков.

– Все это верно, – продолжает комсомолец. – И все‑таки, пока не выяснится история с тревогой – принимать Столицына в комсомол, по‑моему, нельзя…

– Правильно! – поддерживает его Дима. – Пусть сначала признается!

– Я предлагаю вопрос отложить, – заканчивает оратор и садится на свое место.

В зале оживление, раздаются одобрительные возгласы. Звонит председательский колокольчик.

Взволнованный Сергей вскакивает со своей скамьи, хочет что‑то сказать, но сидящий рядом с ним Булат спокойно берет его за локоть, усаживает на место.

Снежков поднимает руку – просит слова.

Борис растерянно оглядывается вокруг. Взгляд его задерживается на поникшем Сергее, потом на сидящем среди воспитанников Левашове, на поднявшем руку Снежкове. Короткое раздумье, и Борис тоже поднимает руку.

– Слово имеет воспитанник Снежков! – объявляет председатель.

Снежков выходит к столу президиума.

– Я, конечно, решающего голоса пока не имею, – смущаясь, начинает свою речь мальчик. – Не дорос еще – в комсомол меня будете принимать в будущем году. Но я хочу сказать, что принять Столицына в комсомол надо!..

– Это почему же? – недоумевает Дима.

– Почему… Столицын обманывать нас не будет. Он с флота пришел. У него биография…

– Биография! – насмешливо произносит Дима. – Смотри, какой защитник нашелся!

В зале шум. Председатель звонит.

– Если бы Столицын был виноват, – убежденно продолжает Снежков, – он бы признался… Я ему верю…

Снова шум. Голоса.

– Верить, Федя, мало!

– Надо доказать!

Снежков беспомощно разводит руками.

– Доказать, – повторяет он с отчаянием в голосе. – Не могу доказать…

– То‑то и оно! – торжествует Дима. Он вскидывает руку: – Прошу слова.

Совсем уже упавшего духом Снежкова неожиданно осеняет новая мысль.

– А вот скажите, – горячо обращается он к товарищам, – кто из вас назовет Столицына трусом? – Он кивнул Сергею: – Встань, Сергей!

Взглянув на Булата, тот неохотно поднимается. И сразу же на него устремляются взгляды всего зала. Наступает тишина – никто, лаже раздосадованный Дима, не решается назвать Сергея трусом.

– Нет таких! – громко свидетельствует ободрившийся Снежков. – Садись, Столицын!

Сергей садится, и Снежков снова спрашивает у всех собравшихся:

– А как назвать того, кто совершил проступок и спрятался за спину товарища?

И весь зал – в один голос – отвечает взволнованно и гневно:

– Трус!

Борис срывается в места.

– Нет! – восклицает он с болью. – Нет, я не трус!.. Тревогу объявил я!.. Случайно…

По его лицу катятся слезы.

 

Поздний вечер. Берег моря. Далекие огни на рейде.

Медленно проходят Левашов и Борис.

– Почему же ты не сказал об этом сразу? – спокойно спрашивает Левашов. – Ты думал, что потеряешь уважение товарищей? Этого ты боялся?

Офицер останавливается, пристально, с участием глядит на мальчика.

– Они стали бы смеяться надо мной, – тихо отвечает Борис, склонив голову.

– Ну, и что же?.. Бывают испытания и потруднее. Тогда как?.. Ведь сегодня товарищи не смеялись над тобой, но разве тебе было легко?.. Знаю, не легко тебе было, Боря…

На секунду Левашов умолкает. Тронутый его последними словами, Борис поднимает голову. В глазах мальчика светится благодарность.

– Я очень рад, – продолжает Левашов, – что сегодня ты нашел в себе мужество сказать правду. Но я хочу предупредить тебя: еще не раз ложный стыд, вот это твое излишнее самолюбие, будут испытывать твое мужество. Не сдавайся, Борис!.. Докажи, что ты всегда готов с честью постоять за правду!

– Я докажу это, Виктор Васильевич! – горячо обещает Борис.

– Верю, – говорит Левашов и крепко пожимает ему руку.

– Спасибо, Виктор Васильевич, – отвечает радостно взволнованный мальчик.

Звучит сигнал отбоя, Левашов, взглянув на часы, снова обращается к Борису:

– Помни, Боря, об отце. Он был замечательный человек, правдивый, смелый, его все очень любили… Ну, пора спать! Иди.

Борис прикладывает руку к бескозырке:

– До свиданья, товарищ капитан третьего ранга!

– Спокойной ночи.

Левашов провожает мальчика долгим ласковым взглядом, достает портсигар, закуривает.

 

По аллее сада Борис направляется к зданию училища. Неожиданно кусты раздвигаются и на аллею выходит Сергей.

Мальчики молча останавливаются друг против друга. Не выдержав пристального взгляда Сергея, Борис опускает глаза. И в ту же секунду на лице Сергея вспыхивает добрая, приветливая улыбка. Он порывисто протягивает Борису руку и первый нарушает тягостное молчание.

– Мир! – сердечно предлагает он.

– И дружба! – так же искренно и пылко отвечает ему Борис.

Они обнимаются.

 

И словно выражая торжественность этой минуты, гремит радостная музыка.

На экране возникают боевые корабли – линкоры и крейсеры, миноносцы и подводные лодки, торпедные катера и морские охотники, идущие вперед, прекрасные в своем стремительном, неудержимом ходе, могучие, грозные – гордость Сталинского Военно‑Морского Флота, которому с юных лет посвящают свою жизнь герои этого фильма.

СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ!

 

Б. Горбатов, В. Алексеев  

БИТВА ЗА УГОЛЬ

 

Прорвав вечерние облака, прямой, как струна, солнечный луч упирается в вершины синих терриконов.

Донбасская степь. Широкая песня:

 

Там на шахте угольной

Паренька приметили,

Руку дру‑у‑ж‑бы подали,

Повели с собой…

 

Покусывая удила, мчат по дороге сытые, добрые кони.

На знаменитой донбасской бедарке, «беде» – двуколке на высоких колесах, едет глава фамилии – старый шахтер: седые усы, парадный шахтерский мундир, весь в орденах и медалях. Рядом жена в белой шелковой шали с кистями и сын – юноша с девичьими ресницами и глазами, словно подведенными вечной, несмываемой угольной пылью.

Он‑то и поет:

 

Девушки пригожие

Тихой пе‑е сней встретили,

И в забой отправился

Па‑а‑рень молодой.

 

Медленно и величаво проплывают шахты‑гиганты: черные стройные копры, высокие белые здания надшахтных строений.

Врываясь в песню радостными гудками, мчатся поезда, доверху нагруженные антрацитом. И возникает новая песня:

 

Смотрю с сыновней ласкою

На степь, на облака,

Медаль моя донбасская,

Ты слава горняка.

 

Эта песня рвется навстречу ветру из машины, переполненной шахтерской молодежью.

Мимо проплывают мощные металлургические заводы, озаряющие светом своих плавок вечернее небо.

И опять новая песня:

 

Песня‑птица в небе мчится,

Обгоняя облака.

Эх, шахтерская столица,

Жизнь и гордость горняка!

 

И вот уже не одна, а три машины мчатся по дороге, а по сторонам плывут осенние, отягощенные тяжелыми плодами фруктовые сады.

 

Сверкают искры антрацитные,

Настал, друзья, желанный час,

И снова парни знаменитые

Трудом прославили Донбасс.

 

На шумном перекрестке донбасских дорог, с севера и с юга, с запада и востока, сходятся машины. Они выстраиваются в праздничную колонну и направляются в сторону показавшейся шахты. А над шахтой, над копром пламенеет в зареве заката алая звезда победы.

У шахтерского Дворца культуры гостей уже встречают.

Останавливаются кони и машины. Из маленького «Москвича», кряхтя, выбирается огромный шахтер, деловито запирает машину, кладет ключ в карман и, разогнув, наконец, спину, идет вслед за всеми во Дворец. Оправляя мундиры, гости поднимаются по широкой парадной лестнице.

У входа их встречает парторг ЦК КГП(б)У шахты «4‑бис» Павел Степанович Недоля.

Старик в парадном мундире, приехавший на бедарке, радостно протягивает ему обе руки.

– Здорово, Пашка! – восклицает он. – Принимай родичей!

– А, дядя!..

Они троекратно целуются.

Подходят и новые гости:

– Почет и уважение парторгу!

Парторг кланяется:

– Милости просим к нам на праздник!

– А папаша где?

– Папаша будет в свое время! – усмехается парторг.

Веселой гурьбой подымается по лестнице молодежь.

– Принимайте шахтерский привет от молодежи «Буденновки».

– Дорогим гостям всегда рады!

Рядом с парторгом молодой вихрастый парень быстро что‑то записывает в блокнот.

– В Донбассе нет чужих шахтеров, тут все родственники! Разве я не прав, а, Павел Степанович? Могу я так написать?

Покручивая свой ус, шахтер в мундире недовольно басит:

– Родственников хоть отбавляй. А где лее, можно сказать, главный именинник? Имею в виду Степана, то‑есть Степана Павловича.

 

Степан Павлович Недоля, высокий плотный старик с ежиком коротких серебряных волос, удивленно разглядывает себя в зеркале.

Кто этот уже немолодой человек в строгом парадном мундире с золотыми пуговицами и серебряной канителью на петлицах? Ордена Ленина, Боевого Красного Знамени, «Знак Почета» и две сверкающие серебром медали закрывают почти всю его грудь. Неужто это он, он, Степка Недоля, полвека назад робко «проехавший» впервые в шахту?

Портной с сантиметром на шее, в последний раз отдернув полу мундира, отходит в сторону, смотрит на свое творение и, всплеснув руками, восклицает:

– Ро‑ко‑ссов‑ский! Две капли воды!

 

– А за що ж мне такой скандал, товарищ секретарь обкома? – добродушно улыбаясь, спрашивает толстеющий, с густыми усами человек, похожий на запорожца. Искренне удивляясь, он даже разводит в недоумении руками.

– Что я такое плохое сделал?

– Ничего плохого, – соглашается с ним Кравцов, расхаживая по кабинету.

– А хорошее я что‑нибудь сделал или нет?

Кравцов останавливается:

– Сделал, конечно!

Улыбнувшись одними глазами, начальник шахты «4‑бис» Сидор Трофимович Горовой мягко, с лукавинкой повторяет:

– Так за что же тогда скандал, товарищи? Может, я план не выполняю? А?

Этот вопрос заставляет некоторых улыбнуться, но секретарь обкома сам ему отвечает:

– Даже перевыполняешь!

– Может, я що‑нибудь прошу или клянчу, как другие?

– Вот то‑то и плохо, что не просишь!

– Плохо? – удивляется Сидор Трофимович. – Так ведь нам ничего не надо.

– Так‑таки ничего?

– Та ей‑богу ж, ничего…

– А тебе самому?

– И мне ничего не надо! – улыбается Сидор Трофимович, поглаживая свои запорожские усы.

– Значит, доволен собой?

– Нас люди хвалят, я могу и помолчать…

Кравцов, улыбаясь, смотрит на него, невольно любуясь его богатырским ростом и усами, потом смеется:

– Итак, «достиг я высшей власти» и «седьмой уж год я царствую спокойно»! Так?

– Та вроде так…

– А вот не дадим мы тебе царствовать спокойно! – вдруг резко говорит Кравцов. – Не дадим!

– За что же, Алексей Федорович?!

– Не пристало большевику спокойно жить. Нет, нет, не годится! Ишь, зажирел ты как! – и секретарь даже легонько ткнул Горового пальцем в брюхо. – А мы тут решили, что надо тебе беспокойную жизнь устроить. Садись, поговорим.

Горовой тревожно оглядывает всех, – ясно, что тут уж что‑то задумано для него, не выкрутиться! Но, прежде чем сесть, он все‑таки произносит:

– А юбилей как же, Алексей Федорович?..

– Ничего, ничего, поспеем!..

– Ох, не простит нам этого старик, как хотите!.. – кряхтя, усаживается Горовой. – Вовек не простит!

 

Последние лучи солнца сверкают на орденах и медалях. Степан Павлович и его жена чинно и медленно идут по улицам шахтерского поселка. Оба молчат, взволнованные торжественностью события.

Из калиток палисадников, из окон нарядных домиков, с порогов двухэтажных зданий приветствуют их шахтеры.

Старик и старуха молчаливо, учтивыми поклонами отвечают на приветствия.

– Смотри, Вася, как наши идут! – шепчет молодая девушка сидящему с ней рядом на скамейке в садике широкоплечему парню с гвардейским значком на штатском костюме.

– Хорошо идут! – отвечает парень.

Из калитки выходит пара – муж и жена. Немолодая женщина со слезами на глазах бросается к жене юбиляра.

– Дуся, подружка моя дорогая, – плачет она, – дожила ты до своего счастливого дня! Рада я, рада!

– Дожила, Маша! – степенно отвечает старуха своей подружке.

– А помнишь, Дуся, – вспоминает женщина, откидывая со лба седую прядь волос, – помнишь свадьбу, и как мы пели: «Шахтер голый, шахтер босый, шахтер курит папиросы!»

– Вспомнила баба, як дивкой була, – усмехается ее муж, пожилой шахтер, и протягивает вперед поднос с рюмками.

– Не обидь, Степан Павлович! Дай чокнуться с почетным шахтером и моим дорогим соседом!

Степан Павлович берет рюмку и с волнением в голосе спрашивает:

– Много налил?.. Или то руки дрожат?..

– И ничего удивительного, – сочувствует сосед. – У меня бы тоже дрожали! Праздник‑то какой!

Приподняв рюмку, Степан Павлович растроганно отвечает:

– Скоро, Кузьма, и на твоей улице праздник!

Чокнувшись, соседи выпивают.

И снова медленно и торжественно идут старики по шахтерскому поселку.

– Глянь на батю и на маму глянь! Как жених и невеста! Правда? Даже смешно! – провожая взглядом своих родителей, улыбается Лида.

– Не смешно, а завидно, – мечтательно отвечает Василий.

Лида смеется:

– Завидно? Старости захотел? Глупый, нам же все‑таки лучше, мы молодые!

– А я завидую… Хотел бы я с тобой так – целую жизнь. И вот так же под ручку пройтись!

– Пойдем, Вася! – предлагает Лида и поднимается со скамейки.

Василий идет вслед за ней. Вдалеке зазвучал духовой оркестр. Они идут молча вдоль аллеи невысоких тополей, и, вдруг остановившись, Василий тихо спрашивает:

– А ты меня любишь, Лида?

– Люблю…

Василий решительно заявляет:

– Тогда сегодня же и объявимся!

– Ой, боюсь! – пугается Лида и снова быстро идет вперед.

Неотступно следуя за ней, Василий взволнованно и хмуро продолжает:

– Клянусь, я ж все равно своего достигну! Та я не только у нас на шахте, а во всем Донбассе первым навалоотбойщиком буду! Увидишь!

– Ой, Вася?

– А ты меня любишь, Лида?

– Люблю…

 

Как острый бур, врывается во тьму свет зажженных фар. По шоссе мчится «Победа».

В машине трое: немолодой водитель, рядом с ним секретарь обкома партии Кравцов и какой‑то человек на заднем сиденье, – он дремлет.

Через железнодорожные переезды, сквозь тощие и милые донецкие «посадки», мимо новых и старых беленьких поселков одноэтажного шахтерского Донбасса мчится машина… Вдруг – поворот, и точно океанский пароход возникает перед нами многоэтажный, многооконный и многотрубный корпус электростанции.

Водитель резко останавливает машину. Кравцов молча выходит из нее. Стоит и смотрит.

Плывут по ветру дымы. Всплескивают фонтанчики на озере у станции. Горячий пар идет от воды.

На блестящей поверхности озера колеблются и дрожат тысячи огней. Станция работает. Слышно ее могучее и мерное дыхание. В проводах, разбежавшихся отсюда на всю округу, посвистывает знакомый донбасский ветерок.

– Приехали? – сонным голосом спрашивает пассажир.

– Нет. Это станция, – многозначительно отвечает водитель.

– Ну и что же?

– Минут пять постоим и дальше поедем.

И шофер, повернувшись, вдруг доверительно, шопотом объясняет:

– Никому не расскажете? Мы всегда тут останавливаемся. Вот видите, он стоит и… улыбается…

– Чему улыбается? – недоумевает пассажир.

– А в сорок первом пришлось ему взорвать станцию… Ни у кого рука не поднималась… А он взорвал! А потом, вот не поверите, он у меня в машине плакал, ну просто, как женщина, плакал и меня даже до слез довел…

– Тогда понятно, – теплым голосом говорит пассажир.

– А потом – восстановление! Сколько он тут своей жизни положил, это только я знаю да его жена. Так что я теперь сам, без спроса, тут останавливаюсь – пусть радуется.

Неожиданно щелкает дверца машины, Кравцов усаживается на место:

– Поехали! Нажми, Федя, на все педали, выручай, друг, опаздываем!

Машина, взвизгнув, срывается с места.

 

И грянул духовой оркестр. Под сводами высокого зала, празднично освещенного хрустальной люстрой, победно гремит туш.

Вокруг длинного пиршественного стола стоят люди в строгих, золотом и серебром играющих шахтерских мундирах и горячо аплодируют.

Яркий свет, медь оркестра, гром аплодисментов… У юбиляра кружится голова – его поддерживает дочь Лида, а старуху – оба сына: Павел, парторг ЦК, и Владимир, инженер шахты.

И когда замолк оркестр и уселись гости, взволнованный и растерянный старик все еще продолжал стоять на месте.

Мягко коснувшись плеча отца, Лида заставляет его очнуться, и он смущенно опускается на стул.

Тогда подымается уже знакомый нам заведующий шахтой Сидор Трофимович Горовой и, погладив свои запорожские усы, спокойно начинает речь:

– Вы тут все торжественные речи говорили и вино пили, а я, извините, как заведующий шахтой привык больше к балансам и выступлю сейчас как бухгалтер. За свои пятьдесят лет работы на шахтах Донбасса сколько же Степан Павлович нарубал угля? Это подсчитать немыслимо! А если б собрать весь этот уголь сразу вместе, так вся наша Советская Родина могла бы целый день жить. Вот кто такой Степан Павлович Недоля! А ведь нас, шахтеров, в стране сколько? Больше миллиона! И если каждый даст Родине день такой жизни, что тогда будет? Будет наша Родина жить вечно!

Вновь вспыхивают аплодисменты.

Закрыв свой блокнот, корреспондент газеты громко замечает:

– Обещал выступить как бухгалтер, а сказал, как поэт! Хоть сразу в газету!

Повернувшись к старику, Сидор Трофимович тепло говорит:

– Придется тебе, Степа, на старости лет фамилию переменить. Слов нет, хорошая фамилия, известная в Донбассе, да только неподходящая она для тебя сейчас. Недоля! Нет, счастливая у тебя доля, Степа!

Он широко развел руками:

– Посмотрите, товарищи: старший сын – горный инженер и парторг ЦК КП(б)У нашей шахты!

Смущенно поднявшись с места, парторг хочет тут же усесться…

– Подожди, не садись, – строго приказывает Сидор Трофимович и взволнованно продолжает: – А вот второй сын, Владимир Степанович, был забойщиком, а теперь горный инженер и лучший начальник участка нашей шахты! Подымайся, Володя!

Улыбаясь, подымается из‑за стола мужественный, широкоплечий молодой человек в мундире горного инженера.

– Теперь скажем о самой младшей, о Лиде, – продолжает Сидор Трофимович. – Диспетчер на шахте! Ты там за спину отца не прячься, покажись! Если бы не праздник, я б тебя спросил: почему диспетчерская так плохо работает?

Гости за столом добродушно смеются, глядя на девушку, испуганно выпрямившуюся за столом.

Протянув руку, Сидор Трофимович требует тишины и опять обращается к старикам:

– Вот она, Степан Павлович и Евдокия Прохоровна, ваша семья… Да только… не вся.

Евдокия Прохоровна закрывает руками лицо и всхлипывает. Шахтеры молча поднимаются с мест и опускают головы. Обняв плачущую жену, старик нежно прижимает ее к себе. А Сидор Трофимович продолжает:

– Я не хотел вас огорчить, но в счастливые дни не имеем мы права забывать о тех, кто отдал свою жизнь за нас, как отдал ее наш друг, шахтер Сережа Недоля!

Завшахтой замолкает, низко склонив голову.

Несколько секунд все стоят молча, затем тихо усаживаются, и лишь один парторг остается стоять.

Выждав паузу, он негромко начинает свою речь:

– В Москве, в знаменитой Третьяковской галлерее, висят картины художника Касаткина из жизни старых, дореволюционных шахтеров. Смотрите, вот они, копии с этих картин.

Парторг указывает на стену, где висят репродукции картин Касаткина: «Шахтер» и «Саночник»; между ними несколько больших фотографий, содержание которых пока еще не ясно.

Обведя взглядом гостей, парторг продолжает:

– Пятьдесят лет тому назад мой отец пришел в Донбасс работать. Ему тогда было всего двенадцать лет. На шахте, которой управлял бельгиец, он впервые в своей жизни увидел шахтера. Такого вот, как на этой картине.

 

Картина «оживает»… Угрюмый длиннобородый, черный от угля мужик, блеснув глазами, повернулся в сторону и коротко сказал:

– Пойдем!

Маленький испуганный деревенский мальчишка с шахтерской лампочкой покорно следует за стариком по улице знаменитой Собачевки. Они проходят мимо слепых землянок, ютящихся по оврагу, где бегают грязные голоногие дети. Подошли к шахте. Перекрестившись, сели в бадью…

Мальчик забился в угол бадьи под проливным подземным дождем, а бадья, резко раскачиваясь из стороны в сторону, скользит в страшную темноту…

И пока летит вниз бадья, и пока шахтеры вместе с мальчиком по колено в воде бредут, согнувши спины, по штреку, голос парторга спокойно рассказывает:

– Так спускался мой отец четыре года подряд, работал в шахте от ранней зари до лунного света. И только потом ему посчастливилось стать на работе человеком. Вот она, эта счастливая человеческая работа!

В кадре возникает картина «Саночник». Она оживает… По лаве, в темноте, с шахтерской лампочкой, качающейся на груди, ползет на четвереньках шахтер, впряженный в салазки, доверху груженные углем… В плечи его врезались ремни лямок, раскрытый рот жадно ловит воздух, черные потоки пота стекают со лба…

И слышен спокойный голос парторга:

– Вот так, на четвереньках, как зверь, работал мой отец еще четыре года, чтобы получить право отдать свои силы кайлу и обушку. Тогда его стали считать настоящим шахтером, и тогда он встретил мою мать.

Взвизгивает гармошка. На деревянных нарах огромной казармы расположились грязные после работы шахтеры. На столе, в центре, огромная бутыль с водкой, много стаканов и одна тускло горящая шахтерская лампочка. Под залихватскую музыку гармошки отплясывают здоровые откатчицы с литыми, чугунными плечами, и их кавалеры – молодые шахтеры. Группа крестьянских девушек поет голосистые шахтерские «страданья».

За столом одиноко сидят молодые. Он – в праздничном картузе и синей косоворотке, она – в белом шерстяном платке и ситцевой блузке. Сидят они неподвижно, как на фотографии…

И действительно, когда аппарат отъезжает, эта фотография открывается перед глазами зрителей. Указывая на нее рукой, парторг говорит:

– Веселая свадьба длилась одну только ночку, до утра, а потом прошло еще девять длинных лет без единого радостного дня… Нищета, болезни, война, голод… И вдруг в беспросветной ночи вспыхнула заря революции… Прогремел выстрел «Авроры», родилась Советская власть!

Военная фотография 1918 года. На фоне бронепоезда стоит группа вооруженных шахтеров, а в центре их командарм – луганский слесарь Климент Ефремович Ворошилов. Рядом с Ворошиловым мы узнаем и Степана Павловича Недолю. Пронзительный паровозный гудок оживляет фотографию. Аппарат отъезжает, обнаруживая на перроне донбасской железнодорожной станции провинциального фотографа с треногой и черным ящиком и невдалеке от него группу женщин с детьми. Это жены, матери отъезжающих на фронт шахтеров. Среди них с детьми мал мала меньше стоит еще молодая Евдокия Прохоровна.

Бронепоезд медленно проходит мимо женщин, и из открытой двери вагона командарм Ворошилов говорит оставшимся на перроне:

– Мы вернемся с победой!

И когда бронепоезд уходит, открывается пейзаж разрушенного Донбасса времен гражданской войны.

Вместе с вдруг возникающей музыкой духового оркестра меняется и характер пейзажа. Празднично одетые женщины с букетами цветов уже не провожают, а встречают своих мужей – шахтеров, бойцов трудового фронта. Только что вышедшие из шахты, черные от угольной пыли, они улыбаются народу, проходя с отбойными молотками на плечах, как когда‑то шли на фронт с винтовками. Гремит оркестр, идут шахтеры, молодые и старые, и среди них наш юбиляр Степан Павлович Недоля. Над головами шахтеров проплывают лозунги и приветствия первым героям стахановского движения в Донбассе.

Героев забрасывают цветами… Дождь цветов закрывает экран.

 

Кремль. Вокруг Сталина и членов Политбюро сидят знатные шахтеры нашей страны. Люди пытаются сидеть неподвижно перед фотоаппаратом, но их взволнованные взгляды невольно обращены в сторону вождя народов, разговаривающего со Степаном Павловичем Недолей.

С т а л и н. Так вы говорите, товарищ Недоля, что вам сорок восемь лет?

Н е д о л я. Сорок восемь, товарищ Сталин… в июле стукнет.

Х р у щ е в. И из них, товарищ Сталин, тридцать семь лет на шахтах Донбасса!

Н е д о л я. Точно, Никита Сергеевич… три дюжины лет.

С т а л и н. Такие годы надо считать уважительно, не на дюжины, а по одному, – почетные это годы! Чего же бы вам сейчас хотелось, товарищ Недоля?

Н е д о л я. У меня теперь все есть, товарищ Сталин, и пожелать нечего!

С т а л и н. А вот это не совсем хорошо. Разве могут жить люди без желаний?

Х р у щ е в. Есть у него, товарищ Сталин, одно желание, да вот умалчивает.

Н е д о л я. Какое?

Х р у щ е в (напоминая). А про «полтинник» забыл?

Н е д о л я. Ну это так, Никита Сергеевич… к слову пришлось, не стоит и вспоминать.

С т а л и н. А все‑таки?

Н е д о л я. Есть, конечно, у меня желание, товарищ Сталин, и даже большое, да только… никто помочь не сумеет.

С т а л и н. А все‑таки? Чего именно вы хотите?

Н е д о л я. Дожить я хочу, товарищ Сталин, как у нас шахтеры говорят, до «золотого полтинника».

С т а л и н. А это что за полтинник такой?

Н е д о л я. Пятьдесят лет работы на шахте.

С т а л и н. Действительно золотой. Значит, через тринадцать лет мы с вами будем праздновать пятидесятилетний трудовой юбилей почетного шахтера товарища Недоли! А? Будем! Вот вспомните мое слово!

И когда товарищ Сталин, улыбаясь, заканчивает фразу, неожиданно вспыхивает магний. Так был зафиксирован снимок, висящий сейчас на стене зала, где чествуют почетного шахтера Степана Павловича Недолю.

Юбиляр стоит у стола. Гремит духовой оркестр. Гремят аплодисменты. А смущенный старик только кланяется присутствующим на все стороны.

Постепенно все стихает, и парторг продолжает свою речь:

– Сбылось предсказание товарища Сталина! Дожил Степан Павлович, дожил до своего «золотого полтинника». Только вспомним, товарищи дорогие, какие же это были для нас годы? Был среди них горький сорок первый год, когда покидали мы родной Донбасс, и был тысяча девятьсот сорок третий!.. Осень… Сентябрь…

И возникает новая фотография.

Донбасская железнодорожная станция со следами недавних боев и пожарищ. На путях, против обломков разрушенной станции, стоит эшелон. На деревянных дверцах теплушек мелом выведено: «Красноармейск», «Чистяково», «Боково‑Антрацит» и т. д. На переднем плане – генерал‑лейтенант Хрущев пожимает руку Степана Павловича Недоли. Фотография оживает, и сразу становятся слышны гул голосов, гудки паровозов и звуки духового оркестра.

Х р у щ е в. Из Караганды?

Н е д о л я. Из Караганды, Никита Сергеевич!

Х р у щ е в. Видел, что здесь враги наделали?

Н е д о л я. Глаза бы мои лучше не смотрели – живого места не осталось…

Х р у щ е в (улыбаясь). Что же теперь будем делать, Степан Павлович?

Н е д о л я. Восстанавливать начнем, Никита Сергеевич, я так думаю. А? Рук своих не пожалеем, а будет наш Донбасс такой же, как и раньше был!

Х р у щ е в. Нет, таким он не будет! Не должен быть таким! Богаче и красивее должен быть и будет наш родной Донбасс! Нам, Степан Павлович, вся страна помогает! Вот война еще не кончилась, а, гляди, сколько составов с техникой да материалами шлют нам на подмогу ленинградцы, кузбассовцы, москвичи. Да! Не голыми руками, как когда‑то, после гражданской войны, будем восстанавливать мы Донбасс. И станет он и могуче и краше!..

Опять гремят аплодисменты.

Из‑за стола встает Степан Павлович и поднимает руку. Он хочет говорить.

– Я, товарищи, плакать не буду, я уже дома от радости плакал… А вам скажу так: спасибо вам за ласку и уважение к моим сединам и к детям моим!

И, смахнув неожиданно слезу, сердится на себя:

– От чорт, таки довели до слез!

Вокруг засмеялись, а старик продолжает:

– А я на вас все‑таки обижаюсь. Несправедливо вы тут говорили!

В глазах гостей недоумение. Жена и дети с тревогой переглядываются, но старик не обращает на это никакого внимания:

– Разве мог бы я проработать пятьдесят лет один, если бы ее со мной не было, то‑есть жены моей, Евдокии Прохоровны? А про нее‑то вы и забыли!

Испуганная жена умоляет гостей:

– Да не слушайте его, он же выпил!

Веселый смех за столом.

Степан Павлович всердцах замечает жене:

– А я, между прочим, пока только ситро пью, чтоб ничего не забыть, что сегодня со мной делается… А ты стыдишь меня на людях!

Опять смех.

– Ну, ладно, – грозится старик, – я потом с тобой поговорю. А теперь – с вами. Нехорошо! – укоризненно качает он головой. – Вот вы мне тут, как артисту, аплодировали, а себя забыли. А чем вы‑то хуже? Тут и получше меня люди найдутся! Да чего долго искать? Возьмем Сидора Трофимовича! Известно, начальник шахты! А кем был? Сидорка‑драный лапоть, потом – забойщик первой руки! А теперь…

Сидор Трофимович смущенно ерзает на стуле. Есть за ним грех – любит, когда его всенародно хвалят. А сегодня даже ему неловко…

– Не мой юбилей, зачем хвалишь! – бормочет он, вспоминая, вероятно, недавний разговор в обкоме.

– Не тебя хвалю! – строго говорит старик. – Я шахту нашу хвалю. Знаменитая наша шахта! Что, нет?! – грозно озирается он вокруг.

– Верно, верно!..

– И шахтеры у нас знаменитые, – продолжает он. – Я не про врубмашинистов, про нас пусть другие скажут. Я про нашу надежду и подмогу нашу – про навалоотбойщиков. Вот они, в ряд сидят. Лава к лаве. Орлы! Гордость наша и наша слава! За ихнее здоровье – ура!..

– Навалоотбойщики, встать! – весело командует, подымаясь, гвардеец Вася.

И встают из‑за стола могучие, кряжистые, темнолицые, темноусые навалоотбойщики – цвет шахтерской семьи.

Звенят рюмки и бокалы… Радостно чокаются шахтеры…

И вдруг раздается голос:

– А я за это пить не буду!

Все обернулись на голос, – это сказал незаметно вошедший секретарь обкома Кравцов. Он стоит в дверях вместе со своим спутником и, улыбаясь, смотрит на пир.

– Не буду, нет – решительно повторяет он и, подойдя к столу, берет стопку.

– Отчего ж это, Алексей Федорович?.. Обидно нам! – проговорил юбиляр, и даже рюмка в его руках задрожала.

Обиженно молчат навалоотбойщики. Шахтеры так и застыли с рюмками в руках. Вот и испорчен праздник.

– За лопату предлагаешь выпить, отец? – спокойно усмехаясь, спрашивает Кравцов. – А я за лопату пить не буду! Не проси! Ну, еще где‑либо на другой шахте, может, и выпил бы… Наверняка даже выпил бы… А на вашей – нет, не буду! Верно я говорю, Сидор Трофимович? – вдруг оборачивается он к Горовому и пристально смотрит на него, только уголки губ чуть‑чуть дергаются насмешливо.

– Та верно ж!.. – негромко отвечает Горовой, избегая взгляда Кравцова.

– Ну вот!..

Но все еще обиженно молчат навалоотбойщики. И не пьют, и рюмок не ставят. Молча стоят они, и руки у них, как и их лопаты, – широкие, могучие, умелые.

– А как же без лопаты? – сдерживая гнев, негромко спрашивает Вася. – Без лопаты‑то угля не возьмешь! Или вже уголек стал нонче людям не нужен?..

Кравцов быстро поворачивается к нему:

– А без лопаты уголь не возьмем? Думаешь, не возьмем?

– Не слыхали мы что‑то… чтобы без лопаты… Врубовка – на что машина умная, а без лопаты и она никуда…

– Никуда? Ишь ты! – усмехается Кравцов и говорит: – А ну, хозяева дорогие, налейте‑ка и мне стопку!

Горовой молча наливает ему вино. Кравцов поднимает бокал на свет, смотрит.

– А что, – вдруг говорит он, хитро щурясь, – за санки сегодня не пили?

Смущенно усмехаются шахтеры.

– Поминали, – улыбаясь, отвечает парторг, – а пить за них – нет, не пили!

– Отчего ж? За лопату пьете, а за санки не хотите? А ведь в свое время тоже говаривали, что в шахте без санок никуда…

– Так тогда ж транспортер появился… Ну и… санки зачем же? – возражает Вася. – А лопата…

– Верно! – подтверждает Кравцов. – Появился в лаве транспортер – и конец санкам! А конь? Первой фигурой был на шахте коногон‑свистун. Личность! О нем даже песни пели. Где ж теперь коногоны‑то, а?..

– Так электровоз же, Алексей Федорович!..

– А! Ишь ты, электровоз! – засмеялся Кравцов. – А обушок? Забойщики тоже, бывало, говаривали, что без обушка никуды! Ну, где тут за столом забойщики? А ну, встаньте‑ка! – Пауза. Легкий смешок по залу. – Нету? Исчез с шахты забойщик, первейший человек исчез… Ай‑ай‑ай!..

– Так теперь врубовка, товарищ Кравцов! А при врубовке, – торжествующе закричал Вася, – при врубовке непременно навалоотбойщик!

Все засмеялись, кое‑кто захлопал даже.

– Да неужто? – прищурился Кравцов. – При машине лопата?

– А как же врубовка без лопаты? – всердцах закричал Вася. – Она же наваливать не умеет!

– Не умеет? Ну, так, значит, и врубовку твою туда же… куда обушок и кнут…

– Легче! – вдруг закричали врубмашинисты. Кое‑кто из них даже вскочил с места. – Легче, Алексей Федорович! Машинистов не трожь! Это техника!

– Не спорю… – спокойно сказал Кравцов. – Техника. Уважаю. Да вот беда – вчерашняя это техника. Нет, нет, согласен, – сегодняшняя, да зато уже не завтрашняя. А нам в завтрашний день глядеть надо. Мы к коммунизму идем…

– Ну, спасибо тебе, товарищ секретарь, – обиженно сказал юбиляр, о котором в споре все забыли. – Спасибо за речи твои, утешил!.. Значит, нас, стариков, теперича и в хлам можно, в музей?.. Вот юбилей справим – и куда ж: на слом али под стекло в музей?

– Зачем же на слом, Степан Павлович? – ласково улыбаясь, говорит Кравцов. – Тебе теперь только жить да жить!.. Да уголек давать!.. – Он высоко поднял бокал и крикнул: – Друзья мои! – Все стихли. – Все мы – шахтеры с детства, на угле родились, углем живем. Меня, – усмехнулся он, – мать даже в штреке родить догадалась. Оттого ж я такой черный… И с детских лет знали мы – каторжный этот труд шахтеров, проклятый труд, тяжелый труд. Но большевики сказали: «Нет! Не смеет святой труд быть таким!» И каторжный труд стал свободным. Но остался он тяжелым трудом, грязным и во многом еще ручным. И опять говорят большевики: «Нет! Нет! Облегчим мы шахтеру его труд, сделаем его светлым, чистым, умственным и полностью механизированным!» Ты не думай, Степан Павлович, – вдруг повернулся он к юбиляру, – что я к тебе на праздник с пустыми руками приехал. Привез я тебе подарок, как же, привез! Человека я тебе одного привез. Эй, Дмитрий Иванович, – крикнул он, – а ну, прошу, прошу сюда! Стесняться теперь нечего!..

К столу смущенно подходит спутник Кравцова.

– А это кто же за человек такой? – растерянно спрашивает у Кравцова юбиляр.

– А ну, Дмитрий Иванович, – весело говорит Кравцов, расскажи шахтерам, что ты за человек такой.

– Что ты, Алексей Федорович! – совсем смутился Дмитрий Иванович. – Да что мне рассказывать? – обернулся ко всем, низко поклонился. – Здравствуйте! Трофименко Дмитрий Иванович… Инженер… Ну, как видите, обыкновенный человек…

– А вы не верьте ему! – закричал Кравцов. – Обманывает, не совсем‑то он обыкновенный человек. Беспокойный он человек! Даже нашего Сидора Трофимовича покоя лишил.