Институт экспериментальной медицины

 

Придерживая от ветра дверь, дворник глядит ему вслед. В глубине дворницкой женщина вяжет чулок.

Ж е н щ и н а. Это чей же?

Д в о р н и к. Павловский.

Ж е н щ и н а. Что ему больше всех надо, Павлову‑то? Все уж ушли, а этот все режет. Собак перевел, страсть. А все в обдергайчике ходит.

Операционная. У стола Павлов и двое его помощников – Забелин и Званцев. Павлов оперирует.

– Скальпель, – командует он.

Забелин подает скальпель.

– Зажимы.

Но Забелин стоит неподвижно. Павлов поднимает голову.

– Ну‑с?

З а б е л и н. Нет пульса, Иван Петрович.

З в а н ц е в (вытирая пот со лба). Четвертый час оперируем. Он отходит к окну и дрожащими от усталости руками вынимает папиросу.

П а в л о в. И двадцать четыре будем оперировать. Подготовьте новую собаку.

З в а н ц е в. Мы израсходовали всех животных. И смету за год. А щедрость министерства вам известна.

Павлов ожесточенно стаскивает халат.

– А, чорт! – шепчет он, запутавшись в тесемках, и, разорвав их, швыряет халат.

Входит Никодим. Оглядывает всю группу и, покачав головой, берется за ручку стола и увозит погибшее животное.

В мрачной тишине операционной тихонько поскрипывают колесики стола.

 

Стоя подле двух рукомойников, Званцев и Забелин моют руки после операции.

З а б е л и н (прислушавшись). Тихо как, а ведь раньше отбоя не было от желающих посмотреть.

З в а н ц е в. Да мы, кажется, становимся посмешищем. В Академию показаться нельзя. Анатомы, хирурги просто в лицо смеются.

П а в л о в (стоя в дверях, уже в пальто и шляпе). Смеются? Ну, так мы им еще такую фигу покажем, вот этакую. (Сложив руку в кукиш, он потрясает им в воздухе.) А силком вообще никого не держу! (Кричит, наступая на ассистентов.)  Уходите! Ну, что ж вы не уходите?

 

Столовая Павловых. За столом – Павлов, Серафима Васильевна, гимназист Володя и маленькая девочка. Повязанная салфеткой, она старательно ест, с трудом засовывая ложку в рот.

П а в л о в. Неужели ты не можешь покормить ребенка?

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ведь ты же сам говорил, что ребенка надо приучать к самостоятельности.

Подают второе. Серафима Васильевна кладет кусок на тарелку мужа. Павлов начинает резать и резко отодвигает тарелку.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Но ведь ты ничего не ел!

П а в л о в. Это нельзя есть.

В о л о д я (нагнувшись над тарелкой). Просто у тебя опять что‑нибудь не ладится с собаками. А мы тут не при чем.

Павлов резко оборачивается. Кажется, что сейчас будет гроза. И вдруг он смеется:

– Ты прав, не ладится.

Встав, он подходит к сыну, обнимает его:

– Вот ведь защитник вырос!

П а в л о в (снова за столом). Ты, понимаешь, Сима, вот я ем мясо…

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ты же уверял, что его невозможно есть?

П а в л о в (целует ей руку). Лежачего не бьют. Но вот как желудок обрабатывает это мясо, – неизвестно. Ты понимаешь, – основа основ, а неизвестно. И эта операция позволит, наконец, нам проникнуть в тайны пищеварения. Мы должны изолировать часть желудка, не перерезав ни одного нерва.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Прости, Иван, но, может быть, ты хочешь невозможного. Никто в Европе не смог этого сделать. Даже Гейденгайн!

П а в л о в. Европа, Гейденгайн?! Почему это предел? А нам нужно! Мы должны это сделать… Ты понимаешь, это будет лаборатория жизни! (С мрачной задумчивостью на лице.) А за мной гонится смерть. Собаки не выживают… Ты думаешь, я не спрашиваю себя, по какому праву я стал палачом… Но ведь не для забавы же! (Почти кричит.) И я подавляю в себе этот страшный упрек… У нас уже не осталось животных. И мы израсходовали смету за год. Да, кстати, я получил жалованье…

Он вынимает из кармана пакет и передает его жене. Встает, прохаживается. Останавливается у окна, печальный, потухший.

– Я даже ночью во сне оперирую. И снова стол и собаки! Но я должен это сделать. Должен!

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Знаешь что… (Кладет ему в карман пакет с деньгами.) Я сэкономила в этом месяце. Я обойдусь.

П а в л о в. Правда?

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ну, конечно, правда!

П а в л о в. Милая!

Обнимает жену и вдруг срывается с места.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ты куда?

Голос Павлова доносится уже из передней:

– Мне предлагают партию превосходных собак. Я быстро.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Да уж медленно ты не умеешь.

 

Та же комната. Вечер. Серафима Васильевна чинит курточку сына. Входит кухарка, тощая старая дева с ликом византийской святой.

– Серафима Васильевна, мне денег на завтра.

Серафима Васильевна судорожно роется в ридикюле, протягивает какую‑то мелочь:

– Вы уж обойдитесь, Фенечка, а завтра я достану.

Кухарка берет деньги и недовольно поджимает сухие бескровные губы.

– Господа тоже называются, – бормочет она, выходя.

– Экая скверная баба, – шепчет Дмитрий Петрович, снимая пальто в передней. Он входит в столовую в тот момент, когда Серафима Васильевна вынимает из шкатулки старинную брошь. Услышав его шаги, Серафима Васильевна захлопывает шкатулку и зажимает брошь в руке.

Д м и т р и й П е т р о в и ч. Дайте‑ка сюда!

Он подходит и, насильно разжав руку Серафимы Васильевны, опускает брошь в шкатулку.

– Как вам не стыдно?

Он вынимает деньги и кладет их на стол.

Серафима Васильевна сидит за столом, и слезы ручьем катятся по ее лицу.

– Я не могу больше брать у вас. Я даже не знаю, когда мы расплатимся.

Д м и т р и й П е т р о в и ч. Это все чепуха. У Ивана большая судьба. Я в это верю. Нужно потерпеть, Сима.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Я верю, но мне все‑таки трудно. И меня особенно мучает, что мы здесь у вас. Вам нужно свою семью заводить, а не с нами возиться. Ведь вы уже профессор…

Д м и т р и й П е т р о в и ч. Да, да. Ординарный профессор химии. Ор‑ди‑нар‑ный!

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Перестаньте, Дмитрий.

Д м и т р и й П е т р о в и ч. Я ведь без горечи. Я, действительно, только спутник. Спутник большой планеты – Менделеева. А вот Иван – он сам планета. Понимаете? И вы с ним пойдете до конца. И вот за это вам спасибо.

Он наклоняется и целует ей руку.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Вы как‑то всегда во‑время, Митя.

 

И снова операционная. Павлов оперирует. Склоненное над столом лицо Павлова. Вздулись вены на висках. Капельки пота на лбу…

Бьют часы. Старинные часы‑шкаф. Густой, тяжелый звон гулко раздается в вестибюле института. В углу, в полумраке, сидит на диване Серафима Васильевна в пальто и шляпе. Перед ней дверь в операционную. Матовые стекла. Тени людей за ними. На скамейке подальше – Никодим. Перед ним ящик, наполненный «рюхами» и «битами» – нехитрым инвентарем игры в городки. Никодим обстругивает ножом городки. Примеряет их по руке.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Долго еще, Никодим Васильевич?

Н и к о д и м. Без малого четыре часа операция идет. И ведь который раз? Счет потеряли…

Поглядев на взволнованное лицо Серафимы Васильевны, добавляет:

– А вы вот почитайте пока.

Сняв с часов затрепанную книжку, он протягивает ей. «Графиня‑нищая или торжество справедливости» – значится на обложке книги.

Чуть улыбнувшись, Серафима Васильевна перелистывает книгу.

Медленно, равномерно движется маятник часов. Невидимые в своем движении, опускаются вниз тяжелые медные гири. Бьют часы. Неподвижно сидит Серафима Васильевна, и только широко раскрытые глаза да стиснутые руки выдают ее волнение.

И вот открываются, наконец, двери операционной. Медленно, чуть пошатываясь, выходит оттуда Павлов. У него усталое, изможденное лицо, устремленный в одну точку взгляд. Видно, что мысли витают где‑то далеко‑далеко. Останавливается, прислонясь к косяку двери.

Серафима Васильевна, вскочив, замирает в ожидании. Неужели опять провал? Мрачное лицо Никодима. Он молча идет в операционную.

И вдруг улыбка сверкает на липе Павлова.

– А говорили – не выйдет! – гремит он, подняв вверх кулаки. И только тут понимает, что перед ним стоит Серафима Васильевна.

– Это ты, Сима? А говорили – не выйдет!

Прижав к себе Серафиму Васильевну, он вальсирует с ней по коридору.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Я ведь молилась, Ваня, стыдно сказать, о здравии собаки.

П а в л о в (весело усмехнувшись). Не без божьей помощи, значит.

В дверях операционной показывается Никодим, везущий на столе оперированную собаку. Сзади усталые, но сияющие Званцев и Забелин.

П а в л о в (Никодиму). Смотри мне, чтоб выходил. Чтоб она бегала! Чтоб прыгала!

Н и к о д и м. Не первый год в науке.

П а в л о в (Званцеву). А говорили – не выйдет! Ну, что, господа?!

И, увидев ящик с городками, он хватает «биту», прицеливается…

 

Павлов во дворе Института. Сияющий Павлов с развевающейся по ветру бородой.

– Ставьте паровоз! – командует он.

Званцев выставляет в отдалении городошную фигуру.

П а в л о в. Анатомы не верят?! Ставьте колодец!

Званцев выставляет следующую фигуру.

П а в л о в (поплевав на левую руку). А мы им фигу‑с!

И снова гудящая палица сносит всю фигуру. Званцев даже подпрыгивает, спасаясь от взвившейся вверх чурки.

 

И, точно продолжая настроение этой сцены, гремит оркестр. Что‑то оглушительное и веселое орут трубы.

Но невеселы люди в серых шинелях, шагающие по мостовой. Молча провожает их глазами публика, толпящаяся на тротуарах.

Никодим в форме рядового идет по Невскому. Вот он останавливается и, вытянувшись, козыряет офицеру. В левой опущенной руке какой‑то большой пакет.

Проезжает коляска. Проходит дама с кривоногой таксой, ковыляет на костылях георгиевский кавалер.

Идет Никодим. Снова козыряет. Глухо, уже удаляясь, звучит оркестр. Виден хвост уходящей пехотной колонны.

На углу кричат газетчики:

– Сражение в Маньчжурии!

– Последние новости с театра военных действий.

Хмурые и задумчивые лица прохожих провожают уходящую колонну. Надрываются газетчики.

 

Никодим входит в лабораторию. Она выглядит совершенно по‑новому. Десяток собак в станках. На стенах таблицы, диаграммы. Никодим осторожно кладет пакет на стул возле двери. Сняв фуражку, вытирает лоб.

У столика, заваленного кипой конвертов, два лаборанта.

– Не понимаю, что с Иваном Петровичем, – волнуется сухощавый лаборант в пенсне. – Запросы из Европы, Америки, а он и читать не хочет! Все внимание слюнной железе! Думает только о ней, говорит только о ней. (Понизив голос.) Просто пунктик какой‑то.

– Подойдя ближе к собеседнику, он спрашивает шопотом:

– Уж не переутомился ли он, Андрей Степаныч? Может быть, ему отдохнуть надо, а?

Никодим с тоской прислушивается к разговору. Пытается ногой засунуть под стол свой пакет.

– Это что, Никодим? – слышен голос лаборанта.

Н и к о д и м. Да так тут, одна вещь. Иван Петрович просил…

Никодим почему‑то стесняется своей покупки и явно не хочет рассказывать о ней.

 

Павлов в кабинете. Он сидит за столом. Склоненное лицо и тетрадь с надписью: «Слюнная железа. Протоколы опытов». Рука Павлова листает тетрадь. Ставит на полях вопросы, а иногда жирный восклицательный знак. Переворачивает страницу.

Заголовок: «Шаги Никодима. Опыт 12». Здесь Павлов ставит три восклицательных знака.

Задумчиво шепчет про себя:

– Заносишься, Иван Петров! Много берешь на себя… Все бросить?!! Ведь фактов‑то еще мало… Нет, так будут! – стучит он кулаком по столу, точно ставя точку на пути долгих размышлений.

Входит Забелин:

– Примечательная вещь, Иван Петрович. Мясо, которое собака ест и которое она только видит, дает одинаковую химическую картину слюны. Вот анализы.

П а в л о в. Ну и что же, это понятно… Меня другое интересует.

Задумывается. Подойдя к Забелину, вдруг неожиданно спрашивает:

– Вы не грибник? Грибы не собирали?

Лицо Забелина удивленно вытягивается: да, Иван Петрович явно переутомился.

Павлов берет его за пуговицу:

– Иной раз придешь на поляну, чувствуешь, где‑то тут гриб. Другие прошли, а ты, как дурак, под елками лазишь. Чувствуешь – должен он быть. И ведь находишь!

Входит, вернее, врывается, очень возбужденный Званцев. Кричит еще с порога:

– Ничего не понимаю, Иван Петрович! Поразительные вещи… У нас темно в лаборатории. И под вечер, давая еду собаке, я зажигаю свет – и у собаки бурное слюноотделение. Без всякой еды!

П а в л о в (торжествующе). А что! Что я говорил!

Званцев и Забелин удивленно переглядываются: что, собственно, он говорил?

П а в л о в. Ну, не говорил – так думал!.. Думал… Плохо работаем… Фактов не видим. Любопытнейших!.. Да где же у нас были глаза? Мы изучали слюнную железу в связи с пищеварением. А она вон куда повернулась!.. (Званцеву.) Никодим не приходил?

З в а н ц е в (растерянно). Пришел…

П а в л о в. Так… так… (Быстро направляется в свою лабораторию.)

Он жестом подзывает к станку с собакой Забелина и Званцева. Те подходят.

П а в л о в. Так вот, позвольте доложить и о моих фактах. Однажды я веду опыт, даю Джеку пищу. Ну, понятно, – врожденный рефлекс: капает слюна. Нехватило корма. Говорю Никодиму – принеси. Сижу, скучаю. Собака тоже. Конечно, слюны ни капли, не с чего. И вдруг – что за чорт! Обильное слюноотделение! С чего бы!

Он торжествующе глядит на своих сотрудников.

– А в коридоре были слышны шаги Никодима. Да вот – извольте убедиться. Нико‑ди‑им!

Через мгновение слышатся шаги Никодима. Все трое наклоняются к собаке. Павлов влюбленными глазами разглядывает фистулу на ее щеке. И действительно, из отверстия фистулы начинает обильно капать слюна. За кадром все громче и ближе шаги Никодима.

П а в л о в. Следовательно? Звук шагов вызывает слюну – без всякой пищи. Почему? А?

Он в волнении ходит по комнате.

– Ведь это что получается – в огороде бузина, а в Киеве дядька. Слюнная железа – и шаги?! Где слуховой центр, а где слюнный! Но условия опыта связали их. Никодим давал пищу и всегда топал. Шаги Никодима и пища связались в мозгу. И звук стал гнать слюну по приказу мозга. Один только звук!.. Или свет – как у вас. – Останавливается перед Званцевым: – Вы понимаете?

З в а н ц е в (недоумевая). Но… позвольте… Ведь это уже совсем не пищеварение.

П а в л о в (радостно). Ну вот именно, сударь вы мой! Вот об этом я все время и думал!

З а б е л и н (в волнении). Иван Петрович! Боже мой, позвольте… Но ведь если мы… позвольте, позвольте… Если мы будем изменять условия опыта… Глеб Михайлович… Да ведь мы же можем создавать самые разнообразные условия при наших опытах, связывая их с едой. И каждый раз как бы задавать задачу мозгу… И спрашивать ответ…

П а в л о в. Вот именно, голубчик! И слюнки ответят. (Подняв кулаки, он потрясает ими в воздухе.) Мы будем сами устанавливать новые связи в мозгу и получать новые рефлексы!.. Ну и как же назвать эти новые ответы?.. Условными рефлексами! Связанными с условиями опыта!..

Он делает паузу, стараясь успокоиться:

– Господа, я, может быть, увлекаюсь, но, по‑моему, перед нами…

З а б е л и н. Открыта дорога в мозг!

П а в л о в. Да, да! И ведь до чего просто! Да где же у людей были глаза?..

Павлов стоит задумавшись. Подойдя к шкафу, вытаскивает старую пожелтевшую книжку:

 

 

И. М. СЕЧЕНОВ

РЕФЛЕКСЫ ГОЛОВНОГО МОЗГА

 

мелькает на обложке заголовок. Павлов переворачивает первую страницу, и мы читаем надпись:

 

 

Принадлежит семинаристу Рязанской

духовной семинарии И. П. Павлову

 

П а в л о в (усмехнувшись). Ведь вот, господа. Когда‑то еще семинаристом я зачитывался этой книгой. Да и вся мыслящая Россия шестидесятых годов. Сеченов! Как он искал этих возможностей своеручно и своеглазно ощупать живой мозг. И теперь мы сможем это сделать… С фактами, с опытами, с доказательствами в руках… Никодим, принес?

Никодим подает ему пакет. Павлов разворачивает пакет с удовольствием и любопытством, как раскрывают дети рождественские подарки. Вынимает из коробки набор ручных звонков, от мала до велика, берет один из звонков и встряхивает его над головой.

П а в л о в. Я убежден, что этот вот звоночек заставит собак гнать слюну. А вещь, казалось бы, несъедобная! А?

И он еще раз встряхивает звонок над головой, потом другой, третий… Они разных тонов.

В соседней лаборатории сотрудники с удивлением прислушиваются к странным звукам, доносящимся из павловского кабинета.

Павлов ставит все звонки в ряд:

– Итак, всю работу лабораторий переведем на рефлексы!

Недоумение и тревога на лице Званцева.

П а в л о в. Да, да, Глеб Михайлович. Пищеварение в основном нами закончено. А здесь, здесь на сто лет работы хватит.

Н и к о д и м. Да‑а! Вот какие дела оказываются. А нынче и мой звонок прозвонил. Отправка сегодня.

П а в л о в (взволнованно). Ах, вот что! Значит, сегодня… Ну что ж… посидим…

Все садятся. Короткая минута тишины. Старинный обычай.

Н и к о д и м (вставая). Ну уж, если не так что делал – извините.

П а в л о в. Ну что ты, что ты…

Они целуются трижды.

Н и к о д и м (растроганно). И вот ведь досада! Юбилей ваш скоро. Двадцать пять лет деятельности. Не придется поприсутствовать.

П а в л о в. Что юбилей! (Задумчиво.) Вот годы идут, Никодим. Но еще так мало сделано. Мы ведь в самом начале пути…

 

– Превосходный путь прошел Иван Петрович в науке. Радостно приветствовать его в день двадцатипятилетия научной деятельности, – произносит приветственную речь некий убеленный сединами профессор.

Переполненный зал Петербургского общества врачей: профессура, врачи. Много военных. Морские и армейские врачи. Белеют кое‑где косынки сестер милосердия. И рядом дамы в вечерних туалетах. Несколько женщин в трауре.

Мы видим среди заполнившей зал публики знакомые лица. Вот постаревший, но сияющий Дмитрий Петрович. Рядом с ним Серафима Васильевна. И дальше Званцев и Забелин.

Д м и т р и й П е т р о в и ч. Помните, Сима? Я говорил – надо верить.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а (пожимает руки Званцеву и Забелину). Это ведь и ваше торжество, господа.

Званцев отвечает натянутой улыбкой. Он сумрачен и хмур.

О р а т о р. …Всему миру известны его блестящие работы по пищеварению. Недавно они увенчаны международной нобелевской премией…

Овации в зале… Павлов, сидящий в президиуме, кланяется коротким и почти сердитым кивком головы – к чему вся эта помпа?

О р а т о р. …Так пожелаем же нашему дорогому юбиляру дальнейших успехов, счастья и покоя. Он заслужил его…

Маститый профессор сам вконец растроган своей речью. В зале овация.

– Профессор Петрищев, и вы здесь? – слышится чей‑то возглас.

И мы видим того самого студента, что мечтал когда‑то о казенных дровах в новогоднюю ночь. Сейчас он солиден и толст. Следы благополучия и преуспеваемости во всей его тучной, самоуверенной фигуре.

П е т р и щ е в. Помилуйте, мы с Павловым старые друзья! Вот ведь ловил фортуну за хвост. Буквально! За собачий! И поймал!..

Он смеется рокочущим, сытым баском.

Встает Павлов:

– Искренне благодарен вам, господа, за себя и за всех моих дорогих сотрудников. Я особенно счастлив тем, что международное признание наших работ есть по существу признание нашей русской науки… Однако не пойму – о каком покое говорил уважаемый Степан Тимофеевич?.. Павлов недоуменно разводит руками. – Мы как раз находимся в самом беспокойном состоянии. Мы можем, наконец, прикоснуться к новым серьезнейшим проблемам, господа.

Зал замер в ожидании. Но Павлов, улыбнувшись, кончает:

– Нет уж, пожелайте мне всяческого беспокойства. Очень прошу вас об этом!

В зале возникает овация. Аплодирует студенческая галерка. Особенно неистовствует высокая девушка, почти перевесившись через барьер.

– Осторожнее, Варя! Этак вы вниз угодите от восторга, – произносит один из студентов.

В а р в а р а А н т о н о в н а (обернувшись). Вот это настоящий человек, господа! (На секунду задумалась и решительно заявила). Я буду работать с ним.

Чей‑то иронический возглас:

– Ого!

– Вот увидите!

 

В раздевалке сквозь толпу, окружающую Павлова, протискивается Петрищев.

– Ну, Иван, поздравляю! – Трижды лобызается с ним. – Серафима Васильевна, бесценнейшая! Наклоняется, целуя ей руку.

Петрищев всматривается в высокого юношу, стоящего рядом в студенческой куртке, и удивленно поднимает брови. Ба! Да это не Володя ли?

– А давно ли мы сами были студентами? Помните, Сима, как надо мной подтрунивали насчет казенной квартиры? А ведь теперь Иван недалеко…

П а в л о в (задумавшись). Да, да… насчет дров. (Фыркнув неожиданно.) Суешь их в печь сажень целую, чего уж лучше.

И под руку с Серафимой Васильевной он шагает к выходу среди почтительно расступающейся толпы. Изумление и некоторая растерянность на лице Петрищева. Взяв под локоть проходящего Званцева, он шепчет:

– Глеб Михайлович, голубчик, что это он? Чего‑то недоговаривает. О каких проблемах он говорил сегодня?

Еще несколько человек окружили их.

З в а н ц е в. О дальнейших планах ничего не могу сказать, господа. Обращайтесь к Ивану Петровичу.

П е т р и щ е в (похлопывая Званцева). А вы, батенька, не скромничайте. Вы ведь много лет с ним.

З в а н ц е в. Ничего не могу сказать, господа. Во всяком случае… ничего утешительного… Вы же слышали – хочет беспокойства!

Он уходит, оставив за собой еще большее недоумение…

 

Павлов усаживает своих в фаэтон, поддерживает под руку жену.

П а в л о в (сыну). Садись, Володя.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. А ты?

П а в л о в. Володя, ты проводишь маму. Прости, Сима, я на секунду в институт. (Володе.) Последи, пожалуйста, чтобы мама не пила слишком крепкий кофе на ночь. Лишняя нагрузка сердцу.

Оставшись один, Павлов зашагал, размахивая тростью. Он доволен. Он торопится. Так торопятся на свидание. Сзади идут Варвара Антоновна и группа студентов.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Я сейчас поговорю с ним.

О д и н и з с т у д е н т о в. Зарапортовались, Варенька. На это вас нехватит.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Нехватит? Ну хорошо!

Прибавив шагу, она догоняет Павлова. Студенты замерли в в ожидании.

– Простите, профессор. Я хотела бы работать у вас – Иванова Варвара Антоновна.

П а в л о в. Вот как! Очень интересно! Ну, а что же вы умеете?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Я окончила медицинский.

Они вошли в сквер.

П а в л о в. Ну‑с, и какую же вы тему хотели бы взять?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Одну из тем по пищеварению.

П а в л о в (скучнея). Пищеварение меня больше не интересует.

В а р в а р а А н т о н о в н а (изумленно). Вы шутите, конечно?

П а в л о в. Нисколько… Есть такое выражение в народе – слюнки текут. Ну, так вот, это крайне интересно – почему они текут.

Варвара Антоновна, уже рассерженная, смотрит на Павлова. Он, очевидно, издевается над ней?!

В а р в а р а А н т о н о в н а. Но я хотела бы работать по пищеварению. Я – терапевт.

П а в л о в. Ничем не могу помочь.

Он прибавляет шаг по своей привычке, когда хочет избавиться от надоевшего ему собеседника. Но Варвара Антоновна не отстает. Павлов, с любопытством поглядев на нее, идет еще быстрее. Они уже обежали полсквера. Спутники Варвары Антоновны, остановившись, изумленно ждут конца этой странной прогулки.

П а в л о в (фыркнув). Вы еще, простите, девица, сударыня. И к тому же упрямая. Терапевт?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Так вот, эта девица хочет работать по пищеварению. И будет…

П а в л о в. Только не у меня. А жаль. У вас мужской шаг.

Варвара Антоновна от негодования вскидывает голову. Эта странная похвала переполнила чашу.

Павлов неожиданно и резко встряхивает ее руку, прощаясь. И вот он уже скрывается вдали.

Растерянное лицо Варвары Антоновны. Сзади слышится смех приближающейся студенческой компании. Резко повернувшись, Варвара Антоновна идет к ним навстречу, останавливается, смотрит в упор сузившимися, упрямыми глазами:

– И все‑таки я буду работать у него. Буду! – отчеканивает она.

 

И вот ранним летним утром Варвара Антоновна у дверей павловского кабинета. Волнуясь, она ждет Павлова. Внизу в вестибюле необычайная суета… Нарушена многолетняя тишина. Почти все двери открыты. Выносят станки, тащат куда‑то столы, наборы колб. Мрачный стоит среди этого разгрома Званцев. Его окружают сотрудники.

– Глеб Михайлович, ведь не закончены работы.

– Так сразу, как же это?

З в а н ц е в. Не знаю, господа. Ничего не обещаю.

Мелькнув, исчезает фигура Павлова. Званцев кидается к нему.

– Иван Петрович, у меня и у ряда сотрудников не закончены работы.

П а в л о в (весело). И наплевать! Мы не можем терять ни минуты времени. У нас такой рычаг в руках. Нет, нет, никаких пищеварений!

Он поднимается вверх по лестнице, напевая марш из «Кармен».

 

Мы солдаты‑молодцы…

Пам‑па‑ра‑рим‑пам…

 

К Званцеву подходит монтер – флегматик с перевязанной щекой. Он увешан проволокой и прочими деталями ремесла.

М о н т е р. Звоночки проводить повсеместно или как?

З в а н ц е в (раздраженно). Не знаю.

У дверей кабинета Павлов видит Варвару Антоновну. Изумляется:

– Это опять вы?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Да, это опять я!..

Павлов в превосходном настроении.

Сощурившись, он оглядывает Варвару Антоновну:

– Ну что ж, нам упрямые нужны.

Подходит мрачный, взволнованный Званцев:

– Иван Петрович, мне нужно поговорить с вами.

Павлов удивленно оглядывает его, открывает двери кабинета.

– Готов всегда. Прошу…

Забытая Варвара Антоновна усаживается на диванчике.

В кабинете Забелин. Поздоровавшись с ним, Павлов усаживается в кресло и наблюдает за расхаживающим по комнате Званцевым. Переглянулся с Забелиным – что, мол, с Глебом Михайловичем?

З в а н ц е в (прерывающимся голосом). Я много лет с вами. И я всегда верил вам. И шел. Но сейчас есть грань, которую я не могу перейти. И не хочу.

П а в л о в. Вот как? Но почему же?

З в а н ц е в. Вы хотите изучать мозги, сознание? Но как? Сделали фистулу, вывели железку и собираетесь проникнуть в непознаваемое. Это… это все равно, что изучать в бинокль звездные миры.

П а в л о в (подойдя к Званцеву). Как вы сказали? Бинокль? Не бинокль, а телескоп, милостивый государь. И именно звездные миры. Мозг – миллиарды клеток, воистину целое мироздание!

Он подходит к окну, распахивает его. Ветер чуть трогает пронизанную солнцем портьеру и волосы Павлова. В окне высокое летнее небо и облака. Павлов протягивает руку, как бы демонстрируя небо, вошедшее в его очередной опыт.

П а в л о в. Вот, не угодно ли! Человек измерил расстояние до солнца, проник в глубины вселенной. А о том, какие процессы происходят здесь (хлопает себя по лбу), не знает. Это же стыдно! (Возвращаясь к Званцеву.) Человек не может быть счастлив, не поняв свой мозг. Не научившись управлять им. Это прямая задача физиологии! И для меня она сейчас заслоняет все!

З в а н ц е в (негодующе). Опомнитесь, Иван Петрович! Там область мысли, чувств, души…

П а в л о в (иронически). Души! Я натуралист. Я привык верить опыту. Что‑то я не мог обнаружить до сих пор эту таинственную душу.

З в а н ц е в. Она непознаваема. Вы есть вы, а я есть я. У нас седеют волосы, мы стареем. Но мы остаемся каждый самим собой. И это неизменно, это не поддается изучению. Какою мерою можете вы измерить мое личное «я», которое всегда было моим, лично моим!

П а в л о в. Чепуха! Выдумки! Всё вы это выдумали. Кто вы такой? Кто вы такой?

Он наступает на оторопевшего Званцева.

– С какого возраста вы себя помните?

З в а н ц е в. Ну… лет с трех, четырех…

П а в л о в. А до этих четырех лет где вы были? Где было ваше личное «я»? Не знаете?

З в а н ц е в. Но… позвольте…

Варвара Антоновна, побледневшая от волнения, сидит на диване у дверей кабинета.

Слышен голос Павлова:

– Была только почва, полученная по наследству. И ваше «я» сложилось постепенно. В результате влияния внешней среды…

Павлов расхаживает по кабинету:

– Душа!.. Вздор! Гиря, болтающаяся в ногах у науки. И чем скорее мы ее отбросим, тем лучше! И потом, не путайте, мы не будем сейчас изучать человека. До этого еще очень далеко. Это – цель. А сейчас – тысячи опытов над поведением животных. Наблюдать и наблюдать, нацелившись в самые неведомые глубины мозга нашим телескопом, нашей замечательной железой! Вот что!

Званцев вскакивает. Он в крайней степени возбуждения:

– Вы стоите на краю бездны. И я не могу молчать. Остановитесь, пока не поздно! Ведь нет существа без понятия души, духа, называйте, как хотите… И мир не примет вашего объяснения. Вы что же, один против мира?

И если до сих пор Павлов был мягок, если он пытался убедить Званцева, то сейчас перед Званцевым вырастает другой Павлов – яростный и непримиримый. Он подходит к Званцеву, смотрит на него в упор:

П а в л о в. Вы… вы трус! Вот что! Вы ученый – или кто? Вы – трус! Лев Захарович сутками сидит здесь. Спасибо! (Отвешивает поклон Забелину.) А вы? Вы сколько лет вместе, и оказались так далеко. У вас предубежденный ум. Мозг создал науку, а теперь он сам станет подвластен ей, – вот истинно человеческое величие… А вы предлагаете мне остановиться. Да, на меня будут лаять из каждой подворотни. Возможно… но наших собачек им не перелаять!

Он отходит от Званцева. Стоит мрачный:

– А вот уж с вами… Не знаю, что и делать.

З в а н ц е в. Я знаю. Я уйду.

П а в л о в. Никуда вы не уйдете! Это я уйду, а вы… вы будете стоять на месте!

Званцев выбегает из кабинета. За ним Забелин. Стремглав пробегают они мимо Варвары Антоновны.

Павлов сделал было шаг к двери, потом поворачивается, проходит к окну, медленно и тяжело ступая. Садится в кресло.

В вестибюле Званцев надевает пальто. Волнуясь, запутался в рукаве.

Подошедший Забелин помогает ему.

З в а н ц е в (бурчит). Спасибо.

З а б е л и н (взволнованно). Глеб Михайлович, я знаю, как будет это тяжело Ивану Петровичу. И я…

З в а н ц е в (перебивает запальчиво). Если бы вы думали о нем, вы бы не пытались делать свою карьеру на этих бредовых идеях!

Забелин бледнеет. С трудом подавляет в себе желание ударить Званцева.

 

Кабинет Павлова.

Павлов попрежнему сидит у открытого окна, угрюмый, взволнованный. Он точно постарел за эти несколько минут.

Входит Варвара Антоновна. У нее дрожит голос:

– Иван Петрович, я новый человек здесь. И я не знаю еще, что я умею. Но я могу по пятнадцать часов сидеть в лаборатории. Это я смогу.

П а в л о в. Да, да. Хорошо. Спасибо.

Входит Забелин, удивленно оглядывает Варвару Антоновну.

П а в л о в. Вы подготовили собак? Пойдемте‑ка в лабораторию. И никаких звездных миров. (Встав, он захлопывает окно.) Наболтали тут. Познакомьтесь… Так вот, господин терапевт… (Чуть улыбнувшись.) Будем считать капли собачьей слюны… И понадобится – так десять и двадцать лет. И мы многое узнаем, господин Званцев… И мы не будем одиноки. Нет! Мир поймет нас.

 

НО ДОЛГО МИР НЕ ПОНИМАЛ ЕГО

 

На фоне старинной башни под мерный торжественный звук башенных часов проплывает надпись:

 

АНГЛИЯ, КЕМБРИДЖ. 1912 ГОД.

 

Сад в Кембридже. Средневековая процессия посвящения в почетные доктора Кембриджского университета.

Герольд‑жезлоносец. За ним – канцлер и три пажа. Дальше Павлов в берете и мантии. По своей привычке быстро ходить он никак не может приноровиться к этому торжественному, заупокойному шагу.

Оглянувшись на него, канцлер вынужден тоже прибавить шаг.

Равняется по Павлову и хвост процессии…

Изумление на лицах профессуры и студенчества Кембриджа. Никогда еще эта церемония не шла в таком странном темпе.

Темные своды готического актового зала. На возвышении перед канцлером стоит Павлов.

Развернув свой свиток, аудитор – специальный оратор, представляющий новых докторов, – читает по‑латыни цветистое приветствие, прославляющее Павлова и его работы по пищеварению. В толпе, заполняющей зал, Серафима Васильевна и Владимир.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а (встревоженно). Что с отцом? По‑моему, он недоволен.

Однако все обходится благополучно. Канцлер жмет руку Павлова. Тот отвечает вежливой улыбкой. Но где‑то в глазах прыгают веселые огоньки.

Хоры актового зала. Полно студентов. Когда внизу проходит Павлов, ему под аплодисменты спускают вниз на веревке игрушечную мохнатую собаку, утыканную пробирками. Это дружеская шутка. Когда‑то Дарвину преподнесли здесь игрушечную обезьяну.

Взяв собаку, Павлов приветственно машет рукой студентам. Усмехнувшись, показывает жестом, что у собаки нехватает фистулы на щеке.

Серафима Васильевна и Владимир с трудом протискиваются сквозь толпу.

 

Старинная комната со сводами. Видимо, такой она была еще сто, если не двести лет назад. Павлов расхаживает по комнате, забыв, что он в берете.

В л а д и м и р. Может быть, ты объяснишь нам, что тебя смешило, отец?

Посмеиваясь, Павлов стаскивает мантию:

– Да как же, «плёвую»‑то железку совсем забыли. Ее‑то и нет на собачке, нет.

Он показывает на подарок студентов.

Стук в дверь.

Трое джентльменов в высоких воротничках входят в комнату. Цилиндры в руках; джентльмены отвешивают почтительный поклон Павлову. Это визит вежливости.

– Стены Кембриджа видели Ньютона и Дарвина. Теперь эта честь оказана вам. Примите наши искренние поздравления! Ваше пищеварение…

П а в л о в (усмехнувшись). Благодарю, господа. (Он забыл снять берет, и сочетание берета с обычным костюмом выглядит очень странно.) Но я уже и думать забыл о моем пищеварении. (Пожав плечами.) Десять лет над рефлексами работаю, с вашего позволения.

Джентльмены переглядываются. Один из них говорит:

– О, рефлексы… боюсь, они не будут иметь успеха в Англии. Материализм…

Англичане натянуто улыбаются. И только один из них, высокий и худой человек, хранит корректное молчание.

П а в л о в (весело). Да, да, конечно. Вы довольно точно изволили заметить, так оно и есть. Материализм…

Он осторожно, точно хрустальный, кладет берет на стол. Улыбаясь, снимает пушинку с берета.

Стук в дверь.

На пороге появляется королевский курьер:

– Его величество король приглашает вас в Букингемский дворец.

П а в л о в. Да, да, забыл совсем!.. (Владимиру шопотом.) А, впрочем, не понимаю – зачем?

Павлов поправляет перед зеркалом галстук.

– Что же, у вас король интересуется физиологией? – спрашивает он.

Павлов берет свою обычную мягкую шляпу и замечает ужас на лицах англичан.

П а в л о в. Что‑нибудь не так?

А н г л и ч а н е (хором). Необходим цилиндр.

П а в л о в (весело). Вот как? (Разводит руками.) Ну вот, уж чего нет, того нет. Не ношу.

Нахлобучив шляпу, он идет к выходу. Шепчет по дороге Владимиру:

– За пищеварение и шляпы хватит!

Сопровождаемый англичанами, Павлов выходит из подъезда здания. Подходит к ожидающему его кэбу. Вдруг он оборачивается и обращается к джентльмену, который все время хранил молчание:

– А что вы скажете, господин Боингтон? Признаться, ваше мнение меня особенно интересует.

Боингтон отвечает Павлову медленно, тихим, чуть скрипучим голосом:

– Ваши условные рефлексы чрезвычайно интересны, но сейчас, однако, я предпочитаю помолчать.

П а в л о в. Ну что же… Слово – серебро, молчание – золото. Но в науке это не всегда так, господин Боингтон. И мы не собираемся молчать. (Садится в кэб.) Мы будем драться и убеждать фактами!

Кучер взмахивает бичом. Лошади трогаются. Павлов, высунувшись из кэба, кричит:

– Фактами, фактами, фактами!..

 

Фотографический снимок ходит по рукам сотрудников лаборатории, вызывая веселые улыбки: Павлов в шляпе рядом с английским королем.

Павлов появляется в дверях:

– Что это вас так радует, господа?