Отношение разночинской интеллигенции к идее народа

С одной стороны, разночинская интеллигенция ставила задачу самого точного изображения народной массы, со всеми ее положительными и отрицательными сторонами, а с другой — не могла игнорировать постановку вопроса, оставшегося от дворянской культуры.

К дворянскому «народознанию» она отнеслась с плохо скрытым пренебрежением, так как там в адрес мужика, по ее понятиям, не было сказано ни одного слова жесткого или порицающего, все его недостатки прятались, затушевывались и замазывались, а подчеркивалось только то, что он несчастен[29].

Сам же Н. Чернышевский уже с конца 1850 годов начал сомневаться в общине, а в шестидесятые, например, в статье «Полемические красоты» (1861) уже ставил вопросы, совершенно необычные для народнических убеждений. Нет ли основания думать, говорил он, что именно длительный процесс капиталистического развития как раз и создает те политические, умственные, нравственные качества, каких мы не найдем в народе, не покидавшем в течение всей своей истории допотопных «устоев» быта? И нет ли основания опасаться, что народ, не усвоивший себе культурных приобретений капиталистической фазы, окажется совершенно неспособным ни к организации общественного производства, ни к построению социалистической формы общежития?[30] В статье «О причинах падения Рима», написанной в том же году, он очень откровенно говорил, что хотя община и могла бы принести известную пользу в дальнейшем развитии русского общества, однако гордиться ею все же смешно, так как она является признаком нашей экономической отсталости.

Однако мнение Н. Чернышевского не выражало настроения основной массы разночинской интеллигенции.

4. "Хождение в народ" и трагический финал разночинской интеллигенции

 

Настроение основной массы интеллигенции находилось под давлением старых народников, а они предлагали крестьянам вернуться в общину, которая крестьян уже не устраивала. 

И когда прогремел гром Парижской коммуны (1871), интеллигенция поняла, что настал ее час, и «пошла в народ». Тысячи молодых разночинцев двинулись в крестьянство, чтобы подтолкнуть его к бунту и тем самым решить, наконец, задачу, мучившую совесть передовой интеллигенции. Во главе этого движения, естественно, встали ученики М. Бакунина (1814–1876)[31]. Им казалось, что именно они более последовательны в своих общественных целях и скорее, чем остальные, принесут народу свободу.

А крестьянство не поддержало их, оно даже не шелохнулось, чтобы достойно встретить революционеров.

И когда разночинцы перешли к тактике террора, чтобы еще раз попытать свое счастье, им не помог и террор. С убийством Александра II (1881) было разгромлено террористическое движение; вместе с террористическим движением оказалась перечеркнутой судьба общинного крестьянства; а вместе с упадком общинного крестьянства окончательно пришла в упадок и идеология крестьянской демократии, она угасла вместе с порождающими ее общественными условиями.

 

 

[1] Подробно о мещанском сословии см.: Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. Ростов н/Д, 1995. С. 244–246.

[2] Горький М. История русской литературы. С. 155.

[3] Цит. по: Плеханов Г.В. А.И. Герцен и крепостное право // Литература и эстетика. Т. 1. С. 209.

[4] См.: Белинский В.Г. Литературные мечтания (Элегия в прозе) // Собр. соч.: В 3 т. М., 1948. Т. 1: Статьи и рецензии. 1834–1841. С. 27.

[5] "Интеллигенция была немногочисленна и едва-едва выходила за пределы привилегированных классов; "разночинцев" в рядах интеллигенции было сравнительно мало. Со второй половины 50-х годов заметно увеличивается их число, а реформы 60-х годов открыли доступ их массовому наплыву. Интеллигенция быстро стала демократизироваться и расти численно" (Овсянико-Куликовский Д.Н. Психология русской интеллигенции, 1910. В моем компе с. 2.).

[6] Вообще-то кающиеся дворяне были и раньше, но в массовом количестве они появятся у нас лишь в 1840 годы; начиная же с 1860–1870 годов, покаяние превратится в такое общественное движение, которое заметным образом скажется на ходе русской истории. Параллельно станет изменяться и психология кающихся. Если в 1840 годы передовые дворяне еще только приступят к осознанию личной ответственности за состояние жизни, но это не станет побудительным мотивом, чтобы отречься от привилегий своего класса, то в 1850 годы они примутся активно покидать само сословие (См.: Михайловский Н.К. Литературные воспоминания и современная смута // Соч. СПб., 1900. Т. 1. С. 140–141; Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции. Ч. 2: От 50-х до 80-х годов // Собр. соч.: В 13 т. СПб., 1912–1914. Т. 8. С. 92–108.).

[7] Например, М. Салтыков-Щедрин указывал, что лучшим его учителем в детстве был некий семинарист Смирнов. А. Герцен полагал, что направлением своего ума он обязан семинаристу Протопопову. Немалую роль разночинцам отводил в своей жизни и И. Тургенев, говоря о сильном влиянии на него сына сельского дьячка Боголюбского. Положительно отзывался о «крепостных развивателях» и прозаик П. Боборыкин, а В. Белинский в свое время готовил для поступления в университет К. Кавелина, который, даже став известным русским историком, считал себя обязанным своему учителю возбуждением умственного интереса. Все они тяготились дворянской средой и не зря думали, что им повезло во встрече с теми, кто помог из нее вырваться и обратиться к исследованию жизни реалистическими средствами.

[8] Цит. по: Горький А.М. История русской литературы. С. 143.

[9] См.: Горький А.М. История русской литературы. С. 142–144.

[10] И это понятно. Когда В. Белинский начал разъяснять публике не литературное, а общественное значение «Ревизора» (1836) и «Мертвых душ» (1842), Н. Гоголь пришел в ужас от этих разъяснений и публично объявил, что совершенно не имел в виду того, что приписывают ему некоторые критики. Не менее жестко реагировали на творчество В. Белинского и другие литературные аристократы. В. Панаев не мог говорить о нем иначе, как с пеною у рта, потому что тот осмеял слащавых писателей, воспевавших пастушков и пастушек, среди которых он занимал одно из главных мест. Его самолюбие было оскорблено тем, что какой-то «недоучившийся разночинец» осмелился смеяться над его литературными заслугами. «Намордник следует надеть такому писаке, — твердил он, — на цепь его посадить, а ему дозволяют печатать. До чего теперь дошла литература! появились в ней разночинцы, мещане! Прежде все литераторы были из привилегированного класса, и потому в ней была благонадежность, сюжеты брались сочинителями нравственные, а теперь мерзость, грязь одну описывают». Не один раз задевалось в тот период и самолюбие писателя Д. Григоровича (1822–1900), который в ответ не без сарказма уверял своих читателей и друзей, что он узнает семинариста даже в бане, когда тот моется, так как от его тела всегда исходит «запах деревянного масла и копоти» (См.: Горький А.М. История русской литературы. С. 142–144.)

[11] Плеханов Г.В. Гл. И. Успенский (Посвящается С.М. Кравчинскому) // Соч.: В 24 т. Т. 10. С. 13–14.

[12] Например, в романах «Герой нашего времени» (1839–1840), «Рудин» (1856), «Накануне» (1860) или «Война и мир» (1863–1869).

[13] Естественно, что дворянские образы Печориных, Онегиных, Болконских, Ростовых или Карениных так выгодно отличались в психологическом смысле от разночинских Иванов Ермолаевичей и Семенов Никитичей; и это благородство характеров становилось еще более наглядным, когда дворяне писали своих героев вне отношений с крестьянской массой, когда аристократ выставлялся носителем главнейших человеческих качеств, а народ — лишь художественным фоном, на котором эти качества лучше проявлялись; наглядным с той стороны, с которой не могло обнаружиться непримиримое противоречие жизненного интереса, скажем, пушкинского Онегина, толстовского Безухова или Карениной с интересом успенского Семена Никитича, крамского Полесовщика или репинского Мужика из робких.

[14] Ведь, по их убеждениям, видоизменять общественную среду мог только просвещенный разум, т.е. разночинная интеллигенция, но не крестьянство. Поэтому народники не случайно возлагали большие надежды на будущие реформы. Не рассчитывая особенно на дворян, они думали, что крестьянин, освобожденный от тяготивших его общественных норм, сумеет, наконец, вздохнуть полной грудью, развернуть «устои» и под чутким руководством разночинца двинуться вперед. А крестьяне их разочаровали...

[15] Еще в пьесе «Горькая судьбина» (1859), посвященной исследованию повседневного быта, автор очень точно уловил процессы, происходящие в крепостном обществе накануне реформ, и воплотил их в характерах своих героев.

[16] Такое положение сохранялось, начиная с сер. XVIII в. до нач. XIX века.

[17] Можно сделать предположение, что эта замкнутость и стимулировала развитие материализма в области неорганической природы. По крайней мере, А. Герцен под влиянием этой ситуации сильно продвинулся вперед. Но чтобы подтвердить данный вывод, нужно внимательно изучить его работы "Дилетантизм в науке" и " Письма об изучении природы", относящиеся к 1842–1845 годам. Вполне возможно, что отказ от философии Гегеля был вызван как раз интенсивным освоением идеализма, когда в процессе его изучения и открывались моменты, вызывающие соответствующую реакцию.

[18] Как в свое время боярский абсолютизм трансформировался в дворянский абсолютизм, что вызвало к жизни политику, вначале, Ивана Грозного, а потом — Петра I, так теперь и дворянский абсолютизм встал на путь перерождения его в буржуазное государство... Прочертив трагическую линию свой судьбы, его носители взирают друг на друга через призму прошлых поколений, — с немым укором, а может быть и с надеждой на будущее... А нам не остается ничего, как только приглашать представителей прошлого на наш Совет...

[19] Для сравнения заметим, что перед Европой такая задача возникла значительно раньше, еще в начале XVII века. Поэтому не удивительно, что Ф. Бэкон уже в 1620 году в своей работе "Новый органон" провозгласил целью науки увеличение власти человека над природой. 

[20] Философский материализм был обобщением и завершением итогов развития естественных наук.

[21] Обратить внимание на работы Герцена, Чернышевского, Добролюбова и Писарева: 1) Герцен. "Дилетантизм в науке", 2) Герцен "Письма об изучении природы" (См. обе работы в папке "Герцен. Письма об изучении природы". Там развитие материализма.). 3) Писарев. "Прогресс в мире животных и растений", 4) Писарев "Схоластика XIX века" (О всех см. отсканированную кн.: Никоненко В.С. Материализм Чернышевского, Добролюбова, Писарева. - Л.: Изд-во ЛГУ, 1983. - 150 с. в моей папке "М-лы для изучения истории русской философии".)

[22] Замалеев А.Ф. Философская мысль в средневековой Руси (XI-XVI вв.). Л.: Наука, 1987. 247 с. С. 8-9.

[23] Замалеев А.Ф. Философская мысль в средневековой Руси (XI-XVI вв.). С. 9.

[24] Оценка творчества Д. И. Писарева неоднозначна. Так, Галактионов и Никандров (в книге "Ист. русской ф-и", 1961. С. 374.) писали, что по своему теоретическому уровню его философские взгляды зна­чительно уступают учениям Герцена, Белинского, Чер­нышевского и Добролюбова, более того, в них об­наруживаются первые признаки нисходящей линии рево­люционно-демократической идеологии. Но другой автор — Никоненко В.С. (в кн. "Материализм Чернышевского, Добролюбова, Писарева", Л.: Изд-во ЛГУ, 1983. 150 с., в моей папке "М-лы для изучения истории русской философии".) не согласен с этим, он считает, что между этими теоретиками существовало разделение труда (этого требовала работа в журнале), поэтому оценивать их по отдельности нельзя, надо рассматривать их вместе, как единое целое. По моим представлениям, такое разделение труда было целесообразным, чтобы скрыть целостность опасных взглядов от цензуры.

[25] См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 18, с. 381.

[26] Плеханов Г.В. Н.Г. Чернышевский // Избр. филос. произв. Т. 4. С. 362.

[27] До какой степени это желание охватывало тогда всю русскую интеллигенцию, можно судить по самому Н. Чернышевскому. Он принадлежал к тем людям, которые очень сильно ругали дворянскую интеллигенцию за идеализацию крестьян и не один раз говорили, что предметом искусства может быть только сама действительность. Однако и он не избежал «романа» с идеализацией. Яркий пример тому — «Что делать?» (1863) и нарисованная в нем картина будущего общества, вырастающего из недр современных отношений. М. Салтыков-Щедрин (1826-1889), тоже немало ругавший дворян за идеализацию народных нравов, не удержался от иронического замечания в адрес той идиллической главы, где описан четвертый сон Веры Павловны. «Когда я вспоминаю.., — писал он, — что «со временем» милые нигилистки будут бесстрастною рукою рассекать человеческие трупы и в то же время подплясывать и подпевать «Ни о чем я, Дуня, не тужила» (ибо «со временем», как известно, никакое человеческое действие без пения и пляски совершаться не будет), то спокойствие окончательно водворяется в моем сердце» (Щедрин Н. (Салтыков М.Е.). Полн. собр. соч. М., 1941.Т. 6. С. 246.); см. также: Егоров Б.Ф. Борьба эстетических идей в России 1860-х годов. Л., 1991. С. 57–59.

.

[28] Цит. по: Плеханов Г.В. - Н.Г. Чернышевский // Соч.: В 24т. Т. 6. С. 59.

[29] Разумеется, Н. Чернышевский здесь не совсем точен в оценке дворянского «народознания». Мы видим, что аристократическая картина народной жизни складывалась в иных исторических условиях, чем разночинская, что дворяне при этом выполняли совсем другие, чем разночинцы, задачи. Передовые дворяне противопоставляли свои взгляды сентиментально-романтическим представлениям консервативной части своего сословия, выражавшим дух официальной теории народности, и хотели разбудить все образованное сословие, превратить его в активное начало изменения общественной среды, а для этого им вовсе не нужна была точная картина народной жизни. Этой точной картиной они лишь напугали бы образованное сословие и, лишившись последних сторонников, совершили бы таким образом акт самоотречения. Передовым дворянам нужен был «инструмент» воздействия именно на аристократическую среду, и они нашли его как раз в приукрашивании и преувеличении достоинств крестьянской жизни, то есть с учетом тех обстоятельств, которые эту жизнь окружали, тогда как разночинцы, действуя в другое время, открыли иной способ построения той же картины — без прикрас и преувеличений. Впрочем, говоря обо всем этом, мы не должны забывать об относительности понятий, употребляемых дворянами и разночинцами (да и нами). Так, например, разночинцы 1870 годов, оценивая теоретическое наследие шестидесятников, указывали на преувеличение последними отрицательных качеств жизни; с этим выводом, без сомнения, согласились бы передовые дворяне. Теоретиков марксизма этот критический взгляд тоже устраивал не в полной мере, поэтому они говорили, что шестидесятники, хотя и создавали образ народа без прикрас и преувеличений, столь необходимый для создания научной картины, тем не менее, не сумели развить идею отрицания в русском историческом процессе, добиться истинного понимания его движущих сил, поэтому склонились к идее личности и тем самым сильно преувеличили ее роль в обществе. Как видим, по-своему они все правы.

[30] Напомним, что Чернышевский не был первым, кто так поставил вопрос. Уже Белинский (1811-1848) в письме к П. В. Анненкову от 15(27) февраля 1848 г. писал: "Когда я, в спорах с вами о буржуази, называл вас консерватором, я был осел в квадрате, а вы были умный человек... А теперь ясно видно, что внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуази" (В. Г. Белинский, Избранные письма, т. 2, Гослитиздат, 1955, стр. 389). На это обратил внимание Плеханов: Белинский "под конец своей жизни, когда он уж давно раскланялся с "всеобщностью", в одном из своих писем высказывал ту же мысль, что культурное будущее России обеспечит только буржуазия " (Плеханов. Еще раз г. Михайловский, еще раз "триада". Избр. филос. пр. В 5 Т. Т. 1. С. 737.). Но надо знать, что тогда эта мысль Белинского вытекала всего лишь из его увлеченности западничеством, в этом смысле она не была результатом изучения внутренних пружин развития русского общества, как, впрочем, эта мысль не была результатом изучения внутренних пружин развития русского общества и у Чернышевского (Там же. С. 737.). 

[31] Дворянин по происхождению, он сделался одним из родоначальников народнического учения. Добавим, что его ученики в 1866 году покинули Россию, чтобы избежать политических репрессий. В тот год под следствием оказались свыше двух тысяч русских интеллигентов, среди которых Д. Каракозов (1840–1866), неудачно стрелявший в императора Александра II, был повешен, 8 его друзей оказались на каторге, 9 — в сибирской ссылке. Будучи в Европе, они не только не переставали думать о Родине, но, осмысливая ее исторический ход, еще больше убедились в правоте своего миросозерцания. И теперь, когда правительство, напуганное революцией 1871 года, насильно вернуло молодежь домой, ученики М. Бакунина «пошли в народ» горделивее и увереннее других разночинцев (См.: Покровский М.Н. Русская история в самом сжатом очерке // Избр. произв.: В 4 кн. М., 1966–1967. Кн. 3. С. 178–179.).