Обоюдоострый меч самоконтроля

 

Элис считала себя уродиной с тех самых пор, как ей исполнилось пять лет. Это просто была данность, с которой она жила. Иначе почему Лори раз за разом прогоняла ее с глаз долой, отказывалась быть ее лучшим другом, да и вообще нисколько не хотела дружить с ней? Она бы все сделала для Лори. Когда ей разрешали поиграть в «Русалочку», то русалочкой ее никогда не просили быть, и Лори довольно ясно дала ей понять, что русалочка из нее была бы никакая. Лори всегда играла Ариэль, прекрасную русалку, которая хотела стать человеком и выйти замуж за принца Эрика. Элис поручали быть Флаундером или Себастьяном – второстепенными героями в сказке Лори.

Одной из самых труднообъяснимых особенностей их дружбы была ее долговечность. В детском саду Лори могла сказать: «Сегодня ты мне не нужна», и Элис уходила в угол и плакала. Она никогда не давала сдачи. Она не знала, как. Мать Элис устроила так, чтобы девочки пошли в школу в параллельные классы, но они продолжали видеться на встречах герл‑скаутов. Элис продолжала пытаться дружить, но ничего не добилась. В один из счастливых дней, когда Лори пригласила ее домой, она узнала, что до нее Лори успела пригласить пятнадцать других друзей. Элис даже не была игроком дублирующего состава. Затем, в пятом классе, они оказались в одном классе, и презрение Лори к окружающим полной мерой отсыпалось близкому кругу, как это часто бывает в годы, предшествующие подростковому возрасту. Наконец, в шестом классе, Элис получила от Лори «письмо ненависти», как она его назвала. В нем говорилось, что отныне Элис не разрешается общаться с Лори. Нельзя ни звонить ей, ни подходить к ней. Элис ей не друг.

Отношения с другими сверстниками были не лучше. Элис вспоминает, как играла в подростковом возрасте в бутылочку. Она помнит, как мальчики хихикали и перешептывались, что умрут, если бутылочка покажет на Элис, ведь она такая страшная. Я думаю, она просто выглядела неуверенной в себе.

Возможно, этого достаточно, чтобы источать запах тревоги, на который хорошо адаптированные социально подростки западают, как рыскающие в поисках добычи волки. Элис говорит, что ее мать была очень тревожным человеком, зацикленным на своих волосах, которые никогда не лежали как надо. И еще на животе. И на груди, которая была слишком маленькой, по мнению мамы. Когда такая маленькая грудь, сразу видно выпирающий живот. Этим ужасным фактом она часто делилась с Элис. Мы не знаем, каким образом тревожность матери передалась Элис. Генетически? Или через зловещую атмосферу в доме? Когда Элис видела, насколько тяжело матери принимать простые решения, заводить друзей или принимать крохи внимания от мужа? Отец Элис эмоционально был так же дистанцирован, как и отец Донны. Но у отца Донны были суицидальные наклонности, отец Элис же казался сделанным из железа. Он был директором завода в текстильной компании и страстно увлекался гольфом. Мать Элис просто не была частью его жизни. Все яснее понимая это с годами, Элис начала ненавидеть отца и сочувствовать матери. Она была преисполнена решимости никогда не превратиться в мать, не стать домохозяйкой с тревожными расстройствами и депрессией, навязчиво озабоченной своей прической и размером груди.

Но Элис не могла безразлично относиться к собственной внешности, даже в детском возрасте. Она подкладывала теннисные мячи под футболку, истово надеясь, что однажды у нее вырастет достаточно большая грудь, чтобы она затмила те недостатки, которые, как она знала, у нее были. Например живот, который немного выпирал. Ее завораживали видеоролики со спортивными упражнениями и реклама фотомоделей в купальниках в Sports Illustrated. В чем был их секрет? Почему они были такими привлекательными, такими сильными?

На одной из встреч Элис сказала мне, что всегда была стройной и становилась все стройнее в старших классах, так как все время сидела на диете. Она хотела, чтобы живот был «в тонусе и плоским», и носила мешковатую одежду, чтобы скрывать те минимальные изгибы, которые никак не хотели уходить. Тем не менее у нее появились друзья, которые неплохо к ней относились и с которыми ей было комфортно, даже если она и не чувствовала себя непринужденно. Это было достаточно хорошо. Следующие четыре года она провела в маленьком колледже на юго‑востоке США, сосредоточившись на изучении биологии и психологии, – у нее великолепный ум. Но когда дело касалось пищи, она по‑прежнему была беспомощна, пробовала одну диету за другой, чтобы сделать плоский живот еще более плоским. К концу обучения она смирилась со своей судьбой. Ничего она не могла поделать со своим животом.

А затем она наткнулась на секрет: способ редуцировать кривую линию живота до плоскости. Тем летом она поступила в магистратуру, стала вегетарианкой и сбросила еще пять килограммов. Теперь она весила 48 килограммов и была на грани анорексии.

Она чувствовала себя безмятежной, преображенной, одержавшей победу, спокойной – она до сих пор толком не может объяснить, почему. Она наконец‑то достигла контроля, чувства чистоты и пустоты, которое давало глубочайшее удовлетворение. Это чувство не пропало, когда она начала находить на щетке пучки волос, когда волосы были повсюду, а в зеркале стал отражаться кто‑то мало похожий на нее.

 

* * *  

 

С одной стороны, анорексия кажется противоположностью зависимости. Мы определяем зависимость как потерю самоконтроля, но анорексия воплощает собой чрезмерный контроль. И действительно, исследования показывают, что, по сравнению с другими зависимыми, люди, страдающие анорексией, быстрее и лучше принимают решения. Элис безусловно очень организована от природы и обладает стратегическим мышлением. Но организовала она свою жизнь путем отказов и ограничений; все затягивая и затягивая какую‑то шестерню в механизме своего внутреннего мира. Как иначе она смогла бы отказаться от столь многого – даже от роли русалки – ради того_; чтобы стать рабой Лори и поддерживать эти отношения столько лет, несмотря на То; что так мало и редко получала удовольствие от этой дружбы? Только став ничтожнее и удовлетворив тем самым жадность Лори. Зависимые печально известны своим отказом от самоконтроля – они выбрасывают его на свалку, как старый автомобиль. У жертв анорексии, как кажется, проблема обратного характера: они не могут убрать руки с руля.

Однако анорексия и зависимость похожи, как сестры‑близняшки. Обе получают свою немыслимую силу от компульсивности, и эта компульсивность остается скрытой от человека еще долго после того, как окружающим она давным‑давно очевидна. Когда импульсивность переходит в компульсивность, как произошло в каждом описанном в книге случае, дорсальная часть полосатого тела выходит из спячки, потягивается и, оставаясь равнодушной к имеющимся у человека планам, командует: ты должен это сделать! Прямо сейчас! И сети самоконтроля префронтальной коры теряют свою эффективность (и, в конце концов, свои синапсы) в попытках как‑то регулировать ее активность. Ни при анорексии, ни при наркомании сознательный контроль откровенно вредящего человеку поведения не выполняется. Элис почти не контролировала свою потребность морить себя голодом. Даже лезущие клочьями волосы не были достаточно серьезным сигналом для изменения поведения. Она не чувствовала, что что‑то нуждается в изменении. В тот период своей жизни она не осознавала, что у нее есть серьезная проблема. Горький сарказм анорексии: вещь, которую она не могла контролировать, – это убежденность, что у нее наконец‑то все под контролем.

Анорексия и зависимость похожи и в другом. В обоих случаях это капитуляция перед самодепривацией¹[37], которая с детских и подростковых лет дает начало всепоглощающей потребности, раскручивающейся, как витки спирали. Натали лишала себя спонтанности, чтобы избежать общения с отчимом, выбрав депрессию, закрывшись в своей спальне. Донна держала рот на замке, подчиняясь требованию глушить свои импульсы, в попытке быть хорошей девочкой, какой хотела ее видеть мать. В каждой истории зависимости мы видим базисный поток тревоги, гнева или страха быть отвергнутым и бессознательное тайное соглашение между ребенком и опекуном нести бремя неадекватности. Это соглашение выматывает. Оно приводит к эмоциональному голоданию.

При большинстве зависимостей это голодание перерастает в отчаянные постоянные попытки реализовать себя. Кайф, получаемый от наркотиков, алкоголя, порнографии, – это экстремальные противоядия внутренней пустоте. Все действия зависимых обусловлены отчаянным желанием заполнить вакуум внутри них. Их уровень дофамина ракетой устремляется ввысь от одного только намека на возможное осуществление желания. Но при анорексии удовлетворение потребностей заключается в постоянном самоограничении. То есть анорексия – это изящное продолжение самоотрицания, и она приносит удовольствие, поскольку ею завершается поиск совершенства, начавшийся годами ранее. И этот поиск крайне опасен, потому что ведет к умерщвлению своей плоти.

В другом отношении анорексия – это классическая зависимость, так как страдающие ею люди неустанно гонятся за символом. Символы собирают наши мысли и ассоциации в логически связные эмблемы, полные смысла, но сами по себе мало что значащие. Символы всегда представляют что‑то другое. Символы включают красивых женщин, стильные автомобили, отцовскую любовь, финансовое благополучие, даже идею молодости. Каждый из них – это стрелка на карте или набор стрелок, направленных в одну сторону, указывающих, в каком направлении нужно действовать. Каждый выбирает только одну цель из группы сходных целей, которую и начинает преследовать. Для Элис такой целью была привлекательность, ведущая к одобрению окружающих, по крайней мере, в детском и подростковом возрасте. К описываемому моменту это было просто самообладание, чистый самоконтроль – символ гораздо более утонченный, более идеализированный, чем все, что было до него.

Наркотики тоже символичны, хотя специалисты редко интересуются этой темой. Но значение этих символов, судя по всему, развивается и изменяется. Символы развиваются, и это развитие требует времени. Как мы видели на примере Брайана, потребовалось много месяцев, чтобы сумасшедшее возбуждение амфетаминового кайфа стало означать для него ясность мысли, силу и уверенность в себе. Так же и с истязанием себя голодом при анорексии. То, что начинается как стремление обрести лучшую форму, в конце концов перестает иметь хоть что‑то общее с внешним видом, зато неразрывно связано с ограничением и самоконтролем.

Нет одной‑единственной области мозга или системы, где символы создаются и активируются. Но основную роль в этом процессе играет префронтальная кора (ПФК), которая соединяет актуальный опыт с группой элементов, которую обозначает символ. Часть ПФК, которая соединяет информационные блоки вместе, – дорсолатеральная ПФК – сильно активируется, когда в поле внимания зависимого попадает принимаемый им наркотик, а в поле внимания страдающих анорексией или булимией – пища (или сигналы, связанные с пищей). По крайней мере, это происходит до тех пор, пока не нарушаются связи ПФК с другими отделами мозга, как описано в главе 6. Сенсорные зоны коры больших полушарий тоже при деле: они поставляют изображение и звук, которые делают символ уникальным и распознаваемым, а на следующем этапе подключается миндалина, которая придает символу эмоциональное значение. Символы несут богатую смысловую нагрузку, но активируются они, как правило, каким‑то изображением или сказанным или вспомнившимся словом. Слова и изображения – это стимулы, а стимулы – это ключи к запертым воротам зависимости и анорексии. Стимулы вызывают непреодолимое желание (тягу). Стимулы вызывают рецидивы. Стимулы высвобождают дофамин в прилежащем ядре, запуская желание, как поворот ключа зажигания запускает двигатель.

Таким образом символы управляют нашими действиями, от великих свершений человеческого гения – научных открытий, симфоний, произведений искусства, до великих трагедий – преступлений, преследований и, да, зависимости. Однако символ и страсть не всегда соединяются мгновенно. Они возникают параллельно, затем соединяются, затем развиваются, как анорексия Элис, от детской гордости за хороший самоконтроль до спартанских привычек, которые определили ее физическое и душевное состояние двадцатью годами позже. Как анорексия, так и зависимость основываются на нейронных сетях, которые изменяются со временем.

 

* * *  

 

Помимо всего остального, анорексия – это в буквальном смысле форма голодания. К моменту поступления в магистратуру в Торонто Элис была голодна во всех смыслах. Как у большинства людей с нарушением пищевого поведения, ее «диагноз» плавал от одной нечетко определенной категории до другой. В первый год обучения она побывала на одной вечеринке, где никого не знала. Она робела и всего боялась. Это были знакомые чувства. Новым было чувство голода. Она вспоминает, как стояла у стола с едой – можно сказать, окопалась там, нашла убежище. А затем взяла себе кусок большого, тяжелого торта. Она показала мне пальцами размер куска, когда мы общались по скайпу. Для большинства людей одного такого куска было бы больше чем достаточно.

Тем вечером Элис съела 14 таких кусков, один за другим. Она точно помнит количество, так как сама была в ужасе. «Мне было так хорошо, – сказала она мне. – Это было именно то, чего я хотела, в чем нуждалась». Пустое место наконец‑то заполнилось.

Компульсивное обжорство вскоре стало регулярным. Два‑три раза в неделю она начинала есть и не могла остановиться до тех пор, пока ей не становилось плохо. Она ела только калорийное, или сладкое, или соленое, или то, другое и третье вместе. Еда всегда была ударной артиллерией, с большим количеством гуакамоле¹[38], арахисового масла и шоколада. Затем она принимала слабительное, чтобы избавиться от излишнего веса. Ведь она все еще сидела на диете. Она все еще пыталась держать низкий вес. Но теперь ее самоконтроль деформировался и давал сбои. Разрываемая силами, тянущими ее в противоположные стороны, она находилась на грани. На той стадии ее болезнь следует определить как булимию. По словам Элис, она была в полном дерьме.

Обжорство больше похоже на зависимость, чем анорексия. В компульсивном приступе обжорства человек набивает себя чем‑то позарез нужным, отчаянно желаемым. Дорсальная часть полосатого тела, которая вызывает автоматическое, бездумное поведение, включается при анорексии и булимии так же, как при компульсивном употреблении психоактивных веществ. Но как насчет дорсолатеральной ПФК, рубки управления кораблем, которая на первых порах вступает в игру, когда зависимый видит алкоголь или наркотик, а затем выключается, становится относительно неактивной, когда привычки укореняются? По данным Норы Волков, ведущего специалиста в области нейрофизиологии зависимости, дорсолатеральная ПФК и полосатое тело действуют разобщенно как при ожирении и компульсивном переедании, так и при наркотической зависимости. Таким образом, нарушается передача информации между частью мозга, которая отвечает за преследование целей, и частью мозга, которая может контролировать это преследование. Возможно, именно поэтому уменьшается количество синапсов в некоторых областях префронтальной коры по мере развития зависимостей и пищевых расстройств? Мы пока не знаем. Но Волков убеждена, что отсутствие самоконтроля, типичное для зависимостей и пищевых расстройств, объясняется разрушением связей между структурами ПФК и полосатого тела.

Как и многие другие виды поведения, связанные с зависимостью, приступы обжорства Элис вызывались непереносимой тревогой. Учеба давалась ей тяжелее, чем она ожидала; она боялась провалиться на экзаменах и чувствовала себя одинокой. Она училась на престижном факультете в крупном городском университете, но у нее не было там друзей. Ее единственным другом был мужчина, за которого она недавно вышла замуж и который только усложнял ситуацию. Приступы собственного обжорства были ей отвратительны, и она знала, что ему тоже. Она не хотела, чтобы он видел, во что она превращается. Элис сама себя не узнавала. Она с изумлением наблюдала за собой, как она наедалась до отвала продуктами, к которым обычно не прикасалась. Как алкоголик или наркоман, она чувствовала, что зависит от желаний, которые сильнее нее. Она чувствовала, что должна так поступать. Когда муж пытался остановить ее, она прогоняла его, а затем лежала на полу, сжимая кулаки так, что ногти впивались в кожу, и монотонно повторяла: «Ненавижу себя, ненавижу себя». В приступе обжорства она хотела одного: чтобы муж ушел и не мешал ей продолжать. Одна. Она должна сделать это одна.

Но ее привлекала и отталкивала не просто еда как таковая, а последовательность затейливых шагов, которую она с каждой новой фазой переедания соблюдала все более беззаветно, ее ритуал. Полосатое тело активизируется стимулами (словами, изображениями) и событиями, которые предваряют действие, связанное с зависимостью. И символы разрастаются в виде паутины, имеющей центр, связанный со множеством узловых точек. Действия и цели (узловые точки паутины) объединяются в цепочки событий именно ритуалами, и такие цепочки становятся очень могущественными символами.

ОКР часто рассматривается как чистая форма компульсивного влечения, характерного для последней стадии зависимости. И мы знаем, что люди с ОКР организуют свой день в соответствии с повторяющимися ритуалами. Поэтому неудивительно, что большинство зависимых считают комфортными и даже восхитительными ритуалы, которые постепенно подводят их к самому действию. Скрупулезная подготовка к инъекции героина; подготовка стеклянной поверхности и лезвия для измельчения кристаллов кокаина; тщательный уход за собой перед ночью игры или сексуальных излишеств. Ритуалы начинают приносить удовлетворение сами по себе и становятся частью паутины символической значимости.

Кент Берридж, изучающий зависимость, считает, что стимулы с поразительной эффективностью перехватывают контроль над выработкой дофамина. Пульт управления дофаминовым «насосом» передается от одного стимула к другому, затем к следующему, предсказывающему появление того, первого стимула, который на самом деле предсказывает скорый выброс дофамина. Дофаминовая волна, поднимавшаяся когда‑то только непосредственно перед притягательным действием, отходит назад, этап за этапом, так что вполне нейтральные ранее события приобретают значение, оказываются связанными с принятием решения и радостным возбуждением. Для Элис, как и для других людей, страдающих нарушением пищевого поведения, подсчет калорий был особенным ритуалом, которому придавалось огромное значение. Он складывался из тривиальных действий: подсчета цифр, которые могли позволить съесть миску зеленого салата в середине дня и даже, если она была очень хорошей, поесть еще один раз потом, попозже. Если ко времени ужина она смогла удержаться в пределах 400 калорий, то заслуженно могла побаловать себя буррито. Она подсчитывала калории в каждом куске пищи, составляя списки, добавляя и вычитая числа. Она вставала на весы по несколько раз за день. Столько ячеек надо заполнить, столько крупинок посчитать. Здорово все держать под контролем. До следующего приступа обжорства, когда контроль пропадал бесследно.

Несколько месяцев ее пищевые привычки катались на карусели страхов, которая вращалась безостановочно: перед конференцией она боялась, что выступит неудачно, в обществе незнакомых людей она тоже всегда чувствовала себя крайне некомфортно, и эти два страха особенно ярко проявились на фоне ее попыток контролировать свое социальное поведение, держать лицо в рождественские недели перед однокурсниками, на практических занятиях с куратором. В это время ее уязвимость постепенно росла. Элис могла не идти на поводу у желания несколько часов и даже несколько дней. Но затем ее решительность выветривалась, и прорывалось компульсивное желание, которое уносило ее, как спичку в потоке воды. Каждый раз ей было очень стыдно, даже до срыва, когда она осознавала его неизбежность. Стыд становился все сильнее и свирепее, и наконец, как бешеный зверь, вырывался из надежно запертой клетки с толстыми стенами. Это чудовище хорошо знакомо многим зависимым. Элис могла справиться с чувством стыда. Под разными личинами он сопровождал ее всю жизнь. Но он буквально переполнял ее, когда муж заставал ее за приступом обжорства. Она знала, какое отвращение вызывает. И вскоре он дал ей понять, что их брак на грани распада.

 

* * *  

 

Итак, в поведении Элис наблюдался типичный для многих зависимостей паттерн: периоды устойчивого самоконтроля перемежались периодами его полной потери. Психологи, изучавшие это явление в течение двух десятилетий, дали ему название «истощение эго». Звучит старомодно, по‑фрейдовски, поэтому современные ученые иногда называют его истощением самоконтроля, что в точности соответствует действительности. Но психологам было непросто раскрыть механизм этого явления. Некоторые люди могут сохранять самоконтроль над определенными действиями неограниченные периоды времени. И все‑таки, особенно в моменты решения задач, которые требуют от вас противостоять своим желаниям, спрятать свои эмоции или игнорировать важную информацию, самоконтроль начинает мигать и потрескивать, как собирающаяся перегореть лампочка.

Рой Баумайстер одним из первых, в 1998 году, опубликовал исследование, посвященное истощению эго. Все участники приходили на эксперимент голодными. Организаторы усаживали их перед миской со свежеиспеченным печеньем и миской редиски. Половине сказали, что они могут съесть столько печенья, сколько захотят, а другой половине сказали_; что они могут съесть столько редиски; сколько захотят, но к печенью им прикасаться запрещено. Через несколько минут эта вторая группа не смогла так же хорошо справиться с заданиями, требовавшими самоконтроля и постоянных усилий. Ее участники быстрее сдавались. Тот же эффект был обнаружен у участников, которых просили избегать выражения эмоций при просмотре эмоционально заряженного видео. После этого контроль сознания ослаблялся. Этот тип задания повторяли в различных формах сотни раз, и результаты неоспоримы: после подавления желаний, импульсов или привычных реакций когнитивный механизм самоконтроля изнашивается и становится дисфункциональным на какой‑то период времени.

Но почему? Мы привыкли считать, что истощение эго вызывается опустошением химических ресурсов, требуемых для мыслительной деятельности. Но полученные данные такую гипотезу не подтверждают. Современные исследователи, например Майкл Инцлихт из Торонтского университета, предполагают, что люди прекращают попытки выполнить предложенное задание, так как оно кажется им невыполнимым, и сдаться выглядит самой привлекательной альтернативой. Но это, в общем‑то, не объяснение. И тут на арену выходит нейробиология. Инцлихт измерил амплитуду одного из пиков волн электрической активности мозга, который появляется в те моменты, когда люди пытаются избежать ошибок. Он установил, что эти пики постепенно становятся слабее (что указывает на истощение эго) только тогда, когда испытуемые пытаются подавить свои чувства. Другие виды эмоционального контроля, например интерпретация эмоциональных событий, не приводят к истощению эго. Такой тип эмоционального контроля, который требует сместить угол зрения, под которым рассматривается имеющаяся проблема, не препятствует решению задачи и не влияет на электрическую активность мозга. Когда физический и психологический голод Элис угрожал вырваться из‑под контроля на фоне постоянного соблюдения диеты, всё, что она могла сделать, это попытаться подавить свои желания. Она не могла дать им другую интерпретацию.

Эксперименты с использованием МРТ дают нам более четкую картину. Истощение эго повышает активность тех областей мозга, работа которых придает эмоциональную окраску событиям – миндалине и орбито‑фронтальной коре, – одновременно снижая интенсивность обмена информацией между этими областями и дорсолатеральной ПФК, где информация, ее осмысление и самоконтроль сходятся вместе. Как вы помните, рассогласование дорсолатеральной ПФК и мотивационного ядра характерно для зависимых всех мастей. Волков и ее группа обнаружили такое рассогласование и у испытуемых с приступами обжорства. Дорсолатеральная ПФК уходит из сети, самоконтроль ломается и Элис переключается – после двух дней строгого самоограничения – с жесткой диеты на обжорство.

Спор с собой часто переходил в оглушительный шум: не думай об этом, не думай об этом... но это так вкусно. Она пыталась абстрагироваться, но назойливые мысли безжалостно врывались в ее фантазии. Это было все равно что не думать о белой обезьяне, сказала она. Она пыталась сохранить контроль, выбрасывая еду, которую могла съесть при следующем приступе обжорства. Все, что выглядело аппетитно, шло в мусорное ведро. Затем, по ее словам: «было похоже, как будто мое подсознательное думает об этом. Иногда я доставала еду из мусорки. Я чувствовала себя очень, очень, очень виноватой, но чувство облегчения брало верх над самоконтролем». Иногда она садилась и дискутировала сама с собой, рационально, разумно, несколько минут, которые могли обернуться часами. По ее описаниям, мне совершенно очевидно, что она чувствовала сильнейший страх, который распространялся, как пожар. Казалось, она никогда не была полностью свободна от него. Он постоянно преследует меня, говорила она себе. Он будет здесь и завтра... нет способов избавиться от него. Иногда приступ начинался медленно, с относительно невинной чашки йогурта. Но затем ритуалы набирали скорость, и вдруг оказывалось, что она успела положить сверху все топпинги, какие нашла в доме. Однажды запущенный процесс нарастал снежной лавиной. Она останавливалась у магазина и покупала все вредное и калорийное. Затем ехала домой и начинала есть.

Истощение эго – бич зависимых. Они пытаются – иногда героически–противостоять своему импульсивному желанию. Но, как правило, оказывается, что они вложили в попытки слишком много сил, пытались слишком долго и неправильно. Подавление импульсов не работает, особенно когда эти импульсы час от часу все сильнее. И ахиллесова пята – истощение эго – объединяется с другой ахиллесовой пятой на другой ноге – сиюминутной привлекательностью (обесцениванием отложенного вознаграждения). И поскольку самоконтроль уже дошел до предела прочности, становится отчаянно трудно не поддаваться желанию получить немедленное вознаграждение. Так, Элис ела шоколад и арахисовое масло в ущерб будущим вознаграждениям, таким как возможность жить нормальной жизнью. Когда самоконтроль разрушается, когда дофаминовые синапсы заполонили полосатое тело, эти сиюминутные вознаграждения заполняют собой весь экран радара и противостоять им означает растить в себе тревожность – тревожность, которую можно снять, только повторив запрещенное действие. Поскольку вы знаете, что иначе вам все равно не полегчает.

 

* * *  

 

Наконец, ситуация Элис достигла критической точки. Однажды на вечеринке она привычно заняла позицию у стола с угощением и стала без разбора набивать себя чипсами, печеньем, сырами, гуакамоле – всем, что манило ее с обманчиво безопасного стола. Она не могла остановиться, и ее пронзило острое чувство стыда. Ей не было оправдания, она никак не смогла бы разумно объяснить свое поведение. Она выбежала из комнаты, пробежала по коридору, зашла в лифт, затем выбежала из здания. У первого же продуктового магазина она остановилась и купила себе большую упаковку шоколадного печенья с начинкой. Затем вернулась к себе домой, чтобы предаться еде в одиночестве. Спокойствие снизошло на нее вместе со звяканьем ключа в замке. Теперь она могла отпустить вожжи, перестать мучительно сдерживать свои желания, как в гостях. Теперь она начала набивать живот по‑настоящему. Она макала печенье в арахисовое масло и пожирала его одно за другим. Она нашла бейглы[39], намазала сыром, засунула в микроволновку, но открыла дверцу до того, как сработал таймер. Они достаточно приготовились, можно есть! Она обожгла губы и язык, но не могла остановиться. Наоборот, боль от ожога прекрасно вписывалась в ее персональный ад. Она заслуживала мучений. Такое удовольствие не может быть без боли.

Затем она увидела себя со стороны: это ужас, кошмар. Тем вечером, под резким светом лампочек, одна на кухне, отрешенная от всех, с оставшейся где‑то невообразимо далеко вечеринкой, она сказала себе, что больше так жить не хочет. Она была в агонии. Ее желудок сжимался от боли. Язык и губы были обожжены, и все равно она получила еду недостаточно быстро. Все, это последний раз. Я должна выскочить из колеса, сегодня, сейчас. Теперь схема виделась ей совершенно ясно: каждый раз, когда она слишком долго пыталась жестко ограничивать себя в еде, неизбежно случался приступ обжорства. Истощение эго сжигало мосты, которые она пыталась чинить. От чего‑то нужно отказаться. Этот вечер не мог не случиться. И он продолжался до тех пор, пока не пришли боли, от которых Элис корчилась на полу коридора. Затем ее рвало в туалете. Продолжать есть стало невозможно.

Когда муж вернулся домой, она все еще лежала на полу в кухне. Он закричал. «Я не могу на это смотреть, – сказал он. – Я не могу тебя спасти. Я не могу любить тебя, если ты не можешь любить себя. Ты должна решить, хочешь ты жить или нет, я не могу принять решение за тебя». Затем он ушел. Она легла на диван в гостиной, выпрямившись, насколько возможно. Сильные боли никак не давали заснуть.

 

* * *  

 

На следующий день Элис начала многоступенчатую процедуру записи на консультирование, предоставлявшееся университетом. Она также начала искать группы для женщин с нарушениями пищевого поведения. На тот момент она все делала на автопилоте. Другого выхода не было. Через Интернет она нашла организацию; расположенную неподалеку. Всего в получасе езды на автобусе. К счастью, день открытых дверей был назначен на следующую неделю. Муж отвез ее. Она нервничала, что придется сидеть в помещении с другими женщинами и разговаривать о своих проблемах. Но как только она увидела администратора, тревога начала таять. Администратор тепло приветствовала ее и сказала несколько ободряющих слов. Неделю спустя она сидела, окруженная женщинами всех возрастов, у каждой из которых была своя история. И вскоре очередь говорить дошла до Элис.

«Я так плакала, ‑– рассказывала она мне. – Совсем расклеилась». Но даже на самом первом собрании чувство отчаяния смешивалось с облегчением. Это было совершенно новое ощущение от того, что тебя понимают. Ведь раньше никто ее не понимал. Она могла рассказать свои секреты, и никто не был шокирован. Она плакала из‑то того, как иррационально поступала и разрушала себя. Как такое могло случиться? Другие чувствовали то же: да, я причиняла себе ужасный вред, но не знаю, почему.

На последующих встречах Элис много нового узнала о самых разнообразных формах пищевых расстройств. Оказывается, существуют так много вариантов и столько непредсказуемых болезненных реакций. Обсуждение своей проблемы в подробностях не приветствовалось, потому что они могли вызвать психологический срыв у другого члена группы или породить болезненное соревнование между участниками, у кого ситуация хуже. Подробности, касающиеся веса, калорий и внешнего вида, были запрещены. Казалось, все сидели как на иголках. Вместо подробностей использовались стандартные формулировки: «При моем нарушении пищевого поведения я чувствую, что...» В любом случае, это не была 12‑шаговая программа, настаивает Элис. Но собрания проходили по четким правилам. И эти правила помогали.

Элис ходила на группу раз в неделю в течение года. Часть этого периода она также проходила индивидуальное консультирование. Ее схемам требовалось время, чтобы измениться. Все было хорошо примерно три месяца, затем постепенно стали подкрадываться ритуалы, подсчет калорий и даже переедание. Не так плохо, как было раньше, но все же... На следующей неделе она обсудила ситуацию на группе. У меня срыв, сказала она. Вместо смакования подробностей ее попросили описать, чувствовала ли она себя грустной или напуганной, рассказать о социальных отношениях, о том, притесняют ли ее на работе, каким был ее уровень ее стресса в колледже, в браке. Вскоре ей стала понятна основная тема группы: «Большинство из нас чувствуют, что не вписываются в норму, напуганы и просто хотят, чтобы их любили».

На нашем последнем интервью Элис рассказала мне, что отношения с мужем улучшились, когда она присоединилась к группе и ее проблемы уменьшились. Когда она вышла из кризиса, ее отношения с едой уже не так пугали мужа: он смог перестать сильно тревожиться из‑за ее пищевого поведения. «Я не всегда живу в режиме пищевого расстройства», – сказала она. Когда муж больше стал ей доверять, у нее появилась уверенность в успехе лечения и улучшились результаты. Она стала более уверена в своих успехах. Получилось так, что она стала меняться для себя, а не для того, чтобы успокоить мужа. «Я не хочу, чтобы он или кто‑то другой думал о моей проблеме. Я справлюсь с ней сама. У меня бывают сложные дни и мне не нужно, чтобы мне специально на это указывали».

Сложнее всего ей давалось общение с другими женщинами. И хотя Элис подобной связи не проводила, я не мог не думать о разговорах о телесных формах и привлекательности, которые вела с ней мать в детстве, – разговоры, которые, судя по всему, создали условия для ее растущей решимости ограничивать себя. На ранней стадии выздоровления ей было крайне непросто общаться со свекровью. «Все, чего она хотела, это разговаривать о подсчете калорий», – сказала мне Элис. Она расхваливала преимущества своей диеты 1200 калорий в день, а Элис передергивало. Почему ты поступаешь так с собой? Это вредно, говорила она себе. Или думала: почему ей так можно, а мне нельзя? Элис была готова спорить, оспаривать нелепые нормы, которые ее свекровь, по‑видимому, одобряла. Но ей казалось, что ее аргументы будут каким‑то образом направлены против женщин. Ее слова: «разговор со свекровью напоминал хождение по тонкому льду», – но этим путем она ходила и в детстве.

Сегодня, несколько лет спустя, Элис оценивает свою ситуацию как «почти нормальную». «Я все еще иногда срываюсь, – сказала она, – но не испытываю чувства вины». Ее намного меньше стало раздражать общение с другими женщинами. Она работала над смягчением своей чернобелой картины мира, позволяя себе принимать тот факт, что не все женщины, сидящие на диете, обязательно страдают расстройством приема пищи. «Моя главная задача, – делает Элис вывод, – перестать бояться еды».

Сейчас она считает, что самоконтроль – это не железные оковы, в которые она должна заключать свои импульсы. Она говорит, что стала больше осознавать, что и зачем делает и что чувствует в конкретные моменты, научилась гибче реагировать. Ее срывы случаются по большей части в периоды грусти и одиночества. Эта часть не изменилась.

Для Элис выздоровление – не сплошь розовые пони и радуги. «Некоторые девочки заканчивают лечение и говорят: все чудесно, собираюсь плыть на байдарке в эти выходные, я люблю свое тело, теперь я люблю себя». У Элис дела обстоят иначе. «Я не участвую в этой кампании “полюби свое тело”, – сказала она мне. – Я не люблю свое тело, но уже не так ненавижу, как раньше. Я стараюсь просто много не думать о нем, и это хорошо».

 

* * *