Автопортрет, дописанный временем

 

 

 

 

ИЗ ДНЕВНИКА СТАРШЕГО ЛЕЙТЕНАНТА КЛАБУКОВА [26]

15.7.42 г. Чуть‑чуть не забыл отметить, сегодня уже пошел 61‑й день, как нахожусь в катакомбе.

Проверил свой автомат ППШ – работает одиночным и автоматически, как зверь. Почистил его, много садится каменной пыли и крошки, к тому же сырость. Буду чистить и протирать через день.

В нашей комнате все спят, тишина, да и фрицы что‑то молчат, не бросают ни гранаты, ни мины. Даже автоматчики из автоматов строчат редко и лениво. Это дают очереди, чтобы огородить себя и не заснуть. Знаем вас, скоро дадим вам завоеванный честно кусочек земли 2×1 метра.

26.7.42 г. Ночью до самого утра мозжали ноги, чувствую слабость, это от того, что я наелся травы вареной. Не есть траву – зубы шатаются, десны болят, соли нет. 3 г на сутки и та растворяется в 1– ¹ / ₄   воды – незаметна. Трудно, что сделаешь, нужно терпеть, бороться – только борьба, сила воли поможет.

2.8.42. Ночью шел дождь. Это хорошо, будет вода, нам на пользу…

8.8.42. Кудину стало хуже, а все ночью бродит. Сегодня постараюсь отправить его к выходу в санчасть, там ему будет лучше и нам спокойнее, от его кашля и стонов уже нервы не выдерживают, а они и так расшатаны и напряжены.

Чувствую мои ноги сильно ослабели, ведь я эту ночь отдохнул хорошо, прошел к выходу и еле дошел: в ногах слабость. Голова, остальной организм работают как будто нормально.

14.8.42. …Сегодня исполнилось как в катакомбе 3 месяца. Выдержали и дальше продержимся…

Слабость в ногах чувствую все больше и больше.

Умер утром лейтенант тов. Копканидзе. Здоровый, молодой, цветущий был парень. Мне его очень жаль. Он сам себя разведками оправдал, и большевик в полном смысле.

20.8. Ура! Открыл второй фронт. Радости мне нет предела (пробито) ребята стали веселее и под (пробито) упрашивают побриться, помыться, переодеться. Я тоже сегодня решил вымыться, вообще привести себя в порядок. Сегодня великий праздник… Да здравствуют Коминтерн и ВКП(б) – всего мира коммунистические партии!

 

 

До недавнего времени мы не знали его имени, откуда он родом, как выглядел внешне? Из документа было известно только то, что фамилия его Клабуков и что в звании старшего лейтенанта спустился он в недра Аджимушкая, чтобы вместе в другими разделить участь защитников подземного гарнизона малых каменоломен.

На столе лежит копия его дневника. Через годы пришли эти записки к живым, и будничным, обыкновенным языком рассказали нам еще об одном герое.

О том, в каких нечеловеческих условиях сражались солдаты Аджимушкая, писалось не раз. Дневник старшего лейтенанта Клабукова в этом отношении почти не добавляет ничего нового к уже известному. Интересен документ другим: он беспристрастно раскрывает внутренний мир автора, обнажает его душу. Перед нами встает духовный облик солдата и человека, до конца выполнившего свой долг.

Начало дневника относится к 23 июня 1942 года. Последняя запись сделана 20 августа и обрывается на середине фразы. Он не рассчитывал на посторонний глаз, зачастую был нещепетильным в выборе слов, которые выражали его чувства, его отношение к окружающему. Подчас запись сжата, как крепкий кулак, поднятый в схватке. Иногда в словах сквозит усталость и горечь, которые тут же, чуть ниже, сменяются улыбкой и иронией над минутной слабостью.

Каким же был он, старший лейтенант Клабуков, если судить по дневнику?

Шел ему сорок первый год. До войны работал на фабрике. Работу свою любил. На 7 странице читаем:

 

«Вспомнил фабрику. Много о ней после отдыха с Манукаловым говорили, я ему обрисовал весь технологический процесс. А все же хочется жить, работать и как работать, день и ночь, восстановить фабрику и дать ей полный размах во всей ее красе».

 

Он был женат. Жену звали Верой. Прожили они 18 лет. Имели сына. В дневнике он много раз разговаривает с семьей. Нежно, но сдержанно, по‑мужски, как бы стесняясь своих чувств.

 

«Моя Веруська! Думает, что я убит и кости уже сгнили, а я вот, поди‑ка, жив да еще политикой занимаюсь и службу обороны несу, по уставу и бойцов и командиров в трудной обстановке воспитываю.

Ты только, родная, крепись, воспитывай сына, береги свое здоровье, а я буду жив и еще увидимся, заживем. Если и придется искать крайний выход, то мой ППД с двумя обоймами и пистолет 3 обоймы, да две гранаты отомстят и за меня, и за тебя, за сына и Родину!»

 

Он был истинным сыном своей земли, своего народа и хорошо сознавал свой долг перед ними. Он дрался и верил в победу. На протяжении всего дневника мы видим подтверждение этому:

 

«…Фашизму будет скоро крах. Эта мировая язва будет уничтожена навсегда»; «…в любых условиях и трудностях дисциплина должна быть по уставу». «Немца везде начинают бить, его бить надо сейчас так крепко, чтобы на нашей земле этой гадины в августе уже не было». «Чувствую себя все слабее и слабее. С сегодняшнего дня буду изучать огневые точки противника, и надо выходить в сторону моря. Если не удастся переправиться, то буду с автоматом до последнего патрона выслеживать и бить немцев. К пистолету тоже имею три обоймы. Из них 22 для немцев, два для себя, из них один контрольный…»

 

В ответ на подлое предложение врага сдаться в дневнике запись:

 

«Тоже дураков нашли, я хоть и не коммунист, но на удочку не пойду…»

 

Он стал коммунистом. Там, в подземелье. 16 июля 1942 года на собрании коммунистов гарнизона малых каменоломен его приняли кандидатом в члены партии. Для него это было большой радостью, и он не скрывал ее.

 

«Открыл партсобрание… т. Манукалов, он же председательствовал. Меня принимали в партию ВКП(б) кандидатом. Поручители: тт. Манукалов, ст. политрук, Карпекин М. П., батальонный комиссар, Трубарев, политрук… На собрании рассказал свою автобиографию, вопросы задал т. Поважный и приняли единогласно. Для меня этот день, вернее, вечер был большим праздником. Да, в характеристиках товарищи заверили партию, что я честен, добросовестно отношусь к делу, волевой. Я был таким и буду до последнего дыхания таким и постараюсь еще быть лучше…»

 

Это не поза. В такой обстановке человек не станет любоваться собой. Это переосмысление своего «я» перед лицом огромного события в жизни. Когда знаешь, в какое время и где вступал Клабуков в ряды КПСС, веришь каждому его слову. Вслух эти слова он, конечно, никогда бы не сказал.

Ему не чужды были и обычные человеческие слабости, Он совсем не был сверхжелезным. Он мог радоваться, как мальчишка, когда удавалось в редкий час между боем «забить козла» и выиграть партию, разбить «противника» с «довесками».

Он всегда в первую очередь заботился о других. Вот еще запись:

 

«Решил т. Гузему на проход и на воздух выводить. Каждый день, ему хоть бы немного и свет и чистый воздух нужен. Я его обработаю, за неделю он сам себя не узнает и будет гораздо здоровее…». «Лейтенант Валибрух молодой парень, ему всего 21 год. Он вспомнил свою дочь, заплакал. Я приласкал его, успокоил…»

 

«Человек – мера всему» – гласит древнее изречение. Не будем спорить. Так оно и есть. Но сказавший впервые эти мудрые слова, наверное, никогда не испытывал тех мук, какие вынес сражавшийся гарнизон Аджимушкая. Если бы древний мудрец испытал хоть что‑то близкое к этому, изречение выглядело бы примерно так: «Голод и жажда – мерило моральных качеств человека». Быть голодным до такой степени, что наяву бредить куском хлеба, что в кромешной тьме каменной могилы видеть мираж из ломящихся от яств столов, и все‑таки поделиться последним сухарем с товарищами – на такое способен не каждый. А он, советский командир Клабуков, коммунист Клабуков, был таким. Он под вражеским огнем пробрался в заброшенный огород, нарвал редиски, отдал ее товарищам и радовался, что ему досталась «целая одна редиска, съел ее с таким удовольствием, все же зелень, калории. Эх, как хочется еще!».

И дальше:

 

«23.6.42 г. 5.30. Так в жизни здесь никому, наверное, не повезло, как мне. Нашел в катакомбе в брошенной шинели в кармане четыре сухаря, наверное, грамм 200–250, ведь это еда добавочная на 8 дней – даже сделаю на 10… Но жадничать не собираюсь, еще… поделюсь с Гуземой. Да, его ноги и глаза не дают ему возможности подняться. Молодой был, цветущий парень. Как мне его жаль и его молодость».

 

Именно за эту черту в характере товарищи доверили ему святая святых гарнизона:

 

«Я еще получил должность сегодня на совещании – зав. столовой, ответственный за все посты, за комсостав, за воду и сбор дров и их экономию», – читаем мы запись от 29.7.42 г. И ниже: «Выдержим или умрем».

 

Впрочем, щедростью сердца обладал не один Клабуков. Таких, как он, были сотни там, в Аджимушкае.

Голодные, больные, не выпускавшие из рук оружия, они находили минуту для книг, музыки, радовались каждой удаче художника подземного гарнизона Пейчева, который оформлял стенгазету и рисовал, как свидетельствует дневник, сценки из боевых будней гарнизона.

 

«10.7.42 г. немного в 19 часов слушал музыку, а после нее стало грустно, так хочется на волю».

 

На другой странице:

 

«Вторично прочел книгу «В людях» Горького… Завтра займусь книгой Л. Н. Толстого «Детство», тоже читал назад лет, наверное, 15 – интересно еще прочесть».

 

В конце дневника, уже совсем в трудные дни обороны, Клабуков остается верен себе.

 

«Имею ревматизм, десны болят, вшей ежедневно вывожу, ни черта, перетерпим все…», «Мне тяжело, но я выдержу. Ко мне товарищи относятся очень хорошо. НШ ( начальник штаба. – Г. С.) т. Шкода принес мне соли, я такого подарка от него не ждал, теперь я богат, и травка будет не травка, а капуста, не суп‑чай, а борщ настоящий, потому что я туда добавлю конских костей и немного конской шкуры. Что делать, надо себя поддерживать. Еще воевать все равно буду…»

 

 

* * *

 

Может быть, на дневниковых записях и закончилось бы наше знакомство со старшим лейтенантом Клабуковым, если бы не военно‑историческая конференция по Аджимушкаю, которая проходила в Керчи в конце мая 1967 года. На ней‑то и довелось нам более подробно узнать о жизни солдата. Рассказали о нем его бывший боевой товарищ по подземелью Михаил Георгиевич Поважный и жена погибшего Вера Георгиевна с сыном. Последние оказались в Керчи случайно: приехали к родственникам в гости и узнали о судьбе родного человека из газетного очерка. Прослышав, что в горкоме партии проходит конференция, мать и сын пришли на нее в надежде узнать что‑нибудь новое о последних днях Клабукова.

Итак: Клабуков Александр Иванович. Родом из Вятки (ныне Киров). Сын слесаря, он быстро перенял от отца умение быть мастером на все руки и гордился своей принадлежностью к рабочему классу.

В гражданскую Клабуков стал добровольцем Красной Армии. После победы над «контрой» остался в погранвойсках, и для него по сути продолжалась закончившаяся война. Друг, служивший с ним на одной заставе, а ныне проживающий в Сакском районе в совхозе «Крымском» – Ю. Комарский, – вспоминает: «Был Шура отзывчив и добр к товарищам. Обладал необыкновенной волей, славился храбростью. Как‑то нас, четверых пограничников, пытавшихся задержать контрабандистов, бандиты окружили и хотели уничтожить. Клабуков выскочил из укрытия, забросал их гранатами и дал нам возможность выйти из окружения».

В 1926 году Александр Иванович демобилизовался. Жил в Баку. Потом, по состоянию здоровья, пришлось переехать в Керчь. Тут, на Камыш‑Буруне, стал начальником отдела технического снабжения. Учился на курсах. Перед войной выдвинули Клабукова на пост заместителя директора Керченской табачной фабрики.

– Жили мы хорошо с Сашей, – вспоминает его жена Вера Георгиевна. – Квартира у нас была на Боспорской площади. Сына Володю муж любил нежно, ни разу пальцем не ударил. Мягкий был, добрый. Прочла его дневниковые записки – он весь в них. В письмах с фронта тоже верил в победу и фашистов ненавидел люто. Вот последнее письмо от него. Прочтите, если интересуетесь…

 

«4.5.42 года. Был в Керчи 30 и 1 мая, а утром 2 мая выехал обратно на передовую. Город сильно разбит. Это проклятый Гитлер и его свора разрушает мирные дома, уничтожает население без всякой жалости. Но скоро им будет «капут»…

Верусик, я очень обижен на Вовика. Почему не пишет? Как твое здоровье, что с тобой? Я очень мучаюсь ногами. Проклятый ревматизм дает знать. Ну, будьте здоровы. Я только тобой живу, думаю о тебе и хочу, чтобы ты скорее выздоровела и писала мне.

Твой Александр.

 

 

P. S. Адрес тот же, только полк раньше был 831, а теперь 823.

А. К.»

 

Вместе с письмами в конверте лежали фотографии, сделанные фронтовым фотолюбителем на Ак‑Монайских позициях. Одна из них приводится в книге. На второй Клабуков беседует с неизвестным солдатом. Во рту трубка, с которой он не расставался.

Больше писем не было. Дальше был Аджимушкай и записи в дневнике. Их дополняет рассказ командира гарнизона малых каменоломен М. Г. Поважного:

– Старший лейтенант Клабуков возглавлял у нас третий батальон. Подружились мы с ним потому, что оба оказались крымчанами. Я жил до войны в Севастополе, он в Керчи. Да и до подземелья я, как и он, командовал батальоном. Когда спустились в катакомбы, я стал старшим над ним. И он это правильно воспринимал. Только все время сам в разведку просился. Я отказывал. Ты что, говорю, в своем уме? Ты же командир. Разве вправе я такими людьми разбрасываться.

– Пусти, Миша. Душа горит. Руки доброго дела просят…

– Да ведь воюешь же и так, – отвечаю.

Каждый день начинался с этого. В августе я сдался: черт с тобой, иди! Подбери только хорошего напарника…

Прошли сутки. Нет Клабукова. Вторые… Третьи… На четвертые наши разведчики возвратились, докладывают: в лощине лежит Саша убитый. Неподалеку от каменоломни…

Он погиб в чине капитана. И не знал, что ему было присвоено это очередное звание. Не знал он и о полученном женой сообщении, извещавшем, что капитан А. И. Клабуков пропал без вести. И о том, что сын его Владимир добровольцем ушел на фронт, был дважды ранен и в составе Кантемировского танкового корпуса дошел до Польши.

Сейчас уже и у сына есть дочь Женя, которая вместе с папой и бабушкой приезжала в Керчь и положила цветы на братскую могилу аджимушкайцев. И то, что сын, внуки его счастливы, что все у них хорошо – обычное явление. Ради этого советские солдаты заслонили собой Родину, ради этого миллионы из них отдали жизнь в борьбе с фашизмом.

 

Г. СОКОЛОВ.

 

ЗАПИСКА ПОЛИТРУКА КОЖУРА

 

 

12 февраля 1943 года.

Нас трое. Мы в бездонном колодце. Немцы напустили сюда иприту. Мы задыхаемся. Перед нами ход завален. В отверстие между камнями видна железная дверь. Что это? Мы не в силах открыть ход. Видно, конец.

Политрук Кожур, рядовые (неразборчиво).

 

 

Сигнал бедствия, поданный из отравленного колодца, дошел до нас… через двадцать пять лет. Красные следопыты Ароматновской школы Белогорского района Крымской области нашли эту записку в феврале 1967 года.

Позеленевший от окисления патрон. И в нем – клочок полуистлевшей бумаги, на котором нечетко виднеются написанные наспех слова. Они говорят о человеческой трагедии, разыгравшейся в предгорье Крыма.

О чем же рассказывает эта записка?

Время события – февраль 1943 года. Это пора завершения разгрома немцев под Сталинградом, разгар зимнего наступления Красной Армии. Уже в то время назревала новая схватка за Крым, и на полуостров забрасывались группы воинов Красной Армии. Именно в эти февральские дни в Крым были сброшены на парашютах для действий в тылу врага несколько групп советских разведчиков и подрывников.

 

Записка политрука Кожура.

 

Политрук Кожур и его соратники могли быть в одной из таких групп. Обнаруженные гитлеровцами, они могли пробиваться в партизанский лес и, тут, в предгорье, наскочить на врага, блокировавшего лес.

А может быть, эти трое были партизаны или подпольщики, схваченные врагом? Не исключено и другое: к партизанам часто бежали пленные. Записка могла быть написана и ими, вновь попавшими в лапы фашистов после неудачного побега.

Достоверно одно: записка свидетельствует о мужестве и геройстве ее авторов. Они не подняли рук перед врагом. В тупике колодца, задыхаясь в газах, солдаты думали по‑советски: лучше смерть, чем плен.

Говорит записка и о зверствах фашистов. Против воинов Красной Армии, скрывшихся в колодце, гитлеровцы применили варварское оружие – иприт.

Кто же они, эти трое, непокоренные? Кто и откуда политрук Кожур? Рядовые – Воробьев (предположительно) и Кунк (Куцк). Какой конец у этой трагедии?

Если воины погибли, то где лежат их останки? Где тот колодец с железной дверью, заваленной камнями, что стал их могилой? Патрон с запиской был найден близ села Ароматного, но колодца там обнаружить все еще не удалось. Вполне вероятно, что патрон до этого был кем‑то поднят и оказался вдали от того места, где его оставили авторы записки.

И хотя прошло четверть века с тех пор, как в глубине колодца была написана эта записка, мы до сих пор не можем раскрыть полностью одну из многих тайн минувшей войны. Не можем сказать отцам, матерям и близким погибших: нет, они не без вести пропавшие, а, сражаясь за Родину, совершив подвиг, пали смертью храбрых.

Тайна должна быть раскрыта.

 

Н. ЛУГОВОЙ.

 

ГЕРОИ НЕ УМИРАЮТ

 

 

 

 

ПИСЬМО КАПИТАН‑ЛЕЙТЕНАНТА АПОШАНСКОГО К ЖЕНЕ

Здравствуйте, дорогие Женечка и Котя!

Давно не получал от вас письма, хотя и писал вам редко. Но на телеграммы и два письма с открыткой, отправленных по адресу: Водопроводная, 32, до сих пор не получил от вас ответа. Живу я ничего, все время на фронтах – на Кубани и под Новороссийском. Спрашивал тебя, Женя, получила ли ты аттестат. Старый, наверное, пошел на дно моря с кораблем. Выслан он был из Севастополя и, как видно, не дошел… Теперь ты должна получить за все с 1 мая прошлого года. Тебе, наверное, много пришлось пережить без денег, но что же поделаешь. Как поживает Котик? Ему я специально написал открыточку. Не знаю, получил или нет он ее, мой, наверное, уже большой сынок? Котик, я, твой папа, бью немцев, а ты мне должен помогать тем, что будешь слушаться маму, хорошо учиться, делать все сам.

Женя! У меня есть надежда приехать к вам в июне – июле месяце, ориентировочно. Очень хотелось бы, чтобы эта надежда стала реальной. Ну ничего, меня смерть не берет пока, а отпуск мне обещан. Пиши мне по адресу: п/п 1137 часть 56008.

Встретимся – поговорим об очень многом. Пока от тебя не получаю писем, но думаю, что ты, энергичная и настойчивая женщина, сумеешь пробить себе место в жизни, как бы тебе это дорого ни стоило, и сохранить нашего сынка. Воспитай его хорошим, честным, мужественным. Напиши или дай телеграмму в Волоконовку, может быть, папа еще жив?

Ну пока, жду письма. Целую. Покоя мне не будет, пока немцы не будут уничтожены.

Вовка.

 

 

Сегодня улетаю на фронт, поэтому спешу писать, пойми и не сердись.

31.III‑43 г.

 

Мы те, кто росли

Под орудий грохот… –

 

так говорил о себе и своих сверстниках Владимир Михайлович Апошанский, журналист, поэт, воин.

Его знали многие черноморцы. Знали не только по стихам, очеркам, статьям, печатавшимся во флотской газете. Знали по личным встречам: под Севастополем не было, пожалуй, участка, где бы не побывал он в период обороны, на Черноморском побережье почти не было крупных десантных операций, в которых он не участвовал бы.

На флот Апошанский пришел вскоре после окончания крымского педагогического института. Сбылась, наконец, давнишняя, рожденная еще в детстве мечта:

 

Детство милое, розовость щек!

Корабли запуская в проталинах,

Мы задолго

До срока еще

О взволнованном море мечтали.

 

Эти строки он написал, уже будучи офицером. Ко времени, когда «прокричал плакат о призыве девятого года», и Владимир Апошанский навсегда связал свою жизнь с военно‑морской службой и Черным морем, в его поэтическом багажнике были две книжки – поэма «Хлеб» и сборник стихотворений.

После окончания краткосрочных командирских курсов Апошанский служил минером. Но он по‑прежнему не оставлял поэзию. Поэтическое мастерство его росло, совершенствовалось.

Романтик, грезящий морем, он посвятил ему и морякам свои лучшие стихи. Каждая строка их пронизана великой любовью поэта к советской стране. Он призывал отдавать ей «и молодость и силы», чтобы приумножать ее богатства, крепить обороноспособность.

Наряду со стихами в газете, все чаще и чаще стали появляться его корреспонденции, очерки. Апошанский стал одним из активных военкоров «Красного черноморца». А незадолго до начала Великой Отечественной войны флагманский минер Батумской военно‑морской базы старший лейтенант В. М. Апошанский был переведен для прохождения дальнейшей службы в редакцию газеты «Красный черноморец».

На фронт попросился в первый же день войны.

Редактор газеты полковой комиссар П. И. Мусьяков уступил его настойчивым просьбам. Военный корреспондент Апошанский вместе с младшим политруком Николаем Земляченко уехал на Дунайскую военную флотилию, одной из первых принявшую на себя удар врага.

Теперь не лирические стихи – военные корреспонденции, лаконичные и взволнованные, насыщенные отзвуками боя, стал присылать он в редакцию.

На Дунае Апошанский получил боевое крещение.

Потом сражающаяся Одесса, Севастополь, до которого вскоре докатился огненный вал фронта. И здесь он с теми, кто на переднем крае обороны сдерживал яростные атаки фашистов, кто насмерть стоял на защите любимого города.

В редакции Апошанский появлялся лишь для того, чтобы сдать очередной материал, и снова направлялся туда, где, не утихая, гремели бои.

Его хорошо знали бойцы морской пехоты и приморцы, моряки кораблей, прорывавшихся сквозь вражескую блокаду в осажденный Севастополь. В бушлате, опоясанном пулеметными лентами, с пистолетом и гранатами за поясом, он меньше всего походил на корреспондента. Его приходу всегда были рады: жизнерадостный, находчивый и остроумный, Владимир Апошанский умел веселой шуткой, интересным рассказом или песней поднять настроение людей. А когда начинался бой, Апошанский вместе с бойцами отбивал атаки гитлеровцев, в числе первых бросался в яростные контратаки, увлекая за собой бойцов. Он писал о замечательных героях‑севастопольцах и сам был таким же.

До последних дней обороны Севастополя в редакцию шли написанные здесь же, в окопах, короткие, дышащие боем корреспонденции. Его информации, заметки, очерки, часто появлявшиеся во флотской печати, привлекали внимание черноморцев. Да и невозможно было пройти мимо них – страстных, взволнованных.

Нелегко приходилось добывать материал для газеты. В очерке «Имена героев» Владимир Апошанский рассказывает об одном из обычных эпизодов своей фронтовой жизни.

…Глубокая ночь плыла над севастопольскими холмами. Вместе с попутчиком – капитаном он быстро шел по разбитому снарядами полотну железной дороги.

Внезапно послышался злой свист немецкого снаряда. И тут же взрыв прижал их к земле.

Это был очередной артиллерийский налет. Десять, пятнадцать минут, полчаса… Огненный шквал не стихал. Разрывы то и дело сотрясали воздух, но ждать было некогда, и они побежали, не разбирая дороги, не обращая внимания на препятствия, стараясь лишь уловить момент взрыва, чтобы вовремя броситься на землю.

Бежали долго. Не хватало воздуха, начали отказывать ноги. Казалось, покидают последние силы.

– Ну, добрались, – наконец произнес капитан и словно сквозь землю провалился. Командный пункт части помещался под железнодорожным виадуком. Корреспондент вынул коробку спичек.

– Вы с ума сошли! – зло произнес кто‑то. – Немцы находятся всего в ста метрах!.. Выйдем на воздух, я расскажу вам все, что вас интересует о бронебойщиках.

Это был младший политрук Колосов, душа роты бронебойщиков и хороший рассказчик. Под свист пролетавших над головой снарядов он рассказал о жарких боях, о мужестве бронебойщиков, которые подпускали фашистские танки на близкое расстояние и били по ним без промаха.

– Фамилии? – спросил корреспондент и ощупью раскрыл планшет.

Но как же в этом чернильном мраке записать фамилии? Бывало, что он записывал в свою тетрадь при свете костра, при трепетном пламени спички, но так, как сейчас, на ощупь, писать ему еще не приходилось. А записать фамилии героев‑бронебойщиков надо было обязательно. О них должны знать Севастополь, флот, вся наша страна.

Корреспондент вспомнил, что в детстве любил писать с закрытыми глазами. Получалось косо и криво, но все же написанное можно было разобрать. Он раскрыл посередине тетрадь и, нажимая на карандаш, крупно, через всю страницу вывел продиктованные фамилии, переспрашивая у политрука каждую сомнительную букву.

Поблагодарив Колосова и попрощавшись, он отправился в обратный путь.

И снова взрывы снарядов на пути, оглушительный грохот боя, вой авиабомб. Близким разрывом его бросило на землю, оглушило.

Наконец, корреспондент добрался до редакции. Он бережно вынул из планшета тетрадь, развернул ее и… побледнел. На густо исписанном листе походной тетради, причудливо переплетаясь с уже написанным ранее, кривились какие‑то непонятные знаки, в которых совершенно невозможно было разобрать фамилии славных героев‑бронебойщиков.

Корреспондент подошел к сидевшему у телефона дежурному краснофлотцу.

– Когда отваливает катер?

– Через десять минут.

– Тогда доложите. Я снова пойду на Северную…

Он опустился на стул возле стола дежурного, уронил голову на руки и сразу же забылся тяжелым сном…

Писал Апошанский только о том, что видел сам, что пережил вместе с бойцами и командирами. Не раз высаживался с десантниками, ходил в тыл противника с разведчиками.

Бывший заместитель начальника разведотдела штаба флота С. Л. Ермаш вспоминает:

– Очень трудными и опасными были рейды наших разведчиков во вражеский тыл. И мы поначалу не соглашались брать Апошанского, хотя и знали, что он хороший и смелый человек. Тогда Владимир принес письмо члена Военного совета флота Н. М. Кулакова, в котором предписывалось мне «оказывать всяческое содействие корреспонденту «Красного черноморца» капитан‑лейтенанту Апошанскому В. М.».

Действовал Апошанский, как и положено разведчику, смело, решительно, находчиво.

Один из примеров. В январе 1942 года с группой моряков‑разведчиков он высадился в районе Судака. Гитлеровцам удалось обнаружить храбрецов. Произошла короткая, но ожесточенная схватка. Боевое задание разведгруппа выполнила успешно.

Вернулся Апошанский с важными сведениями о противнике, собранными им лично, а через несколько дней в газете появилась и его корреспонденция «Семь героев‑черноморцев». В ней рассказывалось об изумительной отваге и находчивости советских разведчиков, о подвиге политрука Гусева, который, израсходовав все патроны и гранаты, бросился в море, предпочитая смерть позорному плену.

Герои не умирают, писал Апошанский, они остаются с нами.

Мужество и отвага военного корреспондента были отмечены высокой правительственной наградой – орденом Красного Знамени.

В сражавшемся Севастополе Апошанский был до конца обороны. Он воевал и писал. О последнем, самом тяжелом и трагическом месяце обороны он написал цикл очерков «Севастополь в июне».

В один из последних дней июня Владимир Апошанский оказался в штольнях спецкомбината № 1. Немцы, захватив Северную сторону, били из орудий прямой наводкой по улицам города. С утра до вечера в воздухе стоял несмолкаемый гул фашистских самолетов. Снаряды и бомбы рвались у входа в штольни спецкомбината. Но севастопольцы все еще продолжали трудиться. Они изготовляли мины и гранаты, так необходимые защитникам города.

В подземном цехе Апошанский увидел несколько новых минометов.

– Да это же целая батарея! – обрадовался он. – А ну, товарищи, кто умеет стрелять из минометов?

К нему тут же подошли Николаенко, Ефименко, Черников и еще несколько рабочих и матросов.

– Ну вот, батарея и укомплектована…

Ночью, когда стих артобстрел, вытащили четыре тяжелых миномета из штольни и, как могли, оборудовали огневую позицию. С рассветом минометная батарея рабочих под командованием капитан‑лейтенанта Апошанского открыла огонь по гитлеровцам. Несколько дней вела она интенсивную стрельбу по врагу.

Из Севастополя Апошанский уходил в числе последних.

А затем снова бои, снова там, где наиболее опасно. Был ранен. Тонул… Летал с разведчиками в тыл фашистов через перевалы Кавказских гор.

Малая земля… Теперь отсюда, с небольшого, опаленного огнем беспрерывных сражений клочка, отвоеванного у врага под Новороссийском, шли корреспонденции капитан‑лейтенанта Апошанского. Они рассказывали советским людям о легендарной отваге защитников «Земли героев». Получился целый сборник очерков, который Апошанский назвал «Малая земля».

Ему предлагали ехать служить в Москву в редакцию «Красного флота». Отказался. «Принял решение прорваться на Тамань», – писал он редактору. Там готовились десанты. Близился час освобождения Крыма, всей советской земли.

Еще 7 ноября 1941 года, когда у стен Севастополя шли ожесточенные бои, Апошанский писал в праздничном номере «Красного черноморца»: «Пройдет время, и фашистская зараза будет уничтожена. Снова настанет наш октябрьский праздник, и снова мы пойдем в торжественном марше по улицам родного города».

Он знал это. Он глубоко верил в это. Но дожить до счастливых дней победы ему не довелось.

В начале октября 1942 года пришло известие о героической гибели Владимира Апошанского.

«Дорогая Евгения Михайловна, – писал жене поэта редактор «Красного черноморца» С. С. Зенушкин, – я знаю, какую боль вызовет у вас это письмо. Соберите все силы и мужественно встретьте и перенесите горе. Владимир Михайлович, наш Володя, погиб на поле боя… Мы еще не знаем всех подробностей. Известно лишь следующее: 27 сентября он пошел с десантной группой под Темрюк (на Таманском полуострове), высадился на берег вместе с отрядом. Утром 28‑го был убит.

Может, это и не облегчит Вам тяжесть утраты, но смерть Володи – наше общее горе…»

Потом стало известно, что Апошанский первым бросился на берег, занятый врагом, и огнем из пулемета прокладывал десантникам путь…

Он погиб, как погибают герои. Герои, которые и после смерти продолжают жить в памяти и сердцах людей.

Редакция газеты Краснознаменного Черноморского флота «Флаг Родины» (так теперь называется «Красный черноморец») установила переходящий приз им. Владимира Апошанского за лучшую работу.

Символично, что одним из первых обладателей приза стал молодой журналист Константин Апошанский – сын героя‑журналиста.

Как и отец, Костя любит жизнь беспокойную, полную напряжения и тревог. Сейчас он моряк, является первым помощником капитана одного из передовых судов Севастопольского управления океанического рыболовства, но по‑прежнему не оставляет свою журналистскую деятельность.

– Есть у меня давнишняя мечта, – говорит Апошанский‑младший, – подготовить и издать сборник, в который вошли бы очерки отца и мои.

Память о Владимире Апошанском – талантливом журналисте и поэте, человеке удивительной смелости и отваги будет жить.

Герои не умирают.

 

П. ГАРМАШ.

 

ПОСЛЕДНЯЯ ЛИСТОВКА

 

 

 

Товарищи солдаты!

Румыния стоит перед окончательной катастрофой. Против Румынии объявлена война со стороны Англии, Канады, Чехословакии. Ваше правительство предало ваш народ и по указке людоеда Гитлера превратило вас в пушечное мясо. Кто защитит ваш народ от этой катастрофы? Неужели вы ждете помощи от Германии? Напрасно!.. Беспощадный разгром Германии и ее союзников неизбежен… Бросайте бессмысленное кровопролитие, переходите на сторону советских войск. Это ваш единственный путь к спасению и возвращению на родину.

Да здравствует братский союз трудящихся всего мира!

 

 

Текст этой листовки написан партизанкой Дорой Кравченко за несколько часов до ее ареста, за которым последовала казнь.

…Было сумрачное декабрьское утро. Робко, будто нехотя, в горы пробирался рассвет. Еще медленнее он добирался в землянку, занесенную снегом, совсем затерявшуюся в крымском лесу.

В углу землянки, на столе, сколоченном из грубых горбылей, за которым сидела Дора, колебалась желтая капля огня. В дрожащем свете каганца виднелась большая, во всю стенку, географическая карта, винтовки, прислоненные к стене, чей‑то полушубок и портянки возле печки, прочие атрибуты партизанского быта. На полу, тесно прижавшись друг к другу, лежали бойцы, по‑зимнему одетые, по‑походному снаряженные.

Расстегнув непомерно большой ватник, она писала в блокноте листовку, предназначенную румынским солдатам: «…под Ростовом и Ленинградом лучшие немецкие дивизии обращены в паническое бегство, – быстро ложились строки. – Хваленая группа войск Гудериана наголову разбита под Москвой… В Крыму действуют славные защитники Севастополя. В тылу вам в спины бьют бесстрашные партизаны…»

Стопка листовок медленно росла.

Закончив работу, Кравченко вышла из землянки. Сразу же охватило холодом. На лес давили низко нависшие тучи. В верхушках деревьев шумел ветер. Срывался снежок. В лагерь входил новый, десятый день декабря 1941 года.

Подошел Николай Комаров, невысокий крепыш в валенках, в черном кожаном пальто:

– Управилась с агитацией, Дора Куприяновна?

– Да, товарищ дежурный. Могу доложить: сотня листовочек есть.

– Докладывай комиссару. Тот похвалит. А мне эта агитация… Мы их словцом, а они нас свинцом.

– Ошибаешься, Николай Николаевич. Слово – тоже оружие. Да еще какое! Туда долетит, куда и пуля не достанет.

Они прошли к командирской землянке. Дора вошла и доложила.

– Сто? – не поверил комиссар. – Вчера же их было два десятка.

– За ночь прибавилось, товарищ комиссар.

– Оставь одну листовочку. Пусть послужит документом, – сказал комиссар, пробегая взглядом по строчкам.

Развязывать пачку Кравченко не стала. Может, та листовка, какую хотят сделать музейной реликвией, сослужит великую службу, повернет сердце еще одного солдата на нашу сторону?

– Дайте ваш дневник, товарищ комиссар.

Она присела и быстро переписала текст листовки в комиссарский дневник. Так и дошла до нас эта листовка.

Одевшись по‑городскому, Дора ушла вместе с Марией Брылевой, стойкой коммунисткой, но, как и все крымские партизаны тех дней, еще малоопытной разведчицей.

У Доры Кравченко это был тоже первый опасный рейд.

Через два часа партизанки подошли к опушке. Буран разбушевался во всю, и, надеясь, что он надежно укроет их от недобрых глаз, разведчицы, не ожидая ночи, вышли в заснеженную степь – Кравченко направилась к Карасубазару (Белогорску), а Брылева – в Симферополь.

На пути у Доры был колхозный сад. Нашла там «почтовый ящик» – потайное место связи с населением и оставила в нем половину листовок. Придет партизанский помощник, заберет листовки и распространит их среди румынских кавалеристов, что стоят в соседних селах. Оставшуюся полусотню партизанских посланий Дора несла в город.

…Полицейские вынырнули из бурана внезапно. Единственное, что успела сделать Дора – быстро наклониться, чтобы поправить чулок, и сунуть листовки в сугроб.