По колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре

 

В некотором царстве, в некотором государстве жил‑был царь, у него был сын Иван‑царевич – и красивый, и умный, и славный; об нем песни пели, об нем сказки сказывали; он красным девушкам во сне снился. Пришло ему желанье поглядеть на бел свет; берет он у царя‑отца благословенье и позволенье и едет на все четыре стороны, людей посмотреть, себя показать.

Долго ездил, много видел добра, и худа, и всякой всячины; наконец подъехал к палатам высоким, хорошим, каменным. Видит: на крылечке сидят три сестрицы‑красавицы и между собой разговаривают.

Старшая говорит:

– Если б на мне женился Иван‑царевич, я б ему напряла рубашку тонкую, гладкую, какой во всем свете не спрядут.

Иван‑царевич стал прислушиваться.

– А если б меня взял, – сказала средняя, – я б выткала ему кафтан из серебра, из золота, и сиял бы он, как жар‑птица.

– А я ни прясть, ни ткать не умею, – говорила меньшая, – а если бы он меня полюбил, я бы родила ему сынов, что ни ясных соколов: во лбу солнце, а на затылке месяц, по бокам звезды.

Иван‑царевич все слышал, все запомнил и, возвратясь к отцу, просил позволенье жениться. Отказа не было; он взял за себя меньшую сестру и стал с нею жить‑поживать душа в душу; а старшие сестры стали сердиться да завидовать меньшой сестре, начали ей зло мерить; подкупили нянюшек, мамушек, и когда у Ивана‑царевича родился сын, когда он ждал, что ему поднесут дитя с солнцем во лбу, с месяцем на затылке, с звездами по бокам, вместо того подали ему просто‑напросто котенка и заверили, что жена его обманула. Сильно он огорчился, долго сердился, наконец стал ожидать другого сына.

Те же нянюшки, те же мамушки были с царевной, опять украли ее настоящего ребенка с солнцем во лбу и подложили щенка.

Иван‑царевич заболел с горя‑печали; много он любил царевну, но еще больше хотелось ему поглядеть на хорошее детище. Начал ожидать третьего.

В третий раз ему показали простого ребенка, без звезд и месяца. Иван‑царевич не стерпел, отказался от жены, приказал ее судить.

Собралися, съехалися люди старшие – нет числа! Судят‑рядят, придумывают‑пригадывают, и придумали: царевне отрубить голову.

– Нет, – сказал главный судья, – слушайте меня или нет, а моя вот речь: выколоть ей глаза, засмолить с ребенком в бочке и пустить на море; виновата – потонет, права́ – выплывет.

Речь полюбилась, выкололи царевне глаза, засмолили вместе с ребенком в бочку и бросили в море.

А Иван‑царевич женился на ее старшей сестре, на той самой, что детей его покрала да спрятала в отцовском саду в зеленой беседке.

Там мальчики росли‑подрастали, родимой матушки не видали, не знали; а она, горемычная, плавала по́ морю по океану с подкидышком, и рос этот подкидышек не по дням, а по часам; скоро пришел в смысл, стал разумен и говорит:

– Сударыня‑матушка! Когда б, по моему прошенью, по щучью веленью, по божью благословенью, мы пристали к берегу!

Бочка остановилась.

– Сударыня‑матушка, когда б, по моему прошенью, по щучью веленью, по божью благословенью, наша бочка лопнула!

Только он молвил, бочка развалилась надвое, и он с матерью вышли на́ берег.

– Сударыня‑матушка! Какое веселое, славное место; жаль, что ты не видишь ни солнца, ни неба, ни травки‑муравки. По моему прошенью, по щучью веленью, по божью благословенью, когда б здесь явилась банька!

Ту ж минуту как из земли выросла баня: двери сами растворились, печи затопились, и вода закипела. Вошли, взял он веничек и стал теплою водою промывать больные глаза матери.

– По моему прошенью, по щучью веленью, по божью благословенью, когда б моя матушка проглянула.

– Сынок! Я вижу, вижу, глаза открылись!

– По моему прошенью, по щучью веленью, по божью благословенью, когда б, сударыня‑матушка, твоего батюшки дворец да к нам перешел и с садом, и с твоими детками.

Откуда ни взялся дворец, перед дворцом раскинулся сад, в саду на веточках птички поют, посреди беседка стоит, в беседке три братца живут.

Мальчик‑подкидышек побежал к ним. Вошел, видит – накрыт стол, на столе три прибора.

Возвратился он поскорее домой и говорит:

– Дорогая сударыня‑матушка! Испеки ты мне три лепешечки на своем молоке.

Мать послушала. Понес он три лепешечки, разложил на три тарелочки, а сам спрятался в уголок и ожидает: кто придет?

Вдруг комната осветилась – вошли три брата с солнцем, с месяцем, с звездами; сели за стол, отведали лепешек и узнали родимой матери молоко.

– Кто нам принес эти лепешечки? Если б он показался и рассказал нам об нашей матушке, мы б его зацеловали, замиловали и в братья к себе приняли.

Мальчик вышел и повел их к матери.

Тут они обнимались, целовались и плакали. Хорошо им стало жить, было чем и добрых людей угостить.

Один раз шли мимо нищие старцы; их зазвали, накормили, напоили и с хлебом‑солью отпустили. Случилось: те же старцы проходили мимо дворца Ивана‑царевича; он стоял па крыльце и начал их спрашивать:

– Нищие старцы! Где вы были‑пробывали, что видели‑повидали?

– А мы там были‑пробывали, то видели‑повидали: где прежде был мох да болото, пень да колода, там теперь дворец – ни в сказке сказать, ни пером написать, там сад – во всем царстве не сыскать, там люди – в белом свете не видать! Там мы были‑пробывали, три родных братца нас угощали: во лбу у них солнце, на затылке месяц, по бокам часты звезды, и живет с ними и любуется на них мать‑царевна прекрасная.

Выслушал Иван‑царевич и задумался... кольнуло его в грудь, забилося сердце; снял он свой верный меч, взял меткую стрелу, оседлал ретивого коня и, не сказав жене «прощай!», полетел во дворец – что ни в сказке сказать, ни пером написать.

Очутился там, глянул на детей, глянул на жену – узнал и не вспомнился от радости – душа просветлела!

В это время я там была, мед‑вино пила, все видела, всем было очень весело, горько только одной старшей сестре, которую так же засмолили в бочку, так же бросили в море, но не так ее бог хранил: она тут же канула на дно, и след пропал!

 

Золотой башмачок

 

Жил‑был старик со старухой. У старика, у старухи было две дочери. Старик однажды поехал на посад и купил там одной сестре рыбку и другой тоже рыбку. Старшая скушала свою рыбку, а младшая пошла на колодец и говорит:

– Матушка рыбка! Скушать ли тебя или нет?

– Не кушай меня, – говорит рыбка, – а пусти в воду; я тебе пригожусь.

Она спустила рыбку в колодец и пошла домой.

Старуха очень не любила своей младшей дочери. Она нарядила сестру ее в самолучшее лопотьё и пошла с ней в церковь к обедне, а младшей оставила две меры ржи и велела ей вышестать до прихода из церкви.

Девушка пошла за водой, сидит у колодца и плачет; рыбка выплыла наверх и спрашивает ее:

– Об чем ты, красная девица, плачешь?

– Как же не плакать мне? – отвечает ей красная девица. – Мати нарядила сестру мою в самолучшее лопотьё, ушла с ней к обедне, а меня оставила дома и велела вычистить две меры ржи до прихода своего из церкви!

Рыбка говорит:

– Не плачь, ступай наряжайся да поезжай в церковь; будет рожь вычищена!

Она нарядилась, приехала к обедне. Мати не могла ее опознать.

Обедня зачала отходить, девушка уезжает домой; мати тоже приходит домой и спрашивает:

– Что ты, дура, вычистила ли рожь?

– Вычистила, – отвечает она.

– Что у обедни была за красавица! – говорит мати. – Поп не поет, не читает – все на ей глядит; а ты, дура, взгляни‑ка на себя, в чем в эком ходишь!

– Хоть не была, да знаю! – говорит девица.

– Где тебе знать? – сказала ей мати.

На другой раз мати нарядила старшую дочь свою в самолучшее лопотьё, пошла с ей к обедне, а младшей оставила три меры жита и говорит:

– Покамест я молюсь богу, ты вышестай жито.

Вот она и пошла к обедне, а дочь пошла по воду на колодец; сидит у колодца и плачет.

Рыбка выплыла наверх и спрашивает:

– О чем, красна девица, плачешь?

– Как же не плакать, – отвечает ей красна девица, – мати нарядила сестру мою в самолучшее лопотьё, пошла с ей к обедне, а меня оставила дома и велела вычистить три меры жита до прихода своего из церкви.

Рыбка говорит:

– Не плачь, ступай наряжайся да поезжай за ей в церковь; жито вычистится!

Она нарядилась, приехала в церковь, стала богу молиться. Поп не поет, не читает – все на ей глядит!

Обедня зачала отходить. Был в то время у обедни той стороны царевич; красна девица наша больно ему поглянулась; он захотел узнать: чья этакая? Взял да и бросил ей под башмак смолы. Башмак остался, а она уехала домой.

– Чей башмак, – говорит царевич, – ту замуж возьму!

Башмак‑от был весь вышит золотом. Вот и старуха пришла домой.

– Что там была за красавица! – говорит она. – Поп не поет, не читает – все на ей смотрит; а ты, дура, посмотри‑ка на себя: что эка за оборванка!

А в те́ поры царевич по всем волостям искал де́вицы, что потеряла башмак; никак он не мог найти, чтоб башмачок был впору.

Он пришел к старухе и говорит:

– Покажи‑ка ты свою девку, ладен ли будет башмак ей?

– Дочь моя замарает башмак, – отвечает старуха.

Пришла красна девица; царевич примерил ей башмак – башмак ей ладен. Он взял ее замуж; стали они жить да поживать да добра наживать.

Я там был, пиво пил, по губам текло, в рот не попало. Дали мне синь кафтан, ворона летит да кричит:

– Синь кафтан! Синь кафтан!

Я думаю: «Скинь кафтан!» – взял да и скинул. Дали мне колпак, стали в шею толкать. Дали мне красные башмачки, ворона летит да кричит:

– Красные башмачки! Красные башмачки!

Я думаю: «Украл башмачки!» – взял да и бросил.

 

Несмеяна‑царевна

 

Как подумаешь, куда велик божий свет! Живут в нем люди богатые и бедные, и всем им просторно, и всех их призирает и рассуждает господь. Живут роскошные – и празднуют; живут горемычные – и трудятся; каждому своя доля!

В царских палатах, в княжьих чертогах, в высоком терему красовалась Несмеяна‑царевна. Какое ей было житье, какое приволье, какое роскошье! Всего много, все есть, чего душа хочет; а никогда она не улыбалась, никогда не смеялась, словно сердце ее ничему не радовалось.

Горько было царю‑отцу глядеть на печальную дочь. Открывает он свои царские палаты для всех, кто пожелает быть его гостем.

– Пускай, – говорит, – пытаются развеселить Несмеяну‑царевну; кому удастся, тому она будет женою.

Только это вымолвил, как закипел народ у княжьих ворот! Со всех сторон едут, идут – и царевичи и княжевичи, и бояре и дворяне, полковые и простые; начались пиры, полились меды – царевна все не смеется.

На другом конце в своем уголке жил честной работник; по утрам он двор убирал, вечерами скот пасал, в беспрестанных был трудах. Хозяин его – человек богатый, правдивый, платою не обижал. Только покончился год, он ему мешок денег на стол:

– Бери, – говорит, – сколько хочешь!

А сам в двери и вышел вон.

Работник подошел к столу и думает: как бы перед богом не согрешить, за труды лишнего не положить? Выбрал одну только денежку, зажал ее в горсть да вздумал водицы напиться, нагнулся в колодезь – денежка у него выкатилась и потонула на дно.

Остался бедняк ни при чем. Другой бы на его месте заплакал, затужил и с досады б руки сложил, а он нет.

– Все, – говорит, – бог посылает; господь знает, кому что давать: кого деньгами наделяет, у кого последние отнимает. Видно, я худо рачил, мало трудился, теперь стану усердней!

И снова за работу – каждое дело в его руках огнем горит!

Кончился срок, минул еще год, хозяин ему мешок денег на стол:

– Бери, – говорит, – сколько душа хочет!

А сам в двери и вышел вон.

Работник опять думает, чтоб бога не прогневить, за труд лишнего не положить; взял денежку, пошел напиться и выпустил невзначай из рук – денежка в колодезь и потонула.

Еще усерднее принялся он за работу: ночь недосыпает, день недоедает. Поглядишь: у кого хлеб сохнет, желтеет, а у его хозяина все бутеет; чья скотина ноги завивает, а его по улице брыкает; чьих коней по́д гору тащат, а его и в поводу не сдержать. Хозяин разумел, кого благодарить, кому спасибо говорить.

Кончился срок, миновал третий год, он кучу денег на стол:

– Бери, работничек, сколько душа хочет; твой труд, твоя и деньга!

А сам вышел вон.

Берет работник опять одну денежку, идет к колодезю воды испить – глядь: последняя деньга цела, и прежние две наверх выплыли. Подобрал он их, догадался, что бог его за труды наградил; обрадовался и думает: «Пора мне бел свет поглядеть, людей распознать!»

Подумал и пошел куда глаза глядят. Идет он полем, бежит мышь:

– Ковалек, дорогой куманек! Дай денежку; я тебе сама пригожусь!

Дал ей денежку.

Идет лесом, ползет жук:

– Ковалек, дорогой куманек! Дай денежку; я тебе сам пригожусь!

Дал и ему денежку.

Поплыл рекой, встрелся сом:

– Ковалек, дорогой куманек! Дай денежку; я тебе сам пригожусь!

Он и тому не отказал, последнюю отдал.

Сам пришел в город; там людей, там дверей! Загляделся, завертелся работник на все стороны, куда идти – не знает. А перед ним стоят царские палаты, сребром‑золотом убраты, у окна Несмеяна‑царевна сидит и прямо на него глядит. Куда деваться? Затуманилось у него в глазах, нашел на него сон, и упал он прямо в грязь.

Откуда ни взялся сом с большим усо́м, за ним жучок‑старичок, мышка‑стрижка; все прибежали. Ухаживают, ублаживают: мышка платьице снимает, жук сапожки очищает, сом мух отгоняет.

Глядела, глядела на их услуги Несмеяна‑царевна и засмеялась.

– Кто, кто развеселил мою дочь? – спрашивает царь.

Тот говорит: «Я»; другой: «Я».

– Нет! – сказала Несмеяна‑царевна. – Вон этот человек! – И указала на работника.

Тотчас его во дворец, и стал работник перед царским лицом молодец‑молодцом! Царь свое царское слово сдержал; что обещал, то и даровал.

Я говорю: не во сне ли это работнику снилось? Заверяют, что нет, истинная правда была, – так надо верить.

 

Ночные пляски

 

Был‑жил король вдовый; у него было двенадцать дочерей, одна другой лучше. Каждую ночь уходили эти царевны, а куда – неведомо; только что ни сутки – изнашивали по новой паре башмаков. Не наготовится король на них обуви, и захотелось ему узнать, куда это они по ночам уходят и что делают?

Вот он сделал пир, созвал со всех земель королей и королевичей, дворян и купцов, и простых людей и спрашивает: не сумеет ли кто разгадать ему эту загадку? Кто разгадает – за того отдаст любимую дочь замуж да полцарства в приданое.

Никто не берется узнать, где бывают по ночам королевны; вызвался один бедный дворянин.

– Ваше королевское величество! Я узнаю.

– Ладно, узнай!

После бедный дворянин одумался и говорит сам себе:

– Что я наделал? Взялся узнать, а сам ничего не ведаю! Если теперь не узнаю, ведь король меня под караул отдаст.

Вышел из дворца за́ город, идет – раскручинился‑пригорюнился; попадается ему навстречу старушка и спрашивает:

– О чем, добрый мо́лодец, призадумался?

Он в ответ:

– Как мне, бабушка, не призадуматься? Взялся я у короля проведать, куда его дочери по ночам уходят.

– Да, это дело трудное! Только узнать можно. Вот тебе шапка‑невидимка, с нею чего не высмотришь! Да помни: как будешь спать ложиться, королевны подадут тебе сонных капель испить; а ты повернись к стене и вылей в постель, а пить не моги!

Бедный дворянин поблагодарил старуху и воротился во дворец.

Время к ночи подходит; отвели ему комнату рядом с тою, в которой королевны почивали. Прилег он на постель, а сам сторожить собирается. Тут приносит одна королевна сонных капель в вине и просит выпить за ее здоровье. Не мог отказаться, взял чарку, оборотился к стене и вылил в постель.

В самую полночь пришли королевны посмотреть: спит ли он? Бедный дворянин притворился, будто крепко, беспробудно спит, а сам за всяким шорохом следит.

– Ну, сестрицы! Наша стража заснула; пора нам на гульбище идти.

– Пора! Пора!

Вот нарядились в лучшие свои наряды; старшая сестра подошла к своей кровати, отодвинула ее – и вдруг открылся ход в подземное царство к заклято́му царю. Стали они спускаться по лестнице; бедный дворянин встал потихоньку с кровати, надел на себя шапку‑невидимку и пошел за ними. Наступил нечаянно младшей королевне на платье; она испугалась, сказала сестрам:

– Ах, сестрицы, будто кто на мое платье наступил; эта примета беду нам пророчит.

– И, полно! Ничего не будет.

Спустились с лестницы в рощу, в той роще золотые цветы растут. Бедный дворянин взял сломил одну веточку – вся роща зашумела.

– Ах, сестрицы, – говорит младшая королевна, – что‑то недоброе нам сулит! Слышите, как роща шумит?

– Не бойся; это у заклято́го царя музыка гремит!

Приходят они во дворец, встречает их царь с придворными; заиграла музыка, и начали танцевать; до тех пор танцевали, пока башмаки изорвали.

Велел царь вино наливать да гостям разносить. Бедный дворянин взял с подноса один бокал, вино выпил, а бокал в карман сунул.

Кончилось гулянье; королевны распростились с кавалерами, обещались и на другую ночь прийти; воротились домой, разделись и легли спать.

Поутру призывает король бедного дворянина:

– Что – укараулил ты моих дочерей?

– Укараулил, ваше величество!

– Куда ж они ходят?

– В подземное царство к заклято́му царю, там всю ночь танцуют.

Король позвал дочерей, начал их допрашивать:

– Где вы ночью были?

Королевны запираются:

– Нигде не были!

– А у заклято́го царя не были? Вот бедный дворянин на вас показывает, уличить вас хочет.

– Где ж ему, батюшка, уличить нас, когда он всю ночь мертвым сном проспал?

Бедный дворянин вынул из кармана золотой цветок и бокал:

– Вот, – говорит, – и улика налицо!

Что тут делать? Сознались королевны отцу; король велел засыпать ход в подземное царство, а бедного дворянина женил на младшей дочери, и стали все они счастливо жить да быть.

 

Лихо одноглазое

 

Жил один кузнец.

– Что, – говорит, – я горя никакого не видал. Говорят, лихо на свете есть; пойду поищу себе лихо.

Взял и пошел, выпил хорошенько и пошел искать лихо. Навстречу ему портной.

– Здравствуй!

– Здравствуй!

– Куда идешь?

– Что, брат, все говорят: лихо на свете есть; я никакого лиха не видал, иду искать.

– Пойдем вместе. И я хорошо живу и не видал лиха; пойдем поищем.

Вот они шли, шли, зашли в лес, в гу́стый, темный, нашли маленькую дорожку, пошли по ней – по узенькой дорожке. Шли, шли по этой дорожке, видят: изба стоит большая. Ночь; некуда идти.

– Сём, – говорят, – зайдем в эту избу.

Вошли; никого там нету, пусто, нехорошо. Сели себе и сидят.

Вот и идет высокая женщина, худощавая, кривая, одноокая.

– А! – говорит. – У меня гости. Здравствуйте.

– Здравствуй, бабушка! Мы пришли ночевать к тебе.

– Ну, хорошо; будет что поужинать мне!

Они перепугались. Вот она пошла, беремя дров большое принесла; принесла беремя дров, поклала в печку, затопила. Подошла к ним, взяла одного, портного, и зарезала, посадила в печку и убрала.

Кузнец сидит и думает: что делать, как быть? Она взяла – поужинала. Кузнец смотрит в печку и говорит:

– Бабушка, я кузнец.

– Что умеешь делать‑ковать?

– Да я все умею.

– Скуй мне глаз.

– Хорошо, – говорит, – да есть ли у тебя веревка? Надо тебя связать, а то ты не дашься; я бы тебе вковал глаз.

Она пошла, принесла две веревки, одну потоньше, а другую толще. Вот он связал ее одною, которая была потоньше.

– Ну‑ка, бабушка, повернися!

Она повернулась и разорвала веревку.

– Ну, – говорит, – нет, бабушка! Эта не годится.

Взял он толстую веревку да этою веревкою скрутил ее хорошенько.

– Повернись‑ка, бабушка!

Вот она повернулась – не порвала. Вот он взял шило, разжег его, наставил на глаз‑то ей на здоровый, взял топор да обухом как вдарит по шилу. Она как повернется – и разорвала веревку, да и села на пороге.

– А, злодей, теперича не уйдешь от меня!

Он видит, что опять лихо ему, сидит, думает: что делать?

Потом пришли с поля овцы; она загнала овец в свою избу ночевать. Вот кузнец ночевал ночь.

Поутру стала она овец выпускать. Он взял шубу, да вывернул шерстью вверх, да в рукава‑то надел и подполз к ней, как овечка. Она все по одной выпускала; как хватит за спинку, так и выкинет ее. И он подполз; она и его хватила за спинку и выкинула.

Выкинула его, он встал и говорит:

– Прощай, лихо! Натерпелся я от тебя лиха; теперь ничего не сделаешь.

Она говорит:

– Постой, еще натерпишься, ты не ушел!

И пошел кузнец опять в лес по узенькой тропинке. Смотрит: в дереве топорик с золотой ручкой; захотел себе взять. Вот он взялся за этот топорик, рука и пристала к нему. Что делать? Никак не оторвешь. Оглянулся назад: идет к нему лихо и кричит:

– Вот ты, злодей, и не ушел!

Кузнец вынул ножичек, в кармане у него был, и давай эту руку пилить; отрезал ее и ушел.

Пришел в свою деревню и начал показывать руку, что теперь видел лихо.

– Вот, – говорит, – посмотрите – каково оно: я, – говорит, – без руки, а товарища моего совсем съела.

Тут и сказке конец.

 

Горе

 

В одной деревушке жили два мужика, два родные брата: один был бедный, другой богатый.

Богач переехал на житье в город, выстроил себе большой дом и записался в купцы; а у бедного иной раз нет ни куска хлеба, а ребятишки – мал мала меньше – плачут да есть просят. С утра до вечера бьется мужик как рыба об лед, а все ничего нет.

Говорит он однова́ своей жене:

– Дай‑ка пойду в город, попрошу у брата: не поможет ли чем?

Пришел к богатому:

– Ах, братец родимый! Помоги сколько‑нибудь моему горю; жена и дети без хлеба сидят, по целым дням голодают.

– Проработай у меня эту неделю, тогда и помогу!

Что делать? Принялся бедный за работу: и двор чистит, и лошадей холит, и воду возит, и дрова рубит. Через неделю дает ему богатый одну ковригу хлеба:

– Вот тебе за труды!

– И за то спасибо! – сказал бедный, поклонился и хотел было домой идти.

– Постой! Приходи‑ка завтра ко мне в гости и жену приводи: ведь завтра мои именины.

– Эх, братец, куда мне? Сам знаешь: к тебе придут купцы в сапогах да в шубах, а я в лаптях хожу да в худеньком сером кафтанишке.

– Ничего, приходи! И тебе будет место.

– Хорошо, братец, приду.

Воротился бедный домой, отдал жене ковригу и говорит:

– Слушай, жена! Назавтрее нас с тобой в гости звали.

– Как – в гости? Кто звал?

– Брат; он завтра именинник.

– Ну что ж, пойдем.

Наутро встали и пошли в город, пришли к богатому, поздравили его и уселись на лавку. За столом уж много именитых гостей сидело; всех их угощает хозяин на славу, а про бедного брата и его жену и думать забыл – ничего им не дает; они сидят да только посматривают, как другие пьют да едят.

Кончился обед; стали гости из‑за стола вылазить да хозяина с хозяюшкой благодарить, и бедный тож – поднялся с лавки и кланяется брату в пояс. Гости поехали домой пьяные, веселые, шумят, песни поют.

А бедный идет назад с пустым брюхом.

– Давай‑ка, – говорит жене, – и мы запоем песню!

– Эх ты, дурак! Люди поют оттого, что сладко поели да много выпили; а ты с чего петь вздумал?

– Ну, все‑таки у брата на именинах был; без песен мне стыдно идти. Как я запою, так всякий подумает, что и меня угостили...

– Ну, пой, коли хочешь, а я не стану!

Мужик запел песню, и послышалось ему два голоса; он перестал и спрашивает жену:

– Это ты мне подсобляла петь тоненьким голоском?

– Что с тобой? Я вовсе и не думала.

– Так кто же?

– Не знаю! – сказала баба. – А ну, запой, я послушаю.

Он опять запел; поет‑то один, а слышно два голоса; остановился и спрашивает:

– Это ты, Горе, мне петь пособляешь?

Горе отозвалось:

– Да, хозяин! Это я пособляю.

– Ну, Горе, пойдем с нами вместе.

– Пойдем хозяин! Я теперь от тебя не отстану.

Пришел мужик домой, а Горе зовет его в кабак. Тот говорит:

– У меня денег нет!

– Ох ты, мужичок! Да на что тебе деньги? Видишь, на тебе полушубок надет, а на что он? Скоро лето будет, все равно носить не станешь! Пойдем в кабак, да полушубок побоку...

Мужик и Горе пошли в кабак и пропили полушубок. На другой день Горе заохало, с похмелья голова болит, и опять зовет хозяина винца испить.

– Денег нет, – говорит мужик.

– Да на что нам деньги? Возьми сани да телегу – с нас и довольно!

Нечего делать, не отбиться мужику от Горя: взял он сани и телегу, потащил в кабак и пропил вместе с Горем.

Наутро Горе еще больше заохало, зовет хозяина опохмелиться; мужик пропил и борону и соху.

Месяца не прошло, как он все спустил; даже избу свою соседу заложил, а деньги в кабак снес.

Горе опять пристает к нему:

– Пойдем да пойдем в кабак!

– Нет, Горе! Воля твоя, а больше тащить нечего.

– Как – нечего? У твоей жены два сарафана: один оставь, а другой пропить надобно.

Мужик взял сарафан, пропил и думает: «Вот когда чист! Ни кола, ни двора, ни на себе, ни на жене!»

Поутру проснулось Горе, видит, что у мужика нечего больше взять, и говорит:

– Хозяин!

– Что, Горе?

– А вот что: ступай к соседу, попроси у него пару волов с телегою.

Пошел мужик к соседу:

– Дай, – просит, – на времечко пару волов с телегою; я на тебя хоть неделю за то проработаю.

– На что тебе?

– В лес за дровами съездить.

– Ну, возьми; только не велик воз накладывай.

– И, что ты, кормилец!

Привел пару волов, сел вместе с Горем на телегу и поехал в чистое поле.

– Хозяин, – спрашивает Горе, – знаешь ли ты на этом поле большой камень?

– Как не знать!

– А когда знаешь, поезжай прямо к нему.

Приехали они на то место, остановились и вылезли из телеги.

Горе велит мужику поднимать камень; мужик поднимает, Горе пособляет; вот подняли, а под камнем яма – полна золотом насыпана.

– Ну, что глядишь? – сказывает Горе мужику. – Таскай скорей в телегу.

Мужик принялся за работу и насыпал телегу золотом, все из ямы повыбрал до последнего червонца; видит, что уж больше ничего не осталось, и говорит:

– Посмотри‑ка, Горе, никак, там еще деньги остались!

Горе наклонилось:

– Где? Я что‑то не вижу!

– Да вон в углу светятся!

– Нет, не вижу.

– Полезай в яму, так и увидишь.

Горе полезло в яму; только что опустилось туда, а мужик и накрыл его камнем.

– Вот этак‑то лучше будет! – сказал мужик. – Не то коли взять тебя с собою, так ты, Горе горемычное, хоть не скоро, а все же пропьешь и эти деньги!

Приехал мужик домой, свалил деньги в подвал, волов отвел к соседу и стал думать, как бы себя устроить. Купил лесу, выстроил большие хоромы и зажил вдвое богаче своего брата.

Долго ли, коротко ли – поехал он в город просить своего брата с женой к себе на именины.

– Вот что выдумал! – сказал ему богатый брат. – У самого есть нечего, а ты еще именины справляешь!

– Ну, когда‑то было нечего есть, а теперь, слава богу, имею не меньше твоего; приезжай – увидишь.

– Ладно, приеду!

На другой день богатый брат собрался с женою, и поехали на именины; смотрят, а у бедного‑то голыша хоромы новые, высокие, не у всякого купца такие есть! Мужик угостил их, употчевал всякими наедками, напоил всякими медами и винами. Спрашивает богатый у брата:

– Скажи, пожалуй, какими судьбами разбогател ты?

Мужик рассказал ему по чистой совести, как привязалось к нему Горе горемычное, как пропил он с Горем в кабаке все свое добро до последней нитки: только и осталось, что душа в теле; как Горе указало ему клад в чистом поле, как он забрал этот клад да от Горя избавился.

Завистно стало богатому:

«Дай, – думает, – поеду в чистое поле, подниму камень да выпущу Горе – пусть оно дотла разорит брата, чтоб не смел передо мной своим богатством чваниться».

Отпустил свою жену домой, а сам в поле погнал; подъехал к большому камню, своротил его в сторону и наклоняется посмотреть, что́ там под камнем? Не успел порядком головы нагнуть – а уж Горе выскочило и уселось ему на шею.

– А, – кричит, – ты хотел меня здесь уморить! Нет, теперь я от тебя ни за что не отстану.

– Послушай, Горе! – сказал купец. – Вовсе не я засадил тебя под камень...

– А кто же, как не ты?

– Это мой брат тебя засадил, а я нарочно пришел, чтоб тебя выпустить.

– Нет, врешь! Один раз обманул, в другой не обманешь!

Крепко насело Горе богатому купцу на шею; привез он его домой, и пошло у него все хозяйство вкривь да вкось. Горе уж с утра за свое принимается; каждый день зовет купца опохмелиться; много добра в кабак ушло.

«Этак несходно жить! – думает про себя купец. – Кажись, довольно потешил я Горе; пора б и расстаться с ним, да как?»

Думал, думал и выдумал: пошел на широкий двор, обтесал два дубовых клина, взял новое колесо и накрепко вбил клин с одного конца во втулку. Приходит к Горю:

– Что ты, Горе, все на боку лежишь?

– А что ж мне больше делать?

– Что делать! Пойдем на двор в гулючки играть.

А Горе и радо; вышли на двор. Сперва купец спрятался – Горе сейчас его нашло, после того черед Горю прятаться.

– Ну, – говорит, – меня не скоро найдешь! Я хоть в какую щель забьюсь!

– Куда тебе! – отвечает купец. – Ты в это колесо не влезешь, а то – в щель!

– В колесо не влезу? Смотри‑ка, еще как спрячусь!

Влезло Горе в колесо; купец взял да и с другого конца забил во втулку дубовый клин, поднял колесо и забросил его вместе с Горем в реку.

Горе потонуло, а купец стал жить по‑старому, по‑прежнему.

 

Две доли

 

Жил да был мужик, прижил двух сыновей и помер. Задумали братья жениться: старший взял бедную, младший – богатую; а живут вместе, не делятся.

Вот начали жены их меж собой ссориться да вздорить; одна говорит:

– Я за старшим братом замужем; мой верх должо́н быть!

А другая:

– Нет, мой верх! Я богаче тебя!

Братья смотрели, смотрели, видят, что жены не ладят, разделили отцовское добро поровну и разошлись.

У старшего брата что ни год, то дети рожаются, а хозяйство все плоше да хуже идет; до того дошло, что совсем разорился. Пока хлеб да деньги были – на детей глядя, радовался, а как обеднял – и детям не рад! Пошел к меньшому брату:

– Помоги‑де в бедности!

Тот наотрез отказал:

– Живи, как сам знаешь! У меня свои дети подрастают.

Вот немного погодя опять пришел бедный к богатому.

– Одолжи, – просит, – хоть на один день лошади; пахать не на чем!

– Сходи на́ поле и возьми на один день; да смотри – не замучь!

Бедный пришел на́ поле и видит, что какие‑то люди на братниных лошадях землю пашут.

– Стой! – закричал. – Сказывайте, что вы за люди?

– А ты что за спрос?

– Да то, что эти лошади моего брата!

– А разве не видишь ты, – отозвался один из пахарей, – что я – Счастье твоего брата; он пьет, гуляет, ничего не знает, а мы на него работаем.

– Куда же мое Счастье девалось?

– А твое Счастье вон там‑то под кустом в красной рубашке лежит, ни днем, ни ночью ничего не делает, только спит!

«Ладно, – думает мужик, – доберусь я до тебя».

Пошел, вырезал толстую палку, подкрался к своему Счастью и вытянул его по боку изо всей силы. Счастье проснулось и спрашивает:

– Что ты дерешься?

– Еще не так прибью! Люди добрые землю пашут, а ты без просыпу спишь!

– А ты небось хочешь, чтоб я на тебя пахал? И не думай!

– Что ж? Все будешь под кустом лежать? Ведь этак мне умирать с голоду придется!

– Ну, коли хочешь, чтоб я тебе по́мочь делал, так ты брось крестьянское дело да займись торговлею. Я к вашей работе совсем непривычен, а купеческие дела всякие знаю.

– Займись торговлею!.. Да было бы на что! Мне есть нечего, а не то что в торг пускаться.

– Ну хоть сними с своей бабы старый сарафан да продай; на те деньги купи новый – и тот продай! А уж я стану тебе помогать: ни на шаг прочь не отойду!

– Хорошо!

Поутру говорит бедняк своей жене:

– Ну, жена, собирайся, пойдем в город.

– Зачем?

– Хочу в мещане приписаться, торговать зачну.

– С ума, что ли, спятил? Детей кормить нечем, а он в город норовит!

– Не твое дело! Укладывай все имение, забирай детишек, и пойдем.

Вот и собрались. Помолились богу, стали наглухо запирать свою избушку и послышали, что кто‑то горько плачет в избе. Хозяин спрашивает:

– Кто там плачет?

– Это я – Горе!

– О чем же ты плачешь?

– Да как же мне не плакать? Сам ты уезжаешь, а меня здесь покидаешь.

– Нет, милое! Я тебя с собой возьму, а здесь не покину. Эй, жена! – говорит. – Выкидывай из сундука свою поклажу.

Жена опорожнила сундук.

– Ну‑ка, Горе, полезай в сундук!

Горе влезло; он его запер тремя замками; зарыл сундук в землю и говорит:

– Пропадай ты, проклятое! Чтоб век с тобой не знаться!

Приходит бедный с женой и с детьми в город, нанял себе квартиру и начал торговать: взял старый женин сарафан, понес на базар и продал за рубль; на те деньги купил новый сарафан и продал его за два рубля. И вот таким‑то счастливым торгом, что за всякую вещь двойную цену получал, разбогател он в самое короткое время и записался в купцы.

Услыхал про то младший брат, приезжает к нему в гости и спрашивает:

– Скажи, пожалуй, как это ты ухитрился – из нищего богачом стал?

– Да просто, – отвечает купец, – я свое Горе в сундук запер да в землю зарыл.

– В каком месте?

– В деревне, на старом дворе.

Младший, брат чуть не плачет от зависти; поехал сейчас на деревню, вырыл сундук и выпустил оттуда Горе.

– Ступай, – говорит, – к моему брату, разори его до последней нитки!

– Нет! – отвечает Горе. – Я лучше к тебе пристану, а к нему не пойду; ты – добрый человек, ты меня на свет выпустил! А тот лиходей – в землю упрятал!

Немного прошло времени – разорился завистливый брат и из богатого мужика сделался голым бедняком.

 

Загадки

 

В некотором царстве, в некотором государстве жил‑был старик; у него был сын. Ездили они по селам, по городам да торговали помаленьку.

Раз поехал сын в окольные деревни торг вести. Ехал долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, приехал к избушке и попросился ночь ночевать.

– Милости просим, – отвечала старуха, – только с тем уговором, чтоб ты загадал мне загадку неразгаданную.

– Хорошо, бабушка!

Вошел в избушку; она его накормила‑напоила, в бане выпарила, на постель положила, а сама села возле и велела задавать загадку.

– Погоди, бабушка; дай подумаю!

Пока купец думал, старуха уснула; он тотчас собрался, и вон из избушки. Старуха услыхала шум, пробудилась – а гостя нет, выбежала на двор и подносит ему стакан с пойлом.

– Выпей‑ка, – говорит, – посошок на дорожку!

Купец не стал на дорогу пить, вылил пойло в кувшин и съехал со двора.

Ехал, ехал, и застигла его в поле темная ночь; остановился ночевать где бог привел – под открытым небом. Стал он думать да гадать, что такое поднесла ему старуха, взял кувшин, налил себе на ладонь, с той ладони помазал плеть, а той плетью ударил коня; только ударил – коня вмиг разорвало!

Поутру налетело на падаль тридцать воронов; наклевались‑наелись, да тут же и переколели все. Купец посбирал мертвых воронов и развесил по деревьям.

В то самое время ехал мимо караван с товарами; увидали приказчики птиц на деревьях, взяли их – поснимали, изжарили и съели: только съели – так мертвые и попадали! Купец захватил караван и поехал домой.

Долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли – заехал опять к той же старухе ночь ночевать. Она его накормила‑напоила, в бане выпарила, на постель положила и велит задавать загадку.

– Хорошо, бабушка, скажу тебе загадку; только уговор лучше денег: коли отгадаешь – возьми у меня весь караван с товарами, а коли не отгадаешь – заплати мне столько деньгами, сколько стоит караван с товарами.

Старуха согласилась.

– Ну, вот тебе загадка: из стакана в кувшин, из кувшина на ладонь, с ладони на плетку, с плетки на коня, из коня в тридцать воронов, из воронов