Основные показатели колхозного строительства в 1927–1929 гг. (на 1 июня)

  

 

Республики	Число колхозов	Число крестьянских хозяйств в колхозах, тыс.	% коллективизированных крестьянских хозяйств
	1927
	1928	1929	1927	1928	1929	1927	1928	1929
	РСФСР *	8307	21 568	38 460	115,8	269,1	659,4	0,7	1,6	3,7
	УССР	5566	9734	14 306	66,3	122,4	284,8	1,4	2,5	5,6
	БССР	434	611	1027	4,5	5,6	10,7	0,6	0,7	1,4
	ЗСФСР	83	586	1345	1,5	8,7	23,1	0,2	1,0	2,6
	Туркменская ССР	16	64	247	0,2	0,9	5,2	0,1	0,5	2,7
	Узбекская ССР	‑	‑	1452	‑	‑	21,7	‑	‑	2,6
	Таджикская ССР	426	695	208	6,4	10,0	20	0,8	1,2	? 1,9
Всего по СССР*	14 832	33 258	57 045	194,7	416,7	1007,7	0,8	1,7	3,9

* Без Якутской АССР.

 

Какими были эти, первые, еще добровольные колхозы?

Во‑первых, по‑настоящему бедняцкими объединениями. Середняк в них не рвался, но с середняком можно было и обождать, не в нем проблема… По данным комиссии ЦК ВКП(б), производившей летом 1928 года обследование социального состава колхозов, в коммунах бедняков было 78 %, середняков 21 % и зажиточных 1 %, в артелях – соответственно 67 %, 29 % и 4 % и в ТОЗах – 60 %, 36 % и 4 %. Интересно, кто были эти зажиточные? Предусмотрительные кулаки или же самые фанатичные «культурники», дождавшиеся осуществления своей мечты?

Тем же летом 1928 года на один колхоз приходилось в среднем 12–13 хозяйств, через год – 17–18, а осенью 1929 года – 28–29 хозяйств. Средний размер бедняцкого надела в то время составлял около трех гектаров, батрацкого – около двух. Да, давать этим агрогигантам трактора, пожалуй, и вправду не стоило…

Что же касается порядков – то колхозы были очень разными. Три основных типа хозяйства хорошо обрисовал все тот же агроном‑стажер Медведев, написавший письмо Калинину.

 

«Жизнь в колхозах чаще не лучше, а хуже крестьянской: работа от зари до зари, а все без толку – хлеб да вода. Отношение к делу скверное – как‑нибудь сойдет. Производительность никуда не годится… Идут в них больше, кому совершенно деваться некуда: попадаются и пьяницы, лодыри, которым где ни жить.

Есть такие колхозы, где руководители энергичные, дельные, умели дело поставить безубыточно, подняли дисциплину, производительность труда и т. п. Но чересчур увлеклись строительством. Все доходы гонят на создание новых отраслей х‑ва. Члены жe артели живут чуть‑чуть получше, чем жили раньше. Может посытнее. А остальные руководители их уговаривают подождать: „Вот построим мельницу, тогда…“ И так без конца.

Но попадаются такие колхозы, и, по‑моему, им принадлежит будущее. Не всегда встретишь там громоздкие мельницы, крупорушки, но зато чаще тут и 8 часов работы, почище одеты, поопрятней и здоровей дети, да и обедать сядут сытно… Зато и работа здесь любо‑дорого. Сделают без погонялки, что надо. И живут без ссор и драк. Вот такие колхозы по душе крестьянам… Бывает, в зимние холодные вечера на беседе с крестьянами рассказываешь про такой колхоз, слушают как сказку, и чувствуешь – потяни их туда, огулом пойдут, потому что там‑то они освободились бы от беспросветной, грязной, голодной и холодной крестьянской жизни».

 

Каких колхозов по стране больше? Наверное, первых, но они и рассыпаются постоянно, между тем как остальные – живут. Правительство, пожалуй, больше заинтересовано в колхозах второго типа, сами крестьяне – третьего, потому что сейчас в них лучше, но через несколько лет «вторые» их обойдут… а «третьи» догонят, если получат кредиты.

В целом по стране на 1 июля 1929 г. насчитывалось 57 045 колхозов, объединявших 1007,7 тыс. хозяйств, а к 1 октября их стало уже 67 446 (прирост 18 %), объединявших 1919,4 тыс. (прирост 90 %)[261] Правда, всего крестьянских дворов по стране насчитывалось 25 миллионов, но при упорной и кропотливой работе можно было лет за десять…

В конце июля 1929 года Чапаевский район Средне‑Волжского края выступил с инициативой превращения его в район сплошной коллективизации. Средневолжский крайколхозсоюз инициативу обсудил и одобрил. Идей в то время было много, причем самых разнообразных, а от этой за версту несло грядущим очередным беспределом. Тем не менее руководство страны ее не прикрыло, и работа началась.

Какая, спрашивается, муха их укусила?!

 

Фактор взлёта

 

Ещё живы клоаки и биржи,

Ещё голой мулатки сосок,

Как валюта, в полночном Париже

Окупает веселья кусок.

Николай Тихонов

 

 

В 1929 году процесс коллективизации рванул с места, внезапно и необъяснимо. Естественно, инициативу проявили на местах – но ведь ее проявляли и раньше, а правительство эти инициативы гасило, гасило… а потом вдруг, наоборот, дало им ход. Сейчас принято думать, что, начиная коллективизацию, сталинская команда держала в голове далеко идущие планы всех этих резких пируэтов и поворотов. Но мне что‑то не верится. До сих пор я не замечала у них каких‑то тщательно проработанных перспективных планов. Так, общие соображения – а конкретика сама вырастет, из обстоятельств. Как говорил Ленин? «Решение рождается из опыта масс»? Ну и с какого перепугу опыт масс вдруг подсказал, что этим самым массам надо ринуться в колхозы? Тем более что через полгода они так же ретиво стали оттуда выскакивать…

Обычно резкие повороты советской политики являлись следствиями каких‑то внешних событий. Продразверстка была обусловлена голодом и войной, нажим на кулака – «хлебной стачкой». Интересно: не произошло ли в начале 1929 года чего‑то такого, что заставило бы советское правительство, наплевав на все прежние обещания и указания, начать сбивать крестьян в колхозы насильно?

А вы знаете – произошло. Правда, не у нас и даже не на нашем континенте…

 

* * *

 

После 1923 года, когда окончательно утихли европейские войны и революции, в мире начался очередной экономический подъем. К концу 20‑х годов промышленное производство Франции выросло на 40 % по сравнению с довоенным, США – на 20 %. Великобритания, меньше участвовавшая в грабеже побежденных и не торговавшая оружием, да еще изрядно потратившаяся на войну в России, восстановила довоенный уровень. Даже Германия начала выползать из кризиса. Бесконечно такой взлет продолжаться не мог. Ясно было, что рост производства имеет предел – емкость рынка.

Промышленное производство Соединенных Штатов превосходило самые развитые европейские страны и Японию, вместе взятые, и приносило колоссальные прибыли, которые вкладывались в экономику всего мира. В 1921–1928 гг. США инвестировали за границей 8,5 млрд. долларов. Фактически весь мир зависел от того, что творилось в Нью‑Йорке.

А в Нью‑Йорке творилась биржа. На Уолл‑стрит в то время находилась мировая финансовая столица. В США существовали самые низкие в мире учётные ставки[262] по кредитам. Результатом сверхвыгодных условий был колоссальный приток капитала и огромный размах финансовых операций. Полное отсутствие контроля над тем, что творится в мире частного капитала, приводило к огромному размаху спекуляций и афер. Время от времени мыльные пузыри лопались, а пирамиды рушились – но это было как бы в порядке вещей. Кто не рискует, тот не пьёт шампанское…

Во второй половине 20‑х годов наступило насыщение мирового рынка. Экономика уже не требовала инвестиций, но деньги должны работать. И тогда средства пошли в финансовую сферу

Историк Александр Шубин описал происходящее настолько подробно и хорошо, что нет необходимости пересказывать его своими словами.

 

«По мере насыщения рынка товарами все больше капиталов уходило в финансовый рынок, где „рост“ (уже фиктивный) продолжался… В иллюзорном мире финансов нарастали цепочки структур, зарабатывающих на процентах от доходов друг друга. Предприятиями владели компании, которые выпускали в оборот акции. Их скупали другие компании, которые выпускали свои акции и другие ценные бумаги (их часть уже не была обеспечена производством реальных ценностей). Банк и даже государственный Федеральный резерв кредитовали эти операции. Можно было сделать деньги из ничего, просто взяв кредит, купив на него постоянно растущие ценные бумаги и затем продав их. Цена бумаг по законам … должна была постоянно расти…»

 

Здесь одно слово выпущено. По законам чего? У нас недостающий финансовый термин может подставить даже школьник. По законам пирамиды …

Но все финансивые пирамиды когда‑то падают…

Итак:

 

«…цена бумаг по законам пирамиды должна была постоянно расти – иначе никто не будет вкладывать в них свои деньги и бумага обесценится. Ведь за ней не было реальной стоимости. 40 % акций покупалось в кредит. Эти кредиты собирались отдавать из будущих прибылей. А если прибылей не будет? Это означало разорение не только самих игроков в акции, но и кредиторов‑банкиров… Беда финансистов была и трагедией страны. Паралич банковской системы в условиях частнокапиталистической экономики означал и паралич производства».

 

Западные учёные не чуяли беды, но ученые‑экономисты – это отдельная область виртуального мира. Толковые практики ее предощущали… впрочем, и не слишком толковые – тоже. А советское правительство?

Сын сапожника, сидевший в Кремле, как и его соратники, был толковым практиком. А кроме того, все они являлись марксистами. У нас за всякими там рассуждениями о всеобщем равенстве и рае на земле как‑то упускается из виду, что учение Маркса – это серьёзное экономическое учение, исследующее капитализм. Времени у марксистов в тюрьмах и ссылках было предостаточно, и уж что‑то, а финансовую сферу капитализма эти люди понимали.

Да что там понимали… Они всё это видели! Летом 1917 года в России, на петроградской бирже, надувался точно такой же финансовый пузырь – бешеное оживление активности при резком спаде производства. Он не успел тогда лопнуть – революция произошла раньше и большевики, национализировав банки, пузырь сдули. Но чем все закончилось бы без этой хирургической операции, не знать они не могли.

 

«Администрация президента Гувера и чиновники Федеральной резервной системы (ФРС) США пытались противостоять надвигающемуся кризису, но делали это в полном соответствии со священными принципами либерализма – вкачивали кредиты в корпорации… То есть, вместо того чтобы лечить болезнь – снижать разрыв между объемами финансовых спекуляций и реальным объемом рынка, государство вкачало средства не в потребителя, а в частный капитал, поощрив усиление спекуляций. В начале 1929 года пагубность этого подхода стала проясняться, и в феврале ФРС прекратила прямое кредитование финансовых спекуляций. Для спекулянтов это стало сигналом для увода средств из ценных бумаг. Финансовый пузырь достиг максимума…

Между тем крупнейшие финансовые олигархи начали чувствовать угрозу, однако их социальная роль заставляла действовать в собственных интересах, дестабилизируя рынок. Если верить одному из крупнейших американских финансистов, Д. Кеннеди, для него сигналом к уводу средств с рынка стал разговор чистильщиков обуви, обсуждавших, в какие акции вложить деньги. Кеннеди решил, что рынок, „на котором могут играть все и который могут предсказывать чистильщики обуви, для него не является рынком“».

 

А ведь занятная корреляция получается! В 1927 году ФРС предпринимает первую денежную и кредитную эмиссию в попытке вылечить финансовую систему и противостоять краху. И в том же 1927 году руководство СССР вопреки многочисленным протестам умеренных и трезвых экономистов волевым порядком объявляет курс на ускоренную индустриализацию, заявляет о начале реформы сельского хозяйства и начинает перестройку его структуры явно в качестве подготовки к реформе.

Обкатываются модели коллективных хозяйств, максимально эффективное использование тракторов, происходит мобилизация всей имеющейся сельхозтехники (иначе как объяснить принудительный выкуп сложной техники у кулаков?). В марте 1929‑го появляются первые предвозвестники скорого краха на Нью‑Йоркской бирже – и летом 1929 года стартует процесс сплошной коллективизации.

А события в Нью‑Йорке между тем идут своим чередом.

 

«Количество людей, участвовавших в купле‑продаже акций, выросло до 1,5 миллионов. Возникла масса, чрезвычайно подверженная панике. Панику могла вызвать массированная продажа акций. Финансовый капитал способен уйти из неперспективной компании мгновенно (что невозможно в реальном производстве, где капитал – это материальные объекты). Когда хозяйство подходит к пределам своего роста, разрастание финансового рынка становится искусственным. Все создают иллюзию, что их компания „растёт“. Никто не хочет первым „ступить на землю Трои“, на гибельную почву кризиса. Все продолжают грести, все более зарываясь носом корабля в песок. Искусственный пузырь становится все больше. Когда он лопнет, производство будет парализовано, потому что обмен между предприятиями регулируется как раз этим пузырем. За день до катастрофы миллионы работников не знают, что они производят лишнюю продукцию и сами являются лишними.

Резкого падения котировок не ожидалось. „Вползание“ в кризис 1920–1921 гг. было постепенным. Психологически никто не был готов к внезапному обвалу. Так жe, как десятилетие спустя все будут ожидать от Гитлера медленного начала войны, а он будет проводить блицкриг. Психологическая неготовность к началу экономической катастрофы была преддверием неготовности к военной катастрофе. Ни элита, ни массы не были готовы к катастрофическому развитию событий».

 

Впрочем, одна сила, готовая к любому сценарию, в мире все‑таки существовала. Большевики, родом из которых были правители СССР, являлись гениями оперативной работы. Гиганты того, первого правительства – Ленин, Свердлов, Дзержинский – были уже в могиле, но оставался Сталин и примыкающие к нему тогдашние деятели второго плана – Молотов, Киров, Орджоникидзе. Все они прошли школу парирования внезапных угроз, равно как и предвидения отдаленных, иначе было просто не выжить. Забегая вперед, мы увидим, что и к впезапному нападению Гитлера Советский Союз оказался готовым, хотя и на свой, асимметричный манер.

Поскольку экономики разных саран были связаны между собой через систему инвестиций и кредитов, намечающийся спад обещал быть общемировым. За одним исключением: Советскому Союзу, внешние экономические связи которого была пропущены через государственные фильтры, инвестиции в экономику тоже осуществляло государство, а управление хозяйством являлось плановым, кризис ничем не грозил. А вот его последствия…

Последствием финансового обвала должно было стать – и стало – катастрофическое падение цен на всю продукцию, особенно на промышленную. Для страны, индустриальное развитие которой было жесточайшим образом завязано на импорт, кризис предоставлял уникальный шанс – провести мгновенную, «взрывную» индустриализацию. Впоследствии этот шанс СССР реализует на двести процентов, покупая за границей за бесценок все: станки, технологии, специалистов. Считается, что именно для того, чтобы расплатиться за эти товары, и понадобилась мгновенная коллективизация, дисциплинированные и управляемые колхозы. Но это только одна из причин, и далеко не самая главная. Если уж очень припрёт, взяли бы зерно и у частника, да и не было зерно основной статьей экспорта…

Проблема была в другом. Индустриальная и аграрная реформы теснейшим образом сцеплены между собой, связаны тысячами нитей экономической и кадровой политики. На выходе реформ надо было получить современное государство, без какого бы то ни было структурного несоответствия. Программа, рассчитанная, по Сталину, на десять лет, а по Бухарину – и на все пятнадцать, с началом кризиса стремительно сжимала сроки, умещаясь в рамки самое большее одной пятилетки. А значит, за эту пятилетку должно быть реформировано и сельское хозяйство – иначе экономику просто разорвет. Упускать такой шанс нельзя, стало быть, пришло время срывать предохранители и задействовать все ресурсы в этом генеральном сражении за будущее России.

Но вернёмся в Нью‑Йорк, на биржу.

 

«После первых тревожных сбоев на американском финансовом рынке в марте 1929 г. влиятельные либеральные аналитики призывали сохранять спокойствие: мол, экономика достигла максимума, на котором на время остановится. Так бы и было, если бы котировки соответствовали реальному соотношению спроса и предложения. Индекс Доу Джонса[263] в марте – апреле 1929 г. действительно на короткое время достиг плато па отметке 300–350. Но это было равнозначно катастрофе, так как большинство финансовых структур могло существовать только при условии роста. Поэтому были предприняты меры для последнего искусственного рывка до уровня 381 в сентябре. За это время можно было вывести из „пирамиды“ часть средств, вложив их в недвижимость и реальные ресурсы. Разумеется, так поступили лишь наиболее проницательные собеседники чистильщиков обуви. А ведущие экономисты еще в октябре разъясняли, глядя на графики: „Биржевые цены достигли уровня, который похож на постоянное высокое плато“».

 

Всё закончилось в октябре.

 

«23 и особенно 24 октября 1929 г. началось стремительное падение акций Нью‑Йоркской фондовой биржи. Сотни тысяч вкладчиков пытались спасти свои небольшие капиталы, усиливая панику. К концу октября в США обесценились акции на 15 млрд. долларов. Разорилось почти 500 миллионеров (из 513) и около миллиона мелких вкладчиков. Потерявшие все бизнесмены отправлялись па биржу труда или кончали с собой.

Сначала большинству американцев казалось, что крах на Уолл‑стрит касается прежде всего биржевых игроков. Даже видные аналитики, завороженные экономическими догмами саморегулирующегося рынка, утверждали, что положение вот‑вот выправится. Это были наивные надежды. В условиях капиталистической экономики именно финансовая система была регулятором развития реального производства. Она разваливалась – разваливались и хозяйственные связи. К тому Dice перенасыщенный рынок не мог помочь финансовой системе возродиться.

Банки лишились средств, промышленность – банковских кредитов и собственных оборотных средств. Акции „Юнайтед стил“ упали в 17 раз, „Дженерал моторс“ – почти в 80 раз, „Радиокорпорейшн“ – в 33 раза, „Крайслер“ – в 27 раз. Общая цена акций упала в 4,5 раза. К концу года обесценились акции на 40 млрд. долларов. Это значило не только разорение вкладчиков. Теперь у компаний не было средств на развитие производства. Обескровленное производство останавливалось, массы работников оказывались на улице…»

 

Это было только начало. В течение ближайших четырех лет кризис, одну за другой, будет охватывать все новые и новые страны. И только одно государство, защищенное от всех мировых бурь стеной полностью национализированной плановой экономики, сумеет опереться на кризис и рванется вверх с огромной скоростью. Когда Великая депрессия закончится, это будет уже совершенно другая страна.

Но это ещё только будет. А пока, сразу вслед за первыми признаками надвигающегося краха, советское правительство сорвало предохранители, задействовало все ресурсы – административные, идеологические, кадровые – и бросило их в деревню – готовить индустриализацию, пока еще есть хоть немного времени…

 

Низкий старт

 

Но ты зацветаешь,

Моя дорогая земля.

Ты зацветешь

(или буду я трижды проклят)

на серных болванках железа,

на пирамидах угля,

на пепле

сожжённой соломенной кровли.

Владимир Луговской. Пепел

 

 

Итак, до лета 1929 года всё шло достаточно спокойно и по плану. Дальше началась кампания, и, как обычно бывает при любых кампаниях, хоть при царе Петре, хоть при генсеке Сталине, процесс состоял из двух встречных потоков: плановых руководящих указаний сверху и низовой стихии, как ее ни называй – хоть волюнтаризмом, хоть административным восторгом, хоть усердием не по разуму. Многочисленные местные леваки, которых за несколько послевоенных лет не успели ни научить, ни перевоспитать, радостно рванули вперёд.

Но о них чуть позже, а пока вернемся в Чапаевский район, один из очагов коллективизации. Уже к сентябрю там было организовано 500 колхозов, однако вовсе не тех, где курей сгоняют на общий двор, а по преимуществу ТОЗов, коих из общего числа насчитывалась 461 штука, а кроме того, 34 артели и всего 5 коммун. Они объединяли 6441 хозяйство из 10 275 (63 %) и обобществили 131 тыс. га из 220 тыс., в том числе 82 га пашни (почти 50 % из того, что имелось в районе). Простым подсчетом мы получим, что средний размер пашни на одно вошедшее в колхоз хозяйство – 1,3 га. То есть объединялись действительно бедные из бедных, что и требовалось получить.

Районы сплошной коллективизации стали появляться и в других местах. В августе 1929 года о ней объявил уже целый округ – Хоперский в Нижне‑Волжском крае. 27 августа вопрос был рассмотрен окружным комитетом ВКП(б), 4 сентября – Колхозцентром. Однако срок ставился вполне разумный: коллективизацию округа предполагалось закончить в течение пятилетки и только четырех передовых районов – в ближайший год. С 15 сентября в округе был объявлен месячник по проведению коллективизации – и работа началась.

Это была именно работа, продвигаемая и направляемая сверху, обкатка механизма, которому предстоит вскоре закрутиться по всей стране. В станицы и села округа выехали 11 бригад организаторов из партийных и профсоюзных работников общей численностью 216 человек – то есть по 20 человек на бригаду – и почти столько же партийных работников из районов. Они созывали собрания бедняков и батраков, бывших красногвардейцев и партизан, комсомольцев и женщин – всех, на кого могла хоть как‑то опереться власть. В августе колхозы объединяли около 12 тыс. хозяйств, в октябре уже втрое больше, а процент коллективизации поднялся до 38 %. Что еще более важно, примерно в 6 раз выросли размеры колхозов. Контингент они охватывали тот, который нужно: 56 % колхозников составляли бедняки и батраки, 42 % – середняки. Среди мелких хозяйств преобладали ТОЗы, среди крупных почти все были артелями и коммунами, где почти полностью был обобществлен рабочий скот и наполовину – коровы и овцы.

Потихоньку процесс начали раскручивать по всем сельскохозяйственным регионам, придерживая потребляющие: не ради них эта затея. Впереди шли зерновые районы, ради которых все и начиналось. Именно там были собраны и главные агитсредства в пользу колхозов. Думаете, политагитаторы из центра? Ага, конечно! Лучше всех за новые формы хозяйства агитировал Его Величество трактор.

В то время в СССР насчитывалось около 27 тысяч тракторов. Практически все они теперь были объединены в МТС и тракторные колонны, которых к тому времени на территории РСФСР и Украины насчитывалось уже около сотни – мобилизация техники потихоньку давала плоды. 17 МТС действовали на Северном Кавказе, 17 – в Центрально‑Черноземной области, 16 – в Поволжье. Именно они и служили центрами коллективизации. Всего один пример: в Мамлютском районе в Сибири до организации МТС в колхозах состояло 26 % крестьянских хозяйств, а после одного сезона работы станции этот процент подскочил до 88 %. Административным нажимом этого никак не объяснишь, а вот наглядным примером – очень даже просто. То же происходило и вокруг других МТС и колонн – где‑то процент коллективизации был выше, где‑то ниже, но всегда больше, чем в удаленных от МТС районах.

Группировались коллективные хозяйства и возле успешных совхозов. Что тоже неудивительно – оказывал свое действие пример крупного интенсивного хозяйства. Так, вокруг 14 совхозов Северного Кавказа в 1929 году появилось 125 колхозов, в Пугачевском округе Нижне‑Волжского края, где было создано 8 крупных зерновых хозяйств, в конце 1929 года уровень коллективизации был 42,6 %, а в соседних районах – от 9 до 16 %.

В октябре успехи первого рывка выглядели следующим образом[264]:

 

 

 

Районы	Число колхозов	Число крестьянских хозяйств (семейств и одиночек) в колхозах, тыс.	Удельный вес коллективизированных хозяйств, %
	1 июня
	1 октября	1 июня	1 октября	1 июня	1 октября
	СССР*	57 045	67 446	1007,7	1919,4	3,9	7,6
	РСФСР*	38 460	46 117	659,4	1290,4	3,7	7,4
	Северный край	731	1318	9,4	20,8	2,1	4,5
	Карельская АССР	23	36	0,2	0,3	0.5	0,7
	Ленинградская область	652	1005	6,8	13,3	0,9	1,9
	Западная область	1011	1395	11,4	20,7	1,0	1,8
	Московская область	1709	2288	26,7	48,9	1,8	3,3
	Ивановская промышленная область	668	811	8,5	12,6	1,0	1,6
	Нижегородский край	2197	2646	33,8	50,2	2,5	3,7
	Уральская область	3026	3520	61,6	116,4	5,2	10,0
	Башкирская АССР	1577	1789	27,9	42,8	5,5	8,6
	Татарская АССР	431	647	7,8	21,3	1,5	4,0
	Средне‑Волжский край	2812	3568	50,4	112,5	3,9	8,5
	Центрально‑Черноземная область	3301	3756	68,0	123,0	3,2	5,9
	Нижне‑Волжский край	3220	3715	57,1	174,2	5,9	18,3
	Северо‑Кавказский край	6542	7618	105,3	271,0	7,3	19,0
	Дагестанская АССР	311	333	4,2	10,1	2,3	5,6
	Крымская АССР	1104	1086	15,0	19,6	16,7	21,8
	Казахская АССР	4088	5144	65,4	92,0	5,3	7,4
	Киргизская АССР	479	570	11,1	13,2	5,1	6,3
	Сибирский край	3340	3558	68,4	102,1	4,5	6,7
	Бурят‑Монгольская АССР	302	327	5,8	6,0	5,7	6,0
	Дальне‑Восточный край	936	987	14,6	19,5	6,1	8,1
	УССР	14 303	15 801	234,8	522,5	5,6	10,4
	Полесье	511	617	8,3	13,3	1,6	2,6
	Правобережье	4438	4958	93,4	183,7	5,3	10,6
	Левобережье	2312	2844	45,1	72,9	3,8	6,2
	Степь	7045	7382	138,0	252,6	8,6	16,0
	БССР	1027	1631	10,7	28,0	1,4	3,6
	ЗСФСР	1345	1972	23,1	40,7	2,6	4,4
	Туркменская ССР	247	280	5,2	5,8	2,7	4,0
	Узбекская ССР	1452	1406	21,7	29,1	2,6	3,5
Таджикская ССР	208	209	2,8	2,9	1,9	2,0

* Без Якутской АССР.

 

Это, конечно, крупный шаг вперёд – но и осенью никакого рывка еще не наблюдалось. Колхозное движение сдерживалось двумя факторами – дефицитом сельхозтехники и не менее тяжелым дефицитом кадров. Причем с техникой обстояло проще. В ближайший год деревня должна была получить 40 тысяч тракторов. Кроме того, началось строительство двух тракторных заводов производительностью 100 тыс. машин ежегодно, двух комбайновых заводов, расширение существующих производств и развитие химической промышленности для производства минеральных удобрений, а заводы тогда строились быстро.

С кадрами было сложнее – с ними и вообще всегда сложнее. Кадры – дело тонкое. Особенно с учетом того, что деревенское население по‑прежнему оставалось в массе своей малограмотным. Ноябрьский Пленум 1929 года принял решение резко увеличить представительство крестьян, и в первую очередь колхозников, среди студентов вузов и техникумов – но с этого потока отдачи приходилось ждать не один год, тем более что практически всех будущих студентов надо было пропустить через рабфаки. Вообще опыт ускоренной подготовки квалифицированных кадров из практически неграмотной молодежи сам по себе уникален и достоин всяческого изучения.

Но основная кадровая проблема лежала в другой плоскости. Помните, из‑за чего разваливались первые колхозы? От банального неумения наладить учет труда и распределения. Точно по той же причине – из‑за неумения организовать работу – мучились и разваливались колхозы «первого» типа, описанные в письме Медведева. Не так уж много было среди крестьян патологических лодырей, они искренне стремились работать по‑новому, но не умели. Для того чтобы организовать совместный труд, надо знать десятки маленьких секретов, постичь которые вчерашним единоличникам было просто негде. Тем более что практически все имевшиеся на селе умелые «менеджеры» находились по другую сторону баррикады.

Решено было в крупных старых колхозах и совхозах открыть школы по подготовке кадров, при Колхозцентре создать центральную школу организаторов коллективных хозяйств. Но это, во‑первых, была, капля в море, а во‑вторых, теория теорией, но опыт не заменишь ничем.

И вот тогда правительство пошло на очень тяжелый шаг. Несмотря на жуткий кадровый голод в стремительно растущей промышленности, от нее буквально с мясом оторвали 25 тысяч человек, причем не худших, а лучших, с организационным, политическим и производственным опытом, и отправили в деревню – создавать колхозы. Их так и прозвали: «двадцатипятитысячники». Этих людей направляли уже не бригадами, а по одному на колхоз, и они, обладая опытом заводского коллективного труда, сразу ставили внутреннюю структуру хозяйств, организацию труда, пресловутые учет и распределение, готовили себе замену и могли уходить. Таким образом, государство сразу убивало двух зайцев, на сей раз равновеликих: получало 25 тысяч пристойно организованных колхозов и столько же квалифицированных управленцев, золотой фонд будущего советского менеджмента. Какая академия бизнеса может позволить себе дать своим слушателям такие тренажеры?

Резко вырос и объем капиталовложений в сельское хозяйство. Кстати, говорят, что правительство вкладывало основные деньги в промышленность, оставляя аграрный сектор в небрежении. Ну так вот вполне официальные цифры, озвученные на ноябрьском Пленуме ЦК ВКП(б) 1929 года. Согласно пятилетнему плану в 1929/1930 гг. капиталовложения в промышленность должны были составить 2,8 млрд руб., в транспорт – 1,9 млрд и в сельское хозяйство – 3,5 млрд руб. Как видим, приоритет отдается как раз аграрному сектору. Но потом произошло то самое нечто, подтолкнувшее пятилетку (при том, что план был утвержден только в мае 1929 года). Скорее всего, этим нечто как раз и стал крах Нью‑Йоркской биржи, открывший перед советской экономикой поистине уникальные возможности. Уже в ноябре цифры были скорректированы: теперь капиталовложения в промышленность, транспорт и аграрный сектор должны были составить соответственно 4 млрд, 1,9 млрд и 4,3 млрд рублей. (Из этих денег на социалистический сектор сельского хозяйства пришлось 1,6 млрд руб. – в 2,5 раза больше, чем первоначально предусматривалось пятилеткой.)

Поэтому говорить, что страна выкачивала средства из деревни, – по меньшей мере недобросовестно. Наоборот, деньги в аграрный сектор закачивались в большем объеме, чем в промышленность, при том что товарной продукции в 1928/1929 гг. он поставил государству всего на 1,3 млрд руб. Даже если мы примем поправку на то, что заготовительные цены на сельхозпродукцию занижены вдвое (на самом деле цены вольного рынка в отсутствие ажиотажа выше самое большее на 50 %), – сельское хозяйство все равно недотягивает до окупаемости. Все ближайшие годы в полуфеодальную деревню будут вкладываться колоссальные средства, только пойдут они не на займы хуторянам, а на механизацию, создание МТС, строительство электростанций, снабжение села сортовыми семенами и породистым скотом и многое другое, необходимое для создания современного высокотоварного производства.

…Так что на самом деле никакого рывка той осенью еще не было. Вместо молекулярной коллективизации началась гнездовая, только и всего. В целом по стране её процент поднялся с 3,9 до 7,6 % и затронула она в основном зерновые районы на юге, юго‑востоке и востоке европейской части страны – ради чего, собственно, и проводилась. Уровень коллективизации там был от 16 до 25 %, в других сельскохозяйственных районах ниже – 5,5–7,5 %, и совсем низким – в потребляющей полосе, сельское население которой являлось основным кадровым резервом для промышленности, так что спешить тут особенно было некуда.

В Средней Азии передовыми стали хлопководческие районы. Что вполне объяснимо, поскольку они были жестко привязаны к государственной ирригационной системе[265]. За ними шли зерновые районы и почти не было колхозов на территориях кочевого скотоводства – что тоже неудивительно. В Средней Азии колхозы объединяли почти одну бедноту (до 90 %) – но там и расслоение крестьянства было куда более жёстким.

Ну вот, сейчас самое время бы остановиться, оглядеться, привести в порядок уже созданные колхозы, чтобы не пугали окрестное население склоками и бесхозяйственностью, и через годик сделать еще один шаг… а может, и просто подождать, пока люди, увидев преимущества новой системы хозяйствования, сами пойдут в колхозы.

Но вместо этого…

 

А вот теперь – рванули!

 

Мы повернём тебя

в пол‑оборота, земля.

Мы повернём тебя

круговоротом, земля.

Мы повернём тебя

в три оборота, земля,

Пеплом и зёрнами

посыпая.

Владимир Луговской. Пепел

 

 

Решения ноябрьскго Пленума ЦК и Постановление Политбюро «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству» определяли сплошную коллективизацию как главную задачу всех партийных, советских и колхозно‑кооперативных организаций. Именно так они её и восприняли. Вместо того чтобы сделать передышку, коллективизацию продолжали. К середине декабря в Нижне‑Волжском районе вступили в колхозы более 60 % крестьянских хозяйств, в Крыму – 41 %, на Средней Волге и Северном Кавказе – 35 %, в Сибири – 28 %, на Урале – 25 % и т. д.

 

 

Уровень коллективизации сельского хозяйства на 15 декабря 1929 г. [266]

Районы

Округа

Районы