Из донесения секретного сотрудника вчк скворцова. Курганский уезд челябинская губерния. Октябрь 1921 Г.

«Приехал в военный штаб по продналогу, производят многочисленные аресты виновных и невиновных за невыполнение продналога. Допрос – только два слова: платишь или нет. Ответ ясный. Если у него нет ничего, и он говорит „нет“. А уже не спрашивают, почему не платишь, а прямо обращаются к конвоиру и говорят: „Веди“. Ведут мужичков в камеру прямо десятками и отправляют дальше. Жены и дети плачут. Это ужас. Главное, если нет хлеба, то говорят, найди где‑нибудь да заплати. Вчера, 25 октября, пригнали из Осиновки массу мужиков. В их разговорах один говорит: „С меня налогу 60 с лишним пудов. Я намолотил всего 50 п., посеял 2 дес. ржи, а что‑то тоже ем, отдал в налог 10 п. Вот если бы мне дали отсрочку, я бы поехал и променял за хлеб лошадей, две коровы и отдал бы всё…“ Я знаю достоверно, что променивают последнее имущество и скот да платят. А у кого нет ничего, тот сидит арестованный. Настроение населения скверное. Вот мужики и говорят, что дождались свободы»[214].

 

По всем губерниям сообщали: хлеба не хватает, крестьяне питаются суррогатами. Если эти донесения и посылали в Москву, то правительство оставляло их в небрежении, сосредоточившись на сводках о смертях. Регионы, где не умирали, интересовали Москву только с одной точки зрения: могут ли они дать еще хоть что‑то, по‑прежнему не умирая.

Тем не менее все же удалось собрать 233 млн. пудов хлеба. Если принять число голодающих за 20 млн. человек да ещё в 15 млн. определить жителей городов, получается примерно 15 пудов на человека, хотя на самом деле, думаю, потребителей оказалось намного больше – северные губернии без привозного хлеба тоже не выживали. Плюс к тому надо было какую‑то часть зерна отложить на семена – в голодающих областях не осталось ничего.

…17 марта 1922 года вместо множества натуральных налогов был установлен единый продналог – каждому виду сельхозпродукции присваивался эквивалент в пудах ржи или пшеницы. Налог был прогрессивным – в зависимости опять же от надела, обеспеченности скотом, числа едоков и урожайности. Привели в порядок и местные платежи. Задание установили в 340 млн. пудов, то есть в среднем примерно 3,5–4 пуда с десятины. Но даже и такой для многих хозяйств оказался непосильным, а для сбора снова пришлось обращаться к воинским частям. Это уже становилось традицией.

Одна из многих причин жестокости властей – та, что совершенно невозможно распознать навскидку, насколько правдивы жалобы на непосильное налоговое бремя. Так, в Гдовском уезде Петроградской губернии непосильным считали молочный налог – 4 ведра с коровы в месяц. «Если крестьянин будет выдавать молоко, которое ему приказано, то совершенно останется без молока». 4 ведра – это 48 литров, получается чуть больше полутора литров в день. Вот и пойми: не то жители Гдовского уезда полагают, что городская власть не способна отличить корову от козы, не то там и в самом деле такие коровы…

Кроме натурального существовал еще и денежный налог – 8 млн. руб. золотом, а с учетом разных местных налогов сумма вырастала до 33 млн. руб – если уравнительно, примерно по полтора рубля с каждого двора, или около двух пудов ржи по осенним ценам. Уже одно то, что столь мизерные налоги заставляли многих продавать скот, говорит о тяжелейшем состоянии сельского хозяйства.

Через год принцип снова изменился. В мае 1923 года был введен единый сельскохозяйственный налог, который объединял продналог, подворно‑денежный, трудгужналог, местные платежи. Вносить его можно было как натурой, так и деньгами. Теперь облагалась пашня, а поголовье скота служило дополнительным показателем зажиточности двора, в соответствии с которой плательщиков разделяли на категории. В потребляющих губерниях его выплачивали деньгами, в остальных – частично натурой. Для самых бедных хозяйств налог снижался, но все равно был тяжел. Да и «экономические» методы, на которые вместо плетки и «холодной» перешли обозленные сборщики, – высокие пени за задержку платежей, конфискация имущества, распродажа хозяйства с торгов, тюремное заключение неплательщика – не способствовали подъему аграрного сектора. Наверняка сам крестьянин предпочел бы плетку, чем полное разорение стараниями «цивилизованной» налоговой службы.

 

Из писем:

«Дорогой братец Коля теперь я вас пропишу новеньково – у нас власть взяла за продналог корову последнюю мою падевку, Анюткину юбку с кофтой и платок и отцов халат и сундук… Гоняли наших деревенских в волость к допросу им и говорили – это еще с вами обходятся хорошо, тихо, а вчера посмотрели‑бы что делали – били. Дорогой братец Вы‑бы там хоть немного центральную власть, товарища Рыкова или кого‑нибудь кто там заведывает по этой части. А то они тут понажились, все ходят при галошах как господа а не пролетарии». (Орфография сохранена.)

 

«Вот наглядный пример угнетения: за неуплату в срок сельскохозяйственного налога крестьян законом лишают его последнего бытового удовольствия, описывают, продают его последний самовар. Но ведь, говоря словами „партии“. Это делалось при противном „Николае“ и его столь нетерпимых законах».

 

 

…В 1924 году натуральный налог отменили, зато снова появилось обложение скота – корову или лошадь приравнивали к земельной площади. Например, кое‑где в Поволжье одна корова – 0,6 дес. лошадь – 0,7. Жалобы сыпались, как горох из мешка.

 

Из письма:

«Производимый продукт крестьянина обесценен и на него ничего нельзя приобрести побочного заработка нет… если взяться за выращивание скота, то пожалуй опять дело не выдет если будешь иметь с выше двух голов рогатого кота продналог с тебя возьмут на котегорию выше… Вот над етим то Советской власти и придется задуматься если она разрешит все эти вопросы, а именно не будет взамать выше на категорию продналог с тех крестьян, которые имеют выше 2 голов крупного скота то у нас увеличится рост скота, а с этим больше будет навоза, если больше навоза, то и больше хлеба…» (Орфография сохранена.)

 

Всё‑таки, судя по тому, что поголовье крупного рогатого скота за шесть лет увеличилось вдвое, жалобы эти не лишены лукавства и приносятся по принципу: «а вдруг подействует», а на самом деле буренки и пеструшки все же окупались. Гораздо тяжелее были денежные формы налога – но как же без них? Чтобы осенью внести платежи, крестьянин вынужден был продавать зерно по дешевой осенней цене. Весной же, заработав где‑нибудь на стороне, он покупал недостающий хлеб уже по высоким весенним ценам.

Но какой‑то подъем все равно наблюдался. В 1922/1923 гг. налогов удалось собрать всего на сумму 176,5 млн. руб, на следующий год – 231 млн., ещё через год – 326,2 млн. Трудно сказать, по каким причинам, но на 1925/1926 гг. налог снизили на 27 %, установив задание в 250 млн. руб., при этом 5,5 млн. дворов от него вовсе освобождались по крайней бедности. Зато поднялись косвенные налоги, компенсировав уменьшение прямых, так что скорее всего это была очередная попытка перераспределения тяжести налогообложения с бедняков на зажиточных крестьян, чаще наведывавшихся в лавку. Естественно, середнякам это не понравилось.

В 1926 году система налогообложения снова изменилась, причем радикально! В Москве заметили, что крестьянин получает доход не только с земли, и теперь налог исчислялся исходя из совокупного дохода, который он получал от хозяйства и занятий промыслами, то есть приблизился к уже знакомому нам подоходному. Сумма его увеличилась до 357,9 млн. руб – не так уж и много, речь шла скорее не об увеличении налогообложения, а о перераспределении платежей. Крестьяне, как и следовало ожидать, продемонстрировали готтентотскую реакцию. Те, которые занимались только сельским хозяйством, посчитали новый налог справедливым: «кто что имеет, за то и платит». Те, кто имел промыслы или работал зимой, были, как нетрудно догадаться, резко против, называя новое обложение «грабиловкой». Но кто по нынешним временам рискнет сказать, что подоходный налог – это несправедливо?

На самом деле это означало смягчение налогового бремени для собственно хлеборобов. Так, во Владимирской губернии в предыдущий год налог в 3,2 млн. руб. брали только с земли, а в нынешнем его распределяли так: 1,29 млн. с земледельческих заработков и 2 млн. – со всех прочих. Кстати, именно новое распределение показывает, насколько несправедливым было прежнее обложение. И. Климин приводит в пример крестьянина Новикова из Кунгурского округа. В прошлом году ему насчитали 30 руб, в этом – 150, по поводу чего тот был очень возмущен, назвал новый налог «грабиловкой» и был поддержан другими середняками – но не теми, кто, занимаясь одним земледелием, платил за Новикова недостающие 120 рублей. Ну так и неудивительно – если сегодня будут как положено облагать «серые» зарплаты, выйдет точно такой же эффект. Люди очень не любят отдавать свои деньги…

 

Из высказываний крестьян:

«При Николае крестьянина били одним концом палки, а теперь Соввласть бьет обоими концами, причем налоги берет такие, что крестьянин скоро подохнет».

«Если налог не уменьшится, то на следующий год посев будет меньше, а также уменьшится скот, потому что налог скот выбивает».

«При новом налоге никто работать на отхожих промыслах не будет».

«Да разве это крестьянская власть – отобрать у мужика все на свете? Вот стойте после этого за власть – обдерет всех».

«В связи с повышением налога придется или убавлять часть скота и посевов, или бросить хозяйство и идти работать на железную дорогу».

 

Но был ли налог на самом деле так непосилен?

А вот тут нас поджидает неожиданность. В 1924/1925 гг. налоговые платежи деревни составили 707 млн. руб, а доходы деревенских жителей – 9746 млн., то есть все налоги, прямые и косвенные, «съели» около 8 % совокупного дохода села. В 1925/1926 гг. эти цифры были 871 млн. и 12 651 млн. (7 %), а в 1926/1927 гг. – 1228,1 млн. и 12 756 млн., то есть около 9,5 %, или в среднем по 50 рублей с хозяйства. Ни запретительным, ни даже просто тяжёлым такой налог назвать нельзя… в среднем. Но ведь существовали и недоимщики, и хозяйства, освобожденные даже от таких платежей!

Во‑первых, принцип разверстки, по которому взимался налог, вел к многочисленным «недолетам» и «перелетам». В одной губернии процент обложения мог спуститься до 5–7 %, а в другой – подняться до 30 %. Получив очередной шквал жалоб, обложение поправляли, насколько это было возможно, проводили новую разверстку, пересматривали цифры, по деревням снова шли сборщики, следовал новый шквал протестов, теперь уже против дополнительных сборов… Кто бы подумал, что налогообложение – это такой увлекательный процесс?!

Во‑вторых, зависимость дохода от мощности хозяйства была нелинейной. Если бедняк имеет надел в 2 десятины, середняк – в 5, а зажиточный – в 10, значит ли это, что второй богаче первого в 2,5 раза, а третий – в пять раз? Да ничего подобного! У бедняка урожайность в 30 пудов с десятины, у середняка – 50, а у зажиточного – 70, стало быть, при осенних ценах в 80 коп. за пуд первый со своего надела получит 48 рублей, второй – 200 руб, а третий – 560 руб. То же самое и с лошадью – сытая сильная лошадь выработает больше, и с коровой – у богатого она даст больше молока и мяса. Естественно, обложение было прогрессивным, но ясно, что для первого и половинный налог в 25 рублей разорителен (а если у бедняка еще и семья в 5 едоков, то излишков, даже по голодной норме, не остается вообще и налог платить просто не с чего), для второго полный чувствителен, а третий и двойного не заметит – может, для виду постонет, припугнет, что скотину продаст или промысел прикроет. Однако не продаст и не прикроет, поскольку все равно останется при прибыли. Разве что на батраках отыграется, урезав им плату, поскольку «налоги замучили».

Есть ещё и третья причина. И. Климин приводит конкретный пример налогообложения в Полновской волости Демянского уезда Новгородской губернии в январе 1925 года.

Итак, первый зажиточный крестьянин, имея 30 дес. земли, 7 коров, 3 лошади и 5 членов семьи, платит 35 рублей налогу. Второй, тоже из категории зажиточных, имеет 4 дес, 2 лошади, 4 коровы и двух едоков – и платит тоже 35 рублей. Третий, середняк – 4 дес, 3 лошади, 5 коров и 6 человек в семье – всё те же 35 рублей. И наконец, четвертый – 0,5 дес, одна лошадь, одна корова и 4 человека, платит 4 руб. Что из этого следует?

А первое, что из этого следует, – так это то, что уездный финотдел надо разогнать по окрестным буеракам! Поскольку облагать такие разные хозяйства одинаковым налогом – значит, либо быть вопиюще некомпетентными, либо, что вернее, получить взятку от первого хозяина и распределить часть его платежей на остальных. А второе следствие – что бедняцкое хозяйство продадут за недоимки, ибо что тут вообще облагать?

Кстати, случай весьма распространенный. В Гражданскую кулаки ухитрялись разверстать продразверстку на все общество, включая самые бедные дворы, – а что, собственно, с тех пор изменилось? Разве что председателя волсовета сменил финансист – так ведь и с финансистом очень даже можно договориться. Вот еще пример сезона 1925/1926 гг. Оренбургская губерния, пос. Кардаиловский. Бедняк Турбабин, имевший 2 дес. пашни, одну лошадь и корову, должен был платить 12,62 руб, а кулак Нестеренко, имевший 30 дес, пару быков, 2 лошадей, 5 коров – 18 руб. Ясно же, как разверстывали.

И даже если финансист был честен – то попробуй, разберись в этом ежегодно меняющемся дурдоме, особенно с учетом того, что образование у налоговиков едва ли было больше, чем у прочих совслужащих, т. е. хорошо, коли хотя бы среднее. Как результат – только в Северо‑Западной области из 900 тысяч хозяйств 247 тысяч жаловались на неправильное обложение – в основном неземледельческим налогом, поскольку отхожие и кустарные заработки были трудноуловимы. И попробуй разбери, кто врёт…

Но в целом получилось, как всегда. Хорошо задуманная государственная политика – сделать налоговое бремя равно тяжелым для всех слоев крестьянства – в общем, работала, хотя на местах часто сводилась на нет злоупотреблениями местных органов. Чем богаче был хозяин, тем больше он имел возможностей обратить ситуацию в свою пользу. От бедняцкого же разорения толк, конечно, существовал – это же черт знает что, во второй четверти XX века 90 % населения страны ковыряется в земле, притом будучи едва в силах прокормить себя и остальные 10 %! Но толк был ровно в той степени, в какой город испытывал нужду в рабочих руках, – остальные разорившиеся мелкие хозяева увеличивали слой люмпенов. Надо было срочно что‑то делать, пока их количество не перешло критическую черту. Да и вообще – вы не находите, что с этим ужасом надо было срочно что‑то делать?

На самом деле основной причиной недовольства крестьян была отнюдь не налоговая политика. Многие, если не большинство, прекрасно понимали, что налоги надо платить, понимали, почему они тяжелы, и готовы были затянуть пояса во имя восстановления страны. Другая причина заставляла их говорить, что положение мужика при советской власти ухудшилось. Тем более что вот это было чистой правдой.

 

Из писем:

«Почему так дешево ценится крестьянский труд… До империалистической войны нам доступнее было покупать фабричного изделия. Если продал 1 пуд муки купил 5 аршин ситцу, сахару тоже молено было купить 5 ф. В настоящее время за 1 ар. Сидцу надо платить ¹/₂ пуд и муки и также за сахар. Раньше гвозди были кровельные 4х‑дюймовые пуд 2 р., а в настоящее время за 1 пуд гвоздей надо продать 13 пудов муки». (Орфография сохранена.)

 

«В селе Матреновки (Воронежская губ. – Е. П.) все мужики стали горбатые а именно отчего да от таго что в селе Матренавки бувает каждую неделю базар по понедельникам и вот утром собираются на базар насыпают в ешки рож и приходится нести да базара на себе потому что лошеде нету в половине населения и пока дайдеш да базара приходится несколько раз отдыхать а за этот мешок ржи только и купиш на одну рубашку ситцу потомучто аршин ситцу стоит 45 копеек а пуд ржи 35 копеек.

Когда же будем покупать по дешевой цене ситец». (Орфография сохранена.)

 

«Крестьянская газета мы крестьяне сослезами просим тебя помолис о нас, о нашей тяжолой жизни, подумай 1 пуд соли не менее 1 руб. 20 коп. Сол же у нас своя, не из за границы аршин ситца 55 коп. и прочее а 1 пуд хлеба 50 коп. Но откуда же нам узят столько в нас пудов земля по душам…» (Орфография сохранена.)

 

«…Вы экономию ведете над крестьянином, крестьянин голый и босый, ещё и голодный, рабочие едят яйца, масло, мясо и кур, а как бы метр стоил 20 коп. или аршин 16 коп., так и мы бы и голод нас не томил, крестьяне знают, что рабочие нас обманывают и обставили, вы рабочие из‑за границы не пускаете, чтобы дороже продать, содрать шкуру за свой товар… Все крестьяне знают, что рабочий наш краг, в 4 раза дороже весь товар, вот гнет, никогда такого гнета крестьянин не видал, лучше были бы капиталисты, продавали свой товар в 4 раза дешевле». (Орфография сохранена.)

 

 

Ну, насчёт роскошной жизни рабочих – это он, конечно, загнул. Ещё десять лет спустя рабочие жаловались, что им привозят вместо простого пеклеванный хлеб, который для них слишком дорог. Но факт, конечно же, имел место. В пересчете на хлеб цены на промышленные товары выросли по сравнению с довоенными где в три, а где и в пять раз, а заготовительные цены на сельхозпродукты были низкими. Государство время от времени их повышало, потом снова снижало.

Большинство ученых относит пресловутые «ножницы цен» на счет непродуманной ценовой политики государства. Вот что пишет все тот же Климин:

 

«Усиление административного вмешательства государства в хозяйственную деятельность крестьян, рост антирыночных внеэкономических отношений между крупной промышленностью и мелкотоварным сельским хозяйством при помощи системы директивно установленных связей, низких заготовительных цен на сельхозпродукцию… вызывало беспокойство у некоторых ученых‑экономистов, поскольку они понимали, к каким тяжелейшим экономическим и социальным последствиям может привести продолжение тогдашней политики государства в деревне…

Например, Н. Д. Кондратьев… констатировал, что отношение индекса цен на продовольственные товары не содействует развитию сельского хозяйства… „Относительное ухудшение рыночного положения сельского хозяйства, – писал ученый Молотову, – как известно из теории и практики, является препятствием для повышения интенсивности сельского хозяйства, для роста его товарности, для повышения общего уровня сельскохозяйственных доходов и, следовательно, для ослабления аграрного перенаселения“…».

 

Другой крупный учёный, П. П. Маслов, в октябре 1927 года писал замнаркома финансов М. И. Фрумкину, «что крестьянин, „покупая продукты промышленности по повышенным ценам и продавая продукты своего производства по пониженным ценам“, теряет значительно больше, чем при оплате самых высоких налогов… По оценке Маслова, в СССР соотношение цен изменяется не в пользу сельскохозяйственных продуктов, что приводит к сокращению производства».

Не совсем понятно, как повышение цен на промтовары будет препятствовать ослаблению аграрного перенаселения да и каким образом дешевизна сельхозпродукции вызывает снижение производства. На производство скорее влияет чехарда налогов и закупочных цен – но уж никак не абсолютные показатели, тем более что и выбирать‑то крестьянину не из чего, из села ему не уйти. Но при чем тут политика государства? Почему как тогдашние, так и нынешние ученые решили, что правительство могло хоть как‑то на эти «ножницы цен» повлиять?

Сложные явления отнюдь не отменяют простых законов. Мы еще в школе проходили основной закон рынка, который в пересчете на ситуацию выглядит так: сумма цен купленных селом товаров должна равняться сумме цен проданных продуктов. Если бы государство волевым порядком повысило заготовительные цены на продовольствие или понизило их на промышленную продукцию, к чему бы это привело? Мы отлично знаем, к чему, не первый год живем при рынке: продажная цена все равно определяется соотношением спроса и предложения. Уменьшение отпускной цены ведет только к росту накрутки, а увеличение количества денег на руках у населения – к вымыванию товаров из торговых сетей и, как следствие, к появлению между прилавком и покупателем прослойки спекулянтов. В итоге мужик все равно получил бы товары втридорога, а пожертвованная государством прибыль пошла бы в карман не к нему, но к посреднику.

И вот вопрос: а оно нам надо?

Теоретики редко снисходят до низменной хозяйственной прозы, но уж Молотов как практик‑управленец такие вещи прекрасно понимал. Единственное, что могло государство, – это опытным порядком, методом проб и ошибок как‑то удерживать нужное соотношение сельскохозяйственных культур. В 1925/1926 гг., например, низкие заготовительные цены на подсолнечное масло привели к сокращению площади под подсолнечником. В следующем году цены повысили, площадь выросла, и с маслом в стране стало все в порядке. Вот это действительно поддавалось регулированию с помощью цен. Но в целом единственным выходом из данной коллизии было – наращивать количество промышленной продукции.

Об отчаянных усилиях правительства сделать хоть что‑то говорят размеры хлебного экспорта. Непосредственно перед Первой мировой войной российские хлеботорговцы вывозили около 750 млн. пудов зерна в год. В относительно благополучном 1923/1924 гг. СССР (теперь уже именно государство, поскольку правительство, несмотря на колоссальный нажим из‑за границы, наотрез отказалось отменить монополию внешней торговли) вывез, по разным данным, 150–188 млн. пудов хлеба. В следующем году по причине очередного голода экспорт был сокращен в 10 раз и даже импортирован 30 млн. тонн муки. В 1925/1926 гг. экспорт составил 127 млн. пудов (около 22 % всего товарного хлеба в государстве), а в 1926/1927 гг. – около 160–185 млн. (примерно 27 %).

Заграничный товар был, во‑первых, дорог, а во‑вторых, абсолютно не решал проблемы. Нечего обогащать западных производителей, надо проводить индустриализацию, а провести её можно только на деньги, взятые у крестьян, – другого источника средств в стране попросту не существовало. Нэпманы не спешили почему‑то вкладываться в производство, превращать страну в экономическую колонию тоже не очень‑то хотелось, поэтому приходилось снова и снова нажимать на мужика. Но вся беда в том, что у самого лучшего гражданина и патриота нельзя взять больше того, что он может дать. В это и уперлось дальнейшее развитие страны.

 

* * *

 

В 1925/1926 гг. валовой сбор зерна составил 4512 млн. пудов. При этом товарного хлеба, как уже говорилось, было получено 514 млн. пудов – то есть около 11 %. В следующем году эти цифры составили соответственно 4747 млн., 646 млн. и 13,5 %.

Не может стать промышленно развитым государство, 90 % населения которого ковыряется в земле с той же технологией и теми же урожаями, что и тысячу лет назад. В первую очередь потому, что индустриализация завязана на прибавочный продукт сельского хозяйства. Если десять селян с трудом кормят одного горожанина – у такой страны для роста городов не будет ни людей, ни продовольствия, ни денег.

В статье «На хлебном фронте» Сталин приводит выкладки члена коллегии ЦСУ Немчинова относительно товарности деревенских хозяйств. Они основываются на двух показателях: валовый сбор и товарный (то есть ушедший на продажу) хлеб и приведены в следующих двух таблицах.

 

 

До войны

\	Валовая продукция хлеба	Товарный хлеб (внедеревенский)	% товарности
	Млн. пуд.	%	Млн пуд.	%
	Помещики	600	12,0	281,6	21,6	47,0
	Кулаки	1900	38,0	650,0	50,0	34,0
	Середняки и бедняки	25 000	50,0	369,0	28,4	14,7
	Итого:	5000	100	1300,6	100	26,0