Существование времени невозможно обнаружить по тиканью часов. Это язык жизни, и сильнее всего он ощущается посредством человеческого опыта.

Отец оттолкнул ее. Потом Пузырьку опять досталось.

Мой отец был итальянцем старой закалки с архаичными представлениями о воспитании детей – вот почему сегодня мне так нелегко описывать этот случай из давнего прошлого. Унижение, которому Пузырек подверглась в тот день (и такое случалось постоянно), было настолько сильным, что я и четыре десятилетия спустя вспоминаю об этом так, словно это произошло вчера.

Привязанность, которую я испытывал к Беверли, или к «Пузырьку», как ее прозвали, была очень сильной: будучи старшей сестрой, она всегда считала своей задачей меня защищать. Даже сейчас, предаваясь детским воспоминаниям, я не могу не чувствовать боли.

Я помню утро того холодного дня в Новой Англии, помню всем своим существом – до кончиков пальцев ног. Я стоял на остановке школьного автобуса в обычное время, при мне были мои маленькие варежки и коробка для завтрака. Неожиданно один из старших мальчиков толкнул меня. Что именно произошло, я не могу припомнить. Вполне возможно, тут была и моя доля вины. Но вот я оказался на тротуаре – совершенно беззащитный. «Отпусти, – хныкал я, – дай мне подняться».

Я продолжал лежать на земле, мне было очень холодно и больно, и тут увидел, как Пузырек бежит по улице. Когда она добежала до автобусной остановки, она так взглянула на старшего мальчика, что тот испугался. За свое спасение я должен был благодарить ее одну. «Тронешь еще раз моего младшего брата, – сказала она, – и я побью тебя».

Я всегда был ее любимцем. Мое самое раннее воспоминание связано с ней и нашей игрой в больницу, когда мы изображали прием у врача. «Ты немного приболел, – сказала она, протягивая мне чашку с песком. – Вот лекарство. Выпей, и тебе станет лучше». Я послушал ее и поднес чашку ко рту. «Нет!» – закричала Пузырек. А потом вздохнула, как будто она сама сделала глоток. (Только потом до меня дошло, что это всего лишь выдумка и я должен был пить понарошку – а тогда мне это представлялось вполне реальным.)

Мне трудно поверить, что именно я, а не она, стал врачом. Она была очень сообразительной и старалась все делать только на отлично – насколько я помню, она и в школе была отличницей. Ее любили все учителя. Но этого оказалось недостаточно. К десятому классу она бросила школу, связалась с наркотиками и покатилась по наклонной плоскости. Я могу объяснить это только тем, что дома к ней плохо относились. В ее болезни были и ремиссии; все происходило циклически, самым бессмысленным образом. Ее избивали, она сбегала, а затем ее снова наказывали.

Я хорошо помню, как Пузырек пряталась под крыльцом, не представляя, что делать дальше. И помню тот ужас, который пронизывал наш дом, – как я дрожал, когда слышал голос отца, который не заглушают стены, и отчетливо видел, как слезы текут по ее лицу. Вспоминая об этом, я удивляюсь, что никто не отстаивал ее интересы. Ничего не могли поделать ни школа, ни полиция, ни даже назначенный судом социальный работник.

Спустя некоторое время Пузырек от нас уехала, и хотя мои мысли перепутаны, а события не складываются в общую картину, я тогда уже знал, что она была беременна. Помню только, что я почувствовал, как в ее теле шевелится ребенок. Когда все наши родственники отказались пойти на ее свадьбу, я сказал ей: «Все в порядке! Все хорошо!» И взял ее за руку.

Рождение Маленького Пузырька стало счастливым оазисом в этой пустыне. В больничной палате ее навещали моя мать, моя сестра, туда даже заглянул мой отец. Сама Пузырек была так сердечна и так хорошо себя держала, что я не удивился, увидев их там всех вместе. Она была на седьмом небе от счастья и спросила меня, своего младшего брата, не стану ли я крестным отцом ребенку.

Все это, увы, было коротким и ярким событием, как одинокий полевой цветок у обочины шоссе. Я спросил у себя, какую цену она заплатит за свое счастье. Ответ нашелся позднее: лечение литием не удалось, и ее проблемы вернулись. Мало-помалу ее разум стал тускнеть, речь становилась все менее и менее осмысленной, а действия приобретали все более странный характер. Я видел, как много лекарств она принимала, чтобы успокоиться, видел последствия ее болезни, но даже я был потрясен, когда у нее забрали ребенка. Я хорошо помню ее в палате – почти безо всякой надежды, на таблетках. Мои воспоминания о больнице смешаны со слезами.

Ничто так не могло утешить Пузырька, как наш собственный дом в те редкие спокойные минуты детства; нигде не было такой густой тени, как под зелеными яблонями нашего сада. Отец моей подруги Барбары посадил их там пятьдесят лет назад. Как-то раз, спустя много лет после продажи дома моими родителями, новые хозяева заметили Пузырька. Она сидела на тротуаре, уперев локти в колени. Окна спальни были открыты, впуская в дом ароматный ветерок. Дикие розы все еще свисали со старой шпалеры по краю дома.

«Простите, мэм, с вами всё в порядке?»

«Да, – сказала Пузырек. – Со мной все хорошо. А моя мать – дома?»

«Ваша мать здесь больше не живет», – ответил новый хозяин.

«Что вы такое говорите? Это неправда».

После недолгих препирательств новые хозяева вызвали полицию, которая отвезла Пузырька в участок. Полицейские уведомили мать, чтобы та ее забрала и отвезла в клинику на укол.

Несмотря на все, что с ней приключилось, Пузырек оставалась довольно-таки привлекательной женщиной, и ей вслед часто свистели разные парни. Она боялась темноты, запросто могла заблудиться, поэтому исчезнуть на день или два было для нее обычным делом. Однажды ее обнаружили спящей в парке, вид у нее был жалкий, волосы растрепаны. Одежда была порвана, но объяснить причину не могли ни она, ни мы. Однако я припоминаю, что спустя год или два она забеременела, то есть кто-то снова воспользовался ею. Я не могу забыть, как она смущенно смотрела на меня, держа на руках ребенка. Его волосы были красными, как осенние клены, у него было довольно миловидное личико. Он не был похож на кого-либо из наших знакомых.

Не помню, сожалел я или радовался, когда Пузырек полностью теряла память и не могла припомнить, где живет. Однажды ночью ее обнаружили в соседнем парке совершенно голой. Охранник доставил ее к отцу и объявил: «Ваша дочь, мистер Ланца». Отец впустил ее внутрь, дал кофе. Как знать, возможно, у этой истории был бы другой конец, если бы он окружил ее такой же любовью сорок лет назад.

Подобные истории пересказываются в тысячах вариантов множеством семей. Речь идет о психических заболеваниях, заблуждениях, трагедиях, перемежающихся моментами счастья. Под конец жизни, к которому мы приходим слишком быстро, наши воспоминания всегда окрашены в нереальные, сказочные цвета. «Неужели это было на самом деле?» – спрашиваем мы себя, когда на ум приходит конкретный образ, и особенно – лицо нам дорогого, давно ушедшего человека. Мы пребываем в мечтах, в каком-то зеркальном зале, где юность и старость, грезы и бодрствование, трагедия и восторг быстро мелькают перед нами, как в немом кино.

Именно в такие минуты появляется священник или философ, чтобы дать совет или обнадежить. Впрочем, надежда – ужасное слово. Страх в нем совпадает с упованием, что одна возможность одержит верх над другой. Так азартный игрок следит за колесом рулетки, от вращения которой зависит, сможет ли он выкупить свою закладную на дом.

К сожалению, преобладающий в науке механистический подход приводит именно к этому – к надежде. Если и вправду жизнь – ваша, моя, Пузырька (всех, кто сегодня живет под присмотром) – изначально возникла как результат случайных столкновений молекул в мертвой и глупой Вселенной, то глядите в оба. Мы попали впросак. Кости выпадают самым непредсказуемым образом, нам следует взять от жизни все лучшее и помалкивать.

Произвольность и непредсказуемость не обещает нам ни удовлетворения, ни творчества. В лучшем случае все будет, но лишь немного. Тем не менее в жизни есть периоды цветения, формирования и переживания, смысл которых мы не способны постичь одними лишь логическими умозаключениями. Когда козодой поет свою трель под луной, а ваше собственное сердце благоговейно отвечает на нее чуть учащенным ритмом, найдется ли хоть один человек в здравом уме, который скажет, что все это было вызвано нелепыми бильярдными шарами, произвольно бьющимися друг о друга? Никто из сознательных людей не произнесет подобную чушь, поэтому меня смущает, как ученый на голубом глазу рассматривает человека как сознательно работающий организм из миллиардов прекрасно отлаженных частей, и все только потому, что так выпали кости. Каждый наш жест – подтверждение волшебства замысла жизни.

Любые события, пусть даже печальные и странные, как с моей сестрой Пузырьком, никогда не бывают случайными или особенно страшными. Скорее, они были задуманы как приключения. Или как мелодия, столь обширная и нескончаемая, что человеческие уши не способны охватить ее тональный диапазон.

В любом случае они не конечны. Умирает то, что рождается, и в следующей главе мы поговорим о космосе как о продукте с ограниченным сроком годности, как какой-нибудь кекс, или же о его бессмертной природе. Принятие биоцентрического взгляда означает, что вы разделяете свой жребий не только с самой жизнью, но и с сознанием, не знающим ни начала, ни конца.

 

Глава 7