Сибирская демократия и союзники

Впервые мне представился случай подойти близко к союзной дипломатии в Сибири осенью 1918 г. (сентябрь - октябрь), в тот момент, когда кончалось Уфимское Государственное Совещание. В самой Уфе на Гос. Совещании я не присутствовал, несмотря на то, что являлся членом Учредительного Собрания от Енисейской губ. Я не поехал туда по разным причинам, в том числе и чисто личным, а главное потому, что я плохо верил в успех совещания. Перед этим я участвовал в первой сессии Сиб. Обл. Думы и, закончив ее, выехал в конце августа 1918 г. к себе в Красноярск, где и думал задержаться на некоторое время. Однако, я пробыл там не больше двух недель, так как в средине сентября я получил из Уфы обширную телеграмму, в которой мне предлагалось немедленно выехать во Владивосток в составе делегации от Уфимского Гос. Совещания для передачи от него приветствия союзному командованию. Кроме меня, в делегации должен был принять участие кн. Г.Е. Львов, бывший премьер-министр. Из телеграммы я мог понять, что во Владивостоке происходит высадка большого десанта союзных сил, который отправится на запад, на уральский фронт. Как потом оказалось, никакого десанта там ни в это время, ни позже не высаживалось и приветствовать там было некого, да и не за что. Впрочем и в самой телеграмме под видом приветствия была замаскирована формула с своего рода предупреждением для союзного командования, из которого союзники должны были понять, что Уфимское Совещание соглашается на высадку десанта при том лишь условии, что задачей его явится не захват нашей территории и тем более не вмешательство в наши внутренние дела, а чисто военная помощь на фронте. Урал в этом случае трактовался, как один из участков общего противо-германского фронта.

Для меня было много неясного в этом поручении, я совершенно не знал, что делается на Востоке, - да и никто этого, как потом оказалось, не знал, - какие шаги там предпринимаются союзниками и какими силами они там располагают. Неясно было также, в какой собственно форме мне придется выполнять поручение Уфимского Совещания. Тем не менее я не хотел вторично уклоняться от всякого участия в работах Совещания и решил ехать на Восток. К тому же меня подкупала возможность лично побывать там и присмотреться к тому, что там происходило и как там складывались общественные отношения. Я решил выехать предварительно в Иркутск, дождаться там кн. Львова и оттуда продолжать совместно с ним путь дальше.

В Иркутск я приехал числа 16-го или 17-го сентября. Здесь я застал делегацию Сиб. Обл. Думы, тоже ехавшую на Восток, но задержанную в Иркутске военными властями: делегация не получила от них пропуска дальше и была предупреждена ими, что, если она помимо военных властей будет продолжать свой путь, то военные власти арестуют всю делегацию. На Восток в то время проехал уже Вологодский для переговоров с ген. Хорватом. Иркутская администрация, не зная, что ей предпринять для /155/ решения этого столкновения между военными властями и думской делегацией, запросила Вологодского об инструкциях. Вологодский ответил иркутской администрации шифрованной телеграммой (она была в моих руках), что он одобряет распоряжение из Омска о необходимости задержать делегацию и в случае ее упорства - арестовать. Картина становилась совершенно ясной. Власть в Омске в это время фактически перешла к так называемому Административному Совету, изобретенному Гинсом, и он начал уже действовать.

Я очень колебался, ехать ли мне дальше на Восток или вернуться обратно, в Томск, даже в самый Омск. Об этих колебаниях я сказал кн. Львову, когда поезд его прибыл в Иркутск. Я сказал ему, что колеблюсь, ехать ли мне на Восток, и, когда он спросил меня: «Почему?» - я ответил ему, что, по моему убеждению, в Омске подготовляется государственный переворот и, быть может, для меня целесообразнее быть там, а не на Востоке. Кн. Львов старался рассеять мои подозрения и особенно оспаривал, когда я ему сообщил, что переворот могут совершить такие люди, как Михайлов и ген. Иванов-Ринов. Не потому чтобы он меня убедил, а по разным другим соображениям, я все-таки решил ехать дальше, не думая, что попытка к перевороту будет произведена так скоро, всего через какие-нибудь 3-4 дня после нашего разговора с кн. Львовым.

Мы быстро проехали Забайкалье и потом Читу. За Читой мы начали встречать на всех станциях японский караул и японские военные отряды. Все эти встречи и свои впечатления от них я описывал уже в своей брошюре «Дальний Восток и наше будущее» и потому здесь я на них останавливаться не буду. Скажу только, что формула, которая была выработана на Уфимском Совещании для предупреждения союзников, сразу обнаружила всю свою академичность: она по меньшей мере запоздала, страна фактически уже оккупировалась и притом худшими из «союзников». Чем дальше мы ехали, тем мною все больше и больше овладевали обе эти мысли: с одной стороны, там, в Омске надо ждать сильного удара по демократии Сибири, с другой - здесь уже есть «десант» для поддержки тех, кто там что-то замышляет.

После Читы мы скоро миновали Харбин. В Харбине я получил большую информацию о Дальнем Востоке, позволявшую мне с достаточной уверенностью ориентироваться в том, что там происходило. Между Харбином и Владивостоком мы встретили глубокой ночью поезд ген. Гайды (он ехал собственно в двух поездах), направлявшегося на уральский фронт. Это был тот самый поезд, на котором, случайно или нет, оказалась прицепленной старая доска прямого сообщения «Владивосток - Москва». За все это время для меня выяснились два отмеченные уже выше обстоятельства: во-первых, что во Владивостоке собственно некого приветствовать, а во-вторых - и не за что приветствовать. В это время во Владивостоке находились: Моррис от американцев, Нокс и Дж. Эллиот от англичан, старый Реньо от французов; Реньо был совершенный рамоли, при нем экспертом по русским делам состоял не безызвестный международный авантюрист Зиновий Пешков, величавшийся «сыном Максима Горького». История его очень характерна, и я чрезвычайно жалею, что не /156/ могу здесь на ней подробно остановиться. Несколько позже этот «сын Максима Горького», его буквально так называла газета «Сибирская Речь», принимал деятельное участие в перевороте 18 ноября. Зимой 1918 - 1919 гг. я его встречал уже в Омске, он состоял там при ген. Жанене. Удивительно, от кого эти генералы получали свою информацию по русским делам!

Никаких, разумеется, десантов, предназначаемых на уральский фронт, во Владивостоке не оказалось. Были десанты, но только японские, которые думали вовсе не об Урале, а о том, что плохо лежало гораздо ближе, чем на Урале. От японцев во Владивостоке присутствовал маршал Отани, поддерживавший тесные связи с дальневосточными атаманами.

Никакого общего плана действий союзники на Востоке не имели. Никакого органа, объединявшего их - не было. Все у них сводилось к тому, чтобы следить друг за другом и не дать обойти один другого при захвате или при разделе никем не охраняемого национального достояния. Было бы высоко комично, если бы я вздумал их собрать всех вместе и начал бы им внушать, что они здесь не для захвата русской территории, не для вмешательства в наши внутренние дела, а для того, чтобы совместно с Россией бороться против германского нашествия или что-либо в этом роде. Ставить себя в такое положение я не имел никакого желания и потому категорически отказался в последнем разговоре с кн. Львовым еще перед Владивостоком от какого бы то ни было «приветствия». Нужно было думать не о приветствиях, а о чем-то совершенно ином.

Во Владивостоке для меня окончательно выяснилась и еще одна подробность: союзники, поскольку о них можно было говорить, не имели никакого представления о том, что такое из себя представляет Сибирь, и тем не менее брались решать ее судьбы и намечать, какая форма правления для нее была бы наиболее подходящей. Такой формой власти для них представлялся конституционно-монархический строй при предварительном установлении военной диктатуры. Находился на лицо в то время во Владивостоке и будущий диктатор - адмир. Колчак, соперничавший уже давно с ген. Хорватом. Оставалось только транспортировать его на Запад, что тогда же и было сделано.

На обратном пути в Красноярск и Омск я застал в Иркутске ту речь полк. Уорда, о которой говорил выше в очерке о массовых убийствах в Омске и гибели Н.В. Фомина. Картина союзной помощи вполне этим выяснялась, знакомство с ней я мог считать уже законченным. Оставалось подвести итоги.

Еще раз о профессоре Персе

За время моей сибирской жизни описываемого периода я неоднократно формулировал эти итоги, в наиболее же резкой и выпуклой форме мне пришлось это сделать во второй половине того собеседования с проф. Персом, о котором я выше говорил с такой подробностью.

Отчет о внутреннем положении Сибири составлял первую половину моей речи, обращенной к проф. Персу, но у нее имелась и вторая часть, посвященная /157/ внешней политике. Проф. Перс в своем вступительном слове обратился между прочим ко всем присутствующим с просьбой высказать ему вполне откровенно, ничем не стесняясь, свое мнение об интервенции в Сибири, так как, подчеркнул он, отношением к этому вопросу сибирского общественного мнения у них, в Англии, особенно интересуются. Я не имел никакого основания сомневаться в искренности проф. Перса и не чувствовал никакой нужды скрывать в этом случае своего мнения.

Напомнив проф. Персу о его желании слышать от нас всю правду по вопросу об интервенции, я сказал ему, что этот вопрос и нас очень интересует, и если бы он даже не просил нас высказаться по нему с полной откровенностью, мы бы все равно это сделали. Дальше я обратил внимание профессора на то, что в этой области, по нашему мнению, далеко не все обстоит благополучно, и, если так будет продолжаться дальше, это поведет к большим осложнениям в наших отношениях с западными демократиями. Суть в том, прибавил я дальше, что то, что позволяют себе сейчас союзники, в частности англичане, в Сибири, представляет с нашей точки зрения прямой «позор» для их страны и грозит создать между нами и ими такую пропасть, заполнить которую ничем уж не удастся.

Чтобы пояснить это, я сослался прежде всего на речь полк. Уорда в Иркутске, на то, что он там говорил о «традициях», о национальном гимне, о монархии в Англии, и как все это воспринималось слушавшими его сибирскими погромщиками. Проф. Перс резко перебил меня на этом месте и, не давая мне продолжать, заявил мне, что он знает полк. Уорда много лет и хорошо осведомлен о его политических взглядах и что он ручается, что полк. Уорд не мог этого говорить или, в лучшем случае, его речь плохо была переведена на русский язык. Я ответил профессору, что, может быть, он и прав, хотя я в этом сомневаюсь, но что у нас в Сибири все так поняли полк. Уорда и такие речи мы считаем позорными для англичан. Если же полк. Уорд понят нами не верно, то профессор прекрасно сделает, разъяснив это публично, во всеуслышание.

Затем я сказал проф. Персу, что, к сожалению, не один полк. Уорд вводил нас в недоумение, а и более ответственные представители английского правительства совершали в этом случае шаги, более чем рискованные. Кто не знает в Сибири, - пояснил я эти слова, - что ген. Нокс играл активную роль при колчаковском перевороте.

Трудно передать негодование, с которым после этого обрушился на меня проф. Перс. Он снова решительно прервал меня, и в дальнейшем наша беседа превратилась в диалог между мною и им, а временами в общий спор и разговор, в котором приняли участие почти все присутствовавшие. Разговор закончился тем, что я передал проф. Персу тот инцидент с ген. Федоровичем, нач. гарнизона Красноярска, который изложен уже выше в очерке об убийстве Фомина. Это вызвало снова большие и длительные споры, но в конце концов факт был совместными усилиями некоторых присутствовавших, слышавших лично ген. Федоровича, установлен прочно, и я мог, хотя и не без труда, закончить /158/ изложение своего мнения, совершенно искреннего и откровенного, об интервенции союзников, в особенности англичан, в Сибири.

Я говорил в этом случае о политике великих держав европейского континента, действовавших в Сибири совершенно самостоятельно, но я мог бы к ним присоединить и новый курс чешской дипломатии, сводившийся фактически к поддержке правительства Колчака, несмотря на то, что широкие массы чехословацкой армии относились совсем не так к Колчаку, как их дипломаты, попавшие в плен к покровителям вновь образованной с их помощью республики.