Капитан Шемякин о судьбе Бориса Моисеенки

Об этой опасности я узнал из совершенно неожиданного источника, от кап. Шемякина, начальника штаба атамана Красильникова. Об этом инциденте мне хотелось бы рассказать подробнее, так как в нем есть много характерных деталей.

Мое выступление на собеседовании с проф. Персом, мои беседы с Богданом Павлу, не являвшиеся ни для кого секретом, мой доклад полк. Прхале, повторявший все те обвинения, которые я выставлял против ген. Розанова в присутствии проф. Перса, - всё это и многое другое создавали вокруг меня напряженную атмосферу и делали мое существование в Красноярске затруднительным. Я прекрасно понимал, что близится час, когда мне придется бросить все и уезжать оттуда, но, имея хорошую информацию о своем положении, о чем я говорил в своем месте, я полагал все-таки, что до открытия чехословацкого съезда я здесь смогу пробыть благополучно, если и не совсем спокойно. Расчеты мои, однако, не оправдались.

Я служил в то время в губернском земстве. Еще в марте, когда происходили перевыборы председателя губ. земской управы, съехавшиеся гласные-крестьяне настаивали, чтобы я выставил свою кандидатуру на этот пост. Я решительно отклонил от себя такое предложение, находя его совершенно нецелесообразным и практически просто невыполнимым, и высказался за другого уже имевшегося кандидата, - Григория Прохоровича Сибирцева, который /175/ и был тогда избран. Сам же я взял сравнительно небольшой отдел, издательско-литературный, связанный с редактированием «Нов. Земск. Дела», что давало мне возможность следить за всей земской деятельностью и быть в постоянном общении с Гр.П. Сибирцевым, как председателем земской управы. Каждый день, иногда по нескольку раз, я заходил к нему в кабинет по тем или другим делам. Однажды, - это было числа 17 мая, - зайдя к Сибирцеву, я увидел, что у него сидит какой-то военный. Я схватил при беглом взгляде потемневшие капитанские погоны, скромную шинель, интеллигентное лицо и, так как мне показалось, что они ведут конспиративный разговор, я повернулся, чтобы уйти, но был остановлен Сибирцевым. Сибирцев мне сказал, что им нужно как раз меня. Затем он представил меня своему собеседнику и назвал его. Оказалось, что это был кап. Шемякин, начальник штаба атамана Красильникова. На такую встречу я не рассчитывал никак. Когда я спросил капитана, в чем дело и зачем я ему нужен, он ответил мне: «Я пришел предупредить вас, чтобы вы немедленно выезжали из Красноярска.»

Начиная с марта месяца я постоянно получал такие предупреждения, иногда из очень серьезных источников, и, однако, прожил все это время спокойно. Я передал об этом Шемякину, но он снова, еще настойчивее повторил, что я должен уехать немедленно, иначе мне грозят большие неприятности. На вопрос: «От кого?» он сообщил, что пришел сюда из штаба Розанова. Два часа тому назад его вызвали туда на особое совещание. На нем присутствовали: сам ген. Розанов, начальник его штаба, которого я выше назвал «сибирским Слащевым», затем ротмистр Крашенинников и еще два офицера, которых Шемякин не знал. Перечислив этих лиц, Шемякин прибавил, обращаясь ко мне: «Речь шла о том, что делать с вами. Ваша фамилия была названа полностью. Вы должны немедленно уехать».

Я ответил, что ареста, о котором тут идет, по-видимому, речь, я не опасаюсь. Меня не арестуют. «Вас и не хотят арестовывать - снова возразил Шемякин. - С вами решено поступить, как с Моисеенко».

Как с Моисеенко? Но ведь мы так в сущности и не знаем, что было с Моисеенко. Нам известно только, что Моисеенко 24 октября ушел часов в 10 веч. из Коммерческого клуба в Омске и больше нигде не появлялся. Что с ним случилось - это так и осталось тайной.

Я сказал это в расчете, что Шемякин объяснит, что тогда произошло с покойным Борисом Николаевичем, и, действительно, он очень быстро мне ответил, подчеркивая голосом местоимения: «Это вы не знаете, а мы хорошо знаем».

Шемяин рассказал дальше, что в тот вечер, когда Моисеенко вышел из Коммерческого клуба, на улице около подъезда его остановили военные, поджидавшие его в автомобиле, и заявили, что он арестован. «Это не был политический арест, - прибавил Шемякин, - это было уголовное дело». Офицеры, арестовавшие Моисеенко, знали, что у него на руках находится большая /176/ сумма денег (у него имелось около 3-х милл. рублей), как у секретаря съезда членов Учредит. Собрания. Думая овладеть этими деньгами, они арестовали Моисеенко. После ареста его отвезли на частную квартиру, при чем Шемякин прибавил, что он знает как имена этих офицеров, так и квартиру, на которую был отвезен Моисеенко. Привезенный туда Моисеенко на все вопросы о деньгах отвечать отказался. При нем денег не оказалось, где они хранятся и как их взять, он не сказал. Тогда его начали пытать. Но и под пытками ничего не добились. Пытали его всю ночь. Под утро его задушили. Труп выбросили в Иртыш[7].

Такие истории в тогдашнее время происходили постоянно (ср. главу «Что мы переживали» в 3-м очерке) и невероятного тут ничего не было. Да и рассказывал это начальник штаба Красильниковского отряда, которому сгущать краски не было никакой нужды. Когда мы остались одни, Сибирцев передал мне, что Шемякин - член омского «блока» общественных организаций, человек безусловно честный. В штаб Красильникова он вступил по решению «блока», чтобы там сдерживать хулиганство красильниковских героев, а также останавливать и его самого. Говорили мы с Шемякиным и на эту тему; я дал ему свой доклад полк. Прхале. На другой день Шемякин снова был в земской управе и доклад мне вернул. Мне показалось, что он был им недоволен. Он сказал, что все это правда, что я пишу, но не в этом суть. А в чем, - я спрашивать не стал. У меня было к нему какое-то чувство - я бы сказал - жалости. Мне казалось, он, по существу действительно честный человек, запутался в чем-то и не может найти выход. Я смотрел на него и думал про себя: «Степанова-то Красильников все-таки повесил».

Я многого тут не понимал, а расспрашивать было некогда. Да и разговор у нас как-то не клеился, особенно при вторичном свидании. На его вопрос, что я намерен делать, я сказал ему тоном более сухим, чем сам хотел, что я останусь в Красноярске. Он мне ответил: «Делайте, как знаете. Я вас предупредил».

Больше мы с ним не встречались. Я не могу забыть, что он хотел предохранить меня от возможной гибели. И мне до сих пор жаль, что я ему такой услуги оказать не мог.

Я тогда - спасся. А позже он - погиб. /177/

Снова в дороге. На Алтае

Не знаю, рассказывать ли дальше. Придется говорить исключительно лишь о самом себе, а это всего труднее. Попробую все-таки это сделать, ограничиваясь самым необходимым.

После ухода Шемякина я пробыл в городе всего 5-6 дней, не больше. Сначала я решил, что смогу пробыть недели две и просил всех, кто меня обычно информировал, держать меня неустанно в курсе того, что происходит в штабе Розанова. Я полагал, что на улице меня не схватят, особенно днем, а ночью я мог не оставаться дома. Прошло дня три - все было спокойно. Ночевал я все же дома, уходить из дома не хотелось. Это было, конечно, неблагоразумно, но судьба меня хранила. Однажды утром мои информаторы прислали ко мне экстренный запрос, в какой квартире я ночую и, вообще, где я. Они сообщили, что в последнюю ночь ко мне на квартиру был послан патруль из казаков Красильниковского отряда, чтоб взять меня, но казаки ошиблись адресом. Они пришли на ту улицу, где я жил, но не в дом № 2, как у меня, а в дом № 3. Потом оказалось, что из дома № 3 они прошли в № 13, но не догадались спросить напротив. Я был в эту ночь дома.

Ясно было, что надо уходить. Случилось это числа 21 или 22 мая. Но, прежде чем уйти, я решил сесть и написать письмо адмир. Колчаку. Излагать здесь, что я писал тогда, нет смысла, надо бы привести письмо целиком, но я его не имею. В общем я писал Колчаку, что его ставленники здесь, как впрочем и везде, - убийцы. Я говорил там также, что это письмо будет мне служить самозащитой, так как копии с него я разошлю всюду, куда только можно, чтобы оглаской факта предохранить себя от опасности.

Затем начался совершенно особый переплет событий. Я совершил одну крупную ошибку, которая меня чуть не погубила. У меня имелась связь в штабе Розанова, которой я редко пользовался, но думал, что она надежная. Я мог давно проверить ее, но не проверял за разными делами. Когда я писал письмо Колчаку, ко мне пришел один из посредников, поддерживавший сношения с этой связью в штабе Розанова. Он увидал, что я пишу, потом ушел. Через час или полтора он возвратился и передал, что видел, кого нужно, сказал ему о письме моем к Колчаку и тот страшно просит дать ему прочесть, что я пишу. Но перед тем, как он пришел, я узнал, что человек, которому я доверялся, этот штабной у Розанова, - на самом деле его надежнейший помощник. И меня предостерегали от каких-либо сношений с ним. Я почувствовал себя, как в капкане. С ужасом я сознавал, что я сам своими руками сомкнул концы этого заколдованного круга и мне теперь, казалось, уж не вырваться.

Я решил немедленно уходить из дома. Это было утром 22 мая. Стоял прекрасный день. Солнце заливало светом дом, в котором я жил. Около дома никого не было. Было 11 часов, когда я, уходя из дома, на минуту остановился на крыльце, быстро соображая, как мне идти. Я уже успокоился и знал, что делать./178/

Я вышел из дома в одном верхнем платье, в полувоенном костюме. Мне надо было пройти в район вокзала, на противоположный конец города, к месту расположения чешских казарм. Я должен был там встретиться с делегатами от полковых комитетов и окончательно условиться, куда и как мне ехать. Хорошо зная город, я пошел боковыми улицами, но в одном месте не хотел делать крюк, чтобы обойти тупик, повернул в проходной двор, из него в другой и очутился... в казармах казачьего дивизиона! Возвращаться было поздно. Через двор прошел благополучно.

В этот день мне была удача на хорошие встречи. Едва я вышел из дивизиона и стал переходить через улицу, как заметил полицейского пристава Храмцова. Он стоял и ждал кого-то. Мы были с ним в роде как коллеги, он считал себя литератором и сотрудничал в «Своб. Сибири». Там он писал пакости разного рода, в том числе и обо мне. Был взяточник и жестокий человек. Позже, при свержении Колчака, попал в тюрьму. Однажды уголовные зазвали его к себе в камеру и закололи ножами.

Наконец - я в казармах. Решаем, куда мне ехать. Передо мною лежало два пути, на запад и на восток. Восток... Это рисовалось столь соблазнительным. Уехать куда-нибудь к самому синему морю, или даже дальше, за море, на край света, чтобы раз навсегда стряхнуть с себя кошмар этой жизни. Сделать это так легко, стоит добраться только до Иркутска, а дальше путь открыт.

Но тут имелись и опасности. По дороге к Иркутску нужно было бы миновать Камарчагу, где в этот момент как раз начинались бои, потом Канск, резиденцию Красильникова. А что, если я окажусь у него в руках, не повторится ли история со Степановым? Чем это лучше истории с Моисеенко?

Мне казалось разумнее взять направление на запад. Иногда всего безопаснее пойти на встречу опасности, а не убегать от нее. Одна ночь пути и - на утро я уже не в сатрапии, подвластной Розанову, а вне ее. К тому же предполагалось, что именно в этом районе будет чехословацкий съезд, уезжать вдаль от которого мне не хотелось.

Я так и решил: ехать на запад, но не в Омск, а к югу, на Алтай. Я давно не был в тех местах, там можно переждать грозу.

Так я условился с моими телохранителями, ибо с этого момента они сделались настоящими стражами моей безопасности. Мы окончательно решили, что я еду на запад, а не на восток. Ехать я должен был в чешской теплушке. Она прицеплялась к каждому почтовому поезду и пользовалась всеми правами экстерриториальности.

Поезд уходил после полуночи и у меня оставалось еще много времени до отъезда. Чтобы скоротать его, я решил уйти в окрестности Красноярска, на те высокие береговые холмы, которые выходят на Енисей около Гремячего. Оттуда открывался вид на долину, напоминавший «Над вечным покоем» Левитана. Суровая красота сибирской природы, которую я научился ценить только теперь, после многолетних мытарств по чужим странам, - далеко уносила меня от пережитых треволнений, и они начинали казаться мне такими мелкими и жалкими, даже иллюзорными. /179/

Не сон ли это? Не вернуться ли к себе домой?

Когда я спускался с холмов обратно, совсем стемнело. На небе ярко горели звезды. Ночь была безлунная. Ровно в полночь я был в теплушке. Сидя там, я видел в полуоткрытую дверь, что на вокзале началось какое-то движение, потом мои спутники начали о чем-то совещаться и плотно закрыли дверь, взяв предварительно винтовки. Пора было уже ехать, но сигналов не было. Когда, наконец, мы тронулись, мой спутник, положив винтовку около себя, сказал, что перед отходом на вокзале появилась большая группа офицеров, поставила стражу у всех выходов и начала производить обыск в поезде, стоявшем рядом с нами и отправлявшемся на восток. «Как хорошо, - прибавил он, - что мы не поехали в Иркутск, если даже они искали и не нас».

Через несколько дней я был на Алтае. Я пробыл там целый месяц. Это дало мне возможность ознакомиться с положением дел в крае и обновить ряд личных связей. Благодаря этому, я получил впоследствии ту информацию о Черно-Ануйском съезде и протоколы его работ, которыми я пользовался выше. Руководителями съезда и всего партизанского движения в этом районе были исключительно крестьяне, местные люди. Трагична их судьба.

Начавшись еще в конце лета, партизанское движение в этой части Алтая было разбито правительственными войсками в начале осени, в октябре месяце. Часть повстанце в ушла в горы, в алтайскую чернь, часть разошлась по губернии. Из числа же не желавших покоряться выделилась небольшая группа в 10 человек, которые под чужими именами пробрались в Омск и здесь поступили в личную охрану Колчака. Они поставили своей целью убить адмирала.

Омск к этому времени начал уже эвакуироваться, выехал и сам Колчак. В Барабинске эти черно-ануйские повстанцы произвели крушение поезда Колчака, но не вполне удачно. Заговор был наполовину раскрыт. Заподозрили наших повстанцев. Из них восьмерых повесили, один бежал, а последний, десятый, оказался вне опасности и по-прежнему остался в конвое адмирала.

Это был «главковерх» черно-ануйского движения. Человек чрезвычайно крупных способностей, превосходный организатор, с необычайно сильной волей. Он представлял собою воплощение тех настроений, которые создавали когда-то крестьянские «жакерии». Позже, накануне крушения колчаковщины, я встретился с ним в Красноярске. Он разыскал меня и, оставаясь по-прежнему в конвое Колчака, информировал меня обо всем, что происходит там. Я считаю его одним из самых крупных по способностям и по характеру вождей сибирских партизанов. Где он теперь, не знаю.

На Алтае я узнал о падении Перми. Одновременно начали появляться признаки нараставшего партизанского движения в крае. Можно было бы остаться здесь, но я не хотел быть отрезанным от магистрали. Я решил поэтому выехать снова к этой железнодорожной артерии Сибири, и еще раз собрался в путь, обратно в Ново-Николаевск. Хорошо помню, что прибыл туда под праздники - было два праздника: суббота, день Петра и Павла, - в Сибири наступала сенокосная пора, -- и воскресенье. Оба праздника я проводил за городом, а в город приехал в понедельник. Здесь кто-то из кооператоров мне передал последнюю /180/ сенсацию: на вокзале стоит поезд ген. Гайды, вооруженный чуть что не пушками, а в городе офицеры его штаба зондируют настроение. Были в «Закупсбыте», спрашивали между прочим про меня. Роман ген. Гайды с Колчаком, очевидно, окончился. Меня это очень заинтересовало, и я стал ждать, что будет дальше.