Воспоминания, материалы, документы

Колосов Е. Е.

Сибирь при Колчаке:

Воспоминания, материалы, документы

Петроград: издательство «Былое», 1923. - 190 с.

 

 

Содержание

Автобиографическая заметка (Вместо предисловия)

Очерк первый. Крестьянское движение при Колчаке

I. Общий обзор крестьянского движения в его разновидностях

· 1. Значение крестьянского движения

· 2. Общий обзор движения – Южный район

· 3. Общий обзор движения – Томская губерния

· 4. Общий обзор движения – Енисейская губерния

· 5. Партизаны в Минусинском уезде

· 6. Тасеевский повстанческий район

· 7. Партийные группировки среди крестьян

· 8. Тайшетский повстанческий район

· 9. Крестьянское движение и революционная оппозиция

· 10. К характеристике крестьянского движения – Сибирская махновщина

· 11. Черно-Ануйский съезд повстанцев

· 12. Перед приходом советской власти

II. Как понимали партизаны советскую власть

· 1. О материалах по данному вопросу

· 2. Справка из прошлого

· 3. Крестьянские съезды в Минусинске

· 4. Вопрос об интеллигенции у повстанцев

· 5. Политическая программа повстанцев

· 6. Что объединяло повстанцев

· 7. Отрицательные стороны партизанского движения

· 8. Красноярские рабочие и партизаны

· 9. Итоги и выводы

Очерк второй. Как это было?

(Массовые убийства в Омске при Колчаке в декабре 1918 г. и гибель Н.В. Фомина)

· 1. Цензовые группировки в Сибири

· 2. Омское восстание в декабре 1918 г.

· 3. Адмирал Колчак и англичане

· 4. Выступления полковника Уорда

· 5. Н.В. Фомин и его общественная работа

· 6. По приезде в Омск

· 7. Мобилизация реакции

· 8. Перед гибелью Н.В. Фомина

· 9. Рассказ жены Н.В. Фомина о его гибели

· 10. Комментарии к рассказу Н.Ф. Фоминой

· 11. Мое расследование по делу Н.В. Фомина

· 12. Министр юстиции Старынкевич об «офицерском самосуде»

· 13. Еще раз у Старынкевича

· 14. Чем заплатил Колчак за 18-е ноября

Очерк третий. Адмирал Колчак в борьбе с крестьянством

· 1. «Проблема о мужике» и адмирал Колчак

· 2. Легенды о Колчаке

· 3. Мое свидание с мистером Гаррисом и его результаты

· 4. Диктатура омского военпрома

· 5. Князь Кропоткин и его земельная программа

· 6. Правительство о земельном вопросе

· 7. В Красноярске при генерале Розанове

· 8. По чьим директивам действовал генерал Розанов

· 9. Адмирал Колчак и японцы

· 10. На собеседовании с профессором Персом

· 11. События в Ачинском уезде Енисейской губернии

· 12. Что мы переживали

· 13. Дело канского городского головы Степанова

· 14. Что было делать

Очерк четвертый. Кризис чехословацкой армии в Сибири

· 1. Роль чехов при Колчаке

· 2. Что представляли собою чехи

· 3. Чешская дипломатия и союзники

· 4. Союзники и сибирская демократия

· 5. Еще раз о профессоре Персе

· 6. Генерал Гайда и его отношение к Колчаку

· 7. Позиция Богдана Павлу

· 8. Богдан Павлу о расстрелах в Красноярске

· 9. Как развивался кризис у чехов

· 10. Капитан Шемякин о судьбе Бориса Моисеенко

· 11. Снова в дороге. - На Алтае

· 12. Новая встреча с генералом Гайдой

Указатель

Автобиографическая заметка

(Вместо предисловия)

Эта книга требовала бы многих пояснений, я сделаю из них некоторые. Прежде всего о материалах, по которым она писана. Я давно задумал ее, не менее чем два-три года назад. А собирать документы к ней и литературу я начал еще раньше, но материала этого у меня не было под руками, когда я смог, наконец, заняться давно задуманной работой. Как это случилось, я поясню примером и аналогией.

Когда я думаю об условиях, в которых мне пришлось работать, мне всегда вспоминается один эпизод, рассказанный в 3-ей части «Истории моего современника» В.Г. Короленко. Там, между прочим, говорится об одном юноше в Метехском замке в Тифлисе, арестованном за пропаганду еще в 1876 г., о том, как его приходил усовещевать вел. кн. Михаил Николаевич, и что из этого вышло. Позже, в Сибири, я хорошо знал этого юношу из Метехского замка. Он пробыл там, главным образом в Алтайском районе, больше 25 лет и выдвинулся, как один из лучших сибирских статистиков и как знаток экономической жизни края, в частности – истории в нем общинного землевладения. В течение четверти века он собирал разнообразнейший материал по этим вопросам, материал зачастую архивный и никому не известный, предполагая потом его обработать. В революцию 1905–1906 гг. он получил давно ожидаемую возможность выехать из Сибири в центр, в Петроград, и рассчитывал, что там он наконец сделает сводку собранного материала и завершит таким образом работу всей своей жизни. Весь свой огромный архив он послал багажом в десятках ящиков и сундуков, но багаж этот до Петрограда не дошел. На железной дороге нашлись люди, которые заподозрили, что в этих сундуках скрыты какие-то большие ценности, и сумели их похитить. Часть этого материала потом можно было встретить в поволжских городах, напр., в Самаре, на толкучках, куда он был пущен на продажу, надо думать, с веса. Не знаю, представляет ли себе читатель всю ту драму, которую тут пережил мой бывший юноша из Метехского замка, но я ее себе хорошо представляю, так как со мной случилось нечто подобное. Я тоже лишился вcего собранного материала в то самое время, когда долго ожидавшийся момент для работы, казалось, наступил. /3/

Тот юноша из Метехского замка, о котором рассказывает Короленко, с этим ударом не справился, и работа его осталась не написанной. Я думал, что и меня ждет такая же участь, но оказался счастливее его. Я решил сначала записать хотя бы для самого себя, что помнил и как помнил из времен своей сибирской жизни. Так составились первые два очерка этой книги, напечатанные предварительно в №№ 20 и 21 журнала «Былое». Но затем положение мое осложнилось, и я должен был совсем оставить мысль о работе, так как было не до того, и только в последнее время я снова мог вернуться к ней, быстро набросав опять по памяти, без материалов, вторую половину книги. К счастью, к этому времени я получил дубликаты небольшой части утерянных мною материалов из одного сибирского архива и мог пересмотреть заново все написанное.

Оба раза мне приходилось работать с лихорадочной поспешностью, и мне некогда было думать о том, что у меня получается: мемуары или политический отчет. Я не чувствую в себе способностей мемуариста, а для отчета время как будто бы прошло. Но что бы ни получилось, я полагаю все-таки, что мои наброски не будут лишними даже в том виде, какой они имеют здесь. Я достаточно много видел в Сибири, а вне Сибири слишком мало знают, что происходило там за эти годы, чтобы мои записки оказались бесполезными.

По происхождению я коренной сибиряк. Мой отец привлекался когда-то вместе с Гр. Н. Потаниным и Н.М. Ядринцевым по делу об отделении Сибири в 1865–1866 гг., все трое они вместе были арестованы в Томске и затем вместе же находились в заключении в омской губернской тюрьме, той самой, о которой не раз говорится в этой книге. Мой отец был убежденным дарвинистом в духе 60-х гг., он выучил самоучкой английский язык, чтобы прочесть в подлиннике «Происхождение видов» Дарвина, и не только прочел, но и перевел весь том для себя на русский язык. В конце 90-х гг. он сделался марксистом и с большим интересом следил за «Новым Словом», которое тогда только что стало выходить. Как марксист, он высказывался против общинного землевладения и очень сочувствовал промышленной капитализации России. Он всегда стремился на Запад, где – свобода, просвещение и где все построено на началах самоуправления, но жить ему пришлось в Сибири, в глуши, занимая пост акцизного надзирателя IV участка Восточно-Сибирского округа. Тут, у себя в канцелярии, он переводил Дарвина и следил за «Новым Словом».

Он отличался безупречной честностью, его очень уважали во всем округе. Жил он в Ачинске, Енисейской губ. Позже обстоятельства сложились так, что именно Енисейская губерния сделалась центром моей политической деятельности в Сибири, и как бы по наследству ко мне перешли многие связи отца. Это во многих отношениях облегчало мое положение и давало мне доступ в такие сферы, куда проникнуть иначе мне было бы очень трудно.

Мать моя, как и отец, тоже коренная сибирячка, даже более коренная, чем он, если тут возможны степени. Она урожденная Разгильдеева, из Забайкальской области. Чрезвычайно известный в тех местах – «варвар Разгильдеев», начальник Карийской каторги, прославившийся легендарною жестокостью, /4/ близкий родственник отца моей матери. Женская же линия ее рода идет от князей Гантимуровых, которые своим предком считают хана Тимура (Чингис-хана). Таким образом, я могу по матери считать себя «потомком Чингис-хана»! Более сибирское происхождение найти едва ли можно.

Я пишу это для того, чтобы читатель видел, что я с Сибирью связан не случайно. Я и родился в таком ультра-сибирском городе, как Нерчинск, куда отец мой был сослан после освобождения по делу Потанина. Мои детские годы были сплошь обвеяны чисто сибирскими воспоминаниями, о людях и традициях. Но меня самого покойный Потанин называл «плохим сибиряком», имея в виду мое тяготение к общероссийскому общественному движению. И он был прав в известном смысле.

Отец мой всегда настаивал, чтобы мы, его дети, возможно скорее выбирались на Запад. Его не удовлетворяла даже и Европейская Россия, он хотел, чтобы мы воспитывались в свободных странах, по крайней мере, в Швейцарии, а еще лучше в Соединенных Штатах. Но тогда все мы были патриотами и ехать из родной нам Сибири не соглашались. Я помню, как мне в детстве казалась кощунственной самая мысль о том, чтобы я мог оставить когда-нибудь такую, казалось мне, лучшую страну в мире, как Сибирь. До известной степени это настроение подогревалось и семейными традициями, – я помню приезды Н.М. Ядринцева в наш дом в Томске и разговоры, всякий раз возбуждавшиеся его визитами. – «Сибирь так ужасна, Сибирь далека, но люди живут и в Сибири», – говорит княгиня Трубецкая у Некрасова. Живут, и как еще живут, – готовы мы были вторить ей в детстве. Позже, однако, у меня в значительной степени выветрилось это областническое настроение, и я стал проще относиться к своей родине. Помыкавшись по свету, повидав красоты горной Швейцарии, наслаждаясь годами чудными красками Генуэзского залива, этого благословенного места, которое стало мне второй родиной, давшей мне столько светлых минут, – я научился ценить и суровую красоту Сибири. Как она прекрасна, эта дикая сибирская природа! Но ее общественная жизнь, но жестокие нравы, веками в ней выраставшие, как они тяжелы! И этот климат с его нечеловеческими морозами, снежными ураганами, молниеносным жарким летом, все это так неприспособленно для культурной жизни. И опять мне вспоминаются жены декабристов, заброшенные, как тропические пальмы, в наши холода. И уж не княгиню Трубецкую, а Волконскую я всегда невольно вызывал в своей памяти в этих случаях, особенно ее слова в одном письме из Читы: – «какое мужество надо иметь, чтобы жить в этой стране».

– «Словно саваном, снегом одетая, словно мертвый, недвижно бледна, божьим солнышком скупо пригретая, человеческой жизнью бедна» – вот это Сибирь.

Из Сибири первый раз я выехал в июле 1896 г. из Томска. Железная дорога тогда доходила только до Оби. На месте нынешнего Н. Николаевска была еще тайга. Я ехал в Петроград, на Запад. Мне было 17 лет.

Вскоре после этого я был арестован по делу с Ветровской демонстрации 4 марта 1897 г., – это был мой первый арест, но далеко не последний. В конце 90-х гг. я вступил в Северный союз социалистов-революционеров, /5/ основанный тогда Аргуновым, и с тех пор вся моя жизнь определилась. Я всегда был народником, несмотря на то, что отец мой чувствовал себя марксистом.

Моя жизнь прошла вся в революции, и если бы я ее снова начал, я встал бы на ту же стезю. Правда, теперь мы часто слышим сетования: – чего же ради мы боролись столько лет и для чего приносили такие жертвы? – Я понимаю настроение, но я чужд ему. От революции меня не отвратят «Двенадцать» Блока, но я и не буду их идеализировать. Я слишком свыкся с мыслью, что на земле царит закон борьбы, и для меня нет жизни без борьбы, как нет борьбы вне революции.

Свою жизнь я вел долгое время вне Сибири. Но в 1916 г. мне пришлось снова попасть к себе на родину и надолго в ней задержаться. С небольшим перерывом (июль 1917 – июль 1918 гг.) я пробыл в ней вплоть до начала 1922 г. Я приехал туда за год до революции; жил я в Красноярске, задержавшись там на пути в ссылку в Туруханск; мартовскую революцию я тут и встретил. В ноябре 1917 г. я был заочно избран в Учредительное Собрание по списку №3. Зиму этого года, гениально описанную в «Двенадцати» Блока, я провел в Петрограде и снова в Сибири очутился летом 1918 г., тотчас после чехословацкого переворота. Очень многим казалось странным, но это факт: в чехословацком перевороте я не принимал участия и даже не знал о его подготовке, как я об этом подробнее говорю ниже.

Для лучшего понимания дальнейшего я должен здесь привести еще несколько хронологических справок, но уже не только личного характера.

Чехословацкий переворот произошел в мае – июне 1918 г. Первым пал Ново-Николаевск – 24 мая. Потом Омск – 8 июня. Потом Красноярск – 18 июня, наконец, Иркутск – 16-17 июля. В августе открылся путь через Читу и Харбин на Владивосток.

Переворот формально возглавляло Сибирское правительство, избранное на областном съезде в Томске в январе этого же года. Но большая часть его во главе с председателем находилась на востоке, на западе же оставался Зап.-Сиб. Комиссариат Сибирского правительства, составленный сплошь из эсеров. В конце июня месяца он передал бразды правления совету министров во главе с Вологодским. Это и есть так называемое Сибирское Временное правительство.

Оно просуществовало до Директории и потом претворилось через Директорию во всероссийское. Это произошло в конце октября 1918 г. Через несколько недель после этого, 18 ноября 1918 г., круг замкнулся еще раз – воцарился адмирал Колчак.

Моя книга посвящена не Сибирскому правительству, а правительству Колчака. Но я считаю, что «колчаковщина» началась еще до Колчака. Этапы ее развития можно обозначить датами политических убийств, – Новоселова, Моисеенко и др. Новоселов был убит 20 сентября 1918 г. по возвращении с Дальнего Востока. Военные организации монархического типа, создавшие впоследствие «колчаковщину», в то время уже существовали. Опасаясь, что с появлением на сцене Новоселова правительство может полеветь и стать социалистическим, – они решили сделать нападение на левую его часть, арестовали /6/ нескольких министров (Крутовского, Шатилова), затем заставили их силой дать подписи под заготовленными прошениями об отставке, а Новоселова, за отказ удовлетворить их требования – убили.

Убийство Новоселова, это – первое открытое появление на политической арене «колчаковщины». Через месяц после этого бесследно исчез Моисеенко. О судьбе его я говорю подробнее в самой книге, в гл. 10-ой четвертого очерка.

Правительство Колчака просуществовало немногим больше года. В Омске, впрочем, оно не смогло отпраздновать даже годовщину своего существования, так как Омск был взят красной армией 15 ноября, за три дня до годовщины. Но в Иркутске колчаковское правительство было ликвидировано только в начале января уже 1920 года. Этот процесс ликвидации колчаковщины и занимает мое особенное внимание, так как он был связан с чрезвычайно крупным событием в истории Сибири, — именно с начатыми еще в Красноярске переговорами от лица местных общественных организаций с советской властью о создании единого фронта для борьбы на востоке и с образованием так называемого «буферного» государства, ныне уже не существующего. Моя задача и состоит в том, чтобы дать не только картину этих переговоров, но и обрисовать, как в Сибири создалась обстановка, сделавшая их неизбежными, и какие силы в этом случае сыграли особенно крупную и важную роль. А так как во всем этом процессе ликвидации старого строя и выработки новых отношений с советской властью известное значение имело так называвшееся тогда земско-социалистическое движение и так как я являлся наиболее ответственным лицом его исполнительного органа – «Земско-Полит-Бюро», – то соответственным образом располагается и все мое изложение.

В книге, которую я предлагаю теперь вниманию читателя, выполнена первая часть этого плана. Здесь дана общая, но, разумеется, не исчерпывающая, характеристика самой «колчаковщины» и намечены силы, способствовавшие ее разложению. Все остальное мной предположено ввести во вторую часть, которая, впрочем, должна будет носить такой же вполне самостоятельный характер, как и предлагаемая работа.

Кончая это предисловие, я считаю нужным сделать еще несколько замечаний личного характера. Я старался в своем изложении выдержать чисто объективный тон и, полагаю, в общем достиг этого. Я ни с кем не полемизирую, а изучаю события, стараясь подвести итог для своих – «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Я полагаю, что сибирский опыт должен быть изучен и рассмотрен во всех подробностях и из этого должны быть сделаны твердые выводы для политической работы будущих поколений. Не предполагая пока охватывать всех событий в целом, в намеченных выше рамках, а ограничиваясь только периодом правления Колчака, я бы определил эти выводы, как осознанную необходимость бороться всеми средствами против восстановления старого дореволюционного порядка. Все наши несчастья; все бедствия, пережитые нами; ошибки, которые мы допускали; эксцессы, которые оказались неизбежными; ужасы жизни и кровавые /7/ кошмары, о которых так много говорится в этой книге, – все это наследие старого режима. Употребляя выражение известного русского социолога, можно сказать, что мы в своей революции приносили слишком большие «жертвы старой русской истории». Порвать с прошлым – такова задача. Она не так легка практически, как это кажется, хотя теоретически разрешается сравнительно просто.

Я был бы счастлив, если бы моя книга в этом отношении принесла свою долю пользы. Я хотел бы во всяком случае сказать этим летучим листкам из запаса моей памяти:

– «Идите в мир и послужите миру»...

Евгений Колосов

декабрь 1922 г. С.-Петербург

Справка из прошлого

В Красноярске весть о выходе минусинской газеты произвела большое впечатление и всех заинтересовала. Сведения о ней оказались довольно точными: /36/ говорили, что газета небольшая, выходит не регулярно, лозунгом выставила признание советской власти. Последнее было совершенно верно. С самого начала в «Сохе и Молоте» появился аншлаг крупными буквами, не снимавшийся до конца; в аншлаге стояло: «Вся власть крестьянам и рабочим в лице их советов». Так и говорилось: не просто вся власть советам, а крестьянам и рабочим в лице их советов. Чувствовалось, что публицисты «Сохи и Молота» делают ударение не на второй половине лозунга, а на первой.

С другой стороны, выходило как будто и так, что, если советская власть не будет почему-либо выражением власти крестьян и рабочих, то крестьяне и рабочие оставят за собой право приступить к созданию каких-то иных форм государственного устройства, более полно отвечающих их интересам. Теоретически такое истолкование скрытого смысла лозунга, принятого «Сохой и Молотом», вполне допустимо; по крайней мере, в нем нет ничего логически несообразного; тем не менее я склонен думать, что приведенная формулировка избиралась не в желании чем то предупредить будущее, – на него все тогда в Сибири смотрели радужно, без страха и сомнений, – а учитывая некоторые особенности в поведении советской власти в прошлом. Даже официальные историки партизанского движения в Сибири признают теперь, что в деятельности советов за 1918 г., прерванной чехо-словацким переворотом, было много дефектов и упущений, благодаря которым – «крестьянство не понимало заданий советов, относилось к ним либо пассивно, либо отрицательно»[5] – как видим, даже отрицательно.

«Все это – продолжает тот же автор – привело к тому, что трудовое крестьянство («середняк») от советов отвернулось, беднота же не была организована»; вследствие всего этого – «на зов советов стать на борьбу с чехами отклика не было, и чехи без особых усилий сбросили власть советов по всей Сибири».

Совершенно те же самые указания о прошлом встречаются в нескольких статьях «Сохи и Молота», особенно за первые недели ее существования. То тут, то там в ней определенно говорилось о допущенных советской властью «ошибках», которые не должны теперь повторяться и, по убеждению публицистов партизанской армии, повторены не будут. Следовательно, в этом прошлом советская власть, если не на деле, то в понимании самих народных низов, не являлась выражением власти рабочих и крестьян, иначе они не относились бы к ней пассивно и даже отрицательно, и чехи не так легко свергли бы ее по всей Сибири.

Обращено было внимание в «Сохе и Молоте» и еще на один факт, имевший крупное местное, значение, это именно на обстоятельства, при которых в 1918 г. произошло свержение советской власти в самом Минусинском уезде. Как бы то ни было в остальной Сибири, но в Минусинском крае советская власть тогда оказалась свергнутой не чехо-словаками и вообще не /37/ какой-либо посторонней силой, а по решению самих крестьян. Это произошло в июне 1918 г. в результате большого и длительного конфликта между советской властью в Красноярске и крестьянами, собравшимися в Минусинске на общеуездный съезд, так называвшийся VII уездный крестьянский съезд. Обстоятельства, при которых собрался этот съезд, были в свое время подробно описаны в местной печати, и я на них останавливаться не буду, подчеркнув здесь только самый результат разыгравшегося конфликта. Он дошел до такой острой степени, что делегатами съезда была объявлена целая крестьянская мобилизация для самозащиты, и минусинские крестьяне очень энергично откликнулись на призыв о помощи со стороны съезда. К Минусинску начали собираться целые отряды вооруженных, правда, вооруженных примитивным способом, крестьян. Настоящий лагерь их остановился под городом в ожидании развязки событий и исхода прений на съезде. Неизвестно, чем бы это все кончилось, как пришла весть о том, что из Красноярска власти уже эвакуировались, и город ими оставлен. Что происходило в Красноярске, на съезде в точности не знали, но что бы там ни происходило, а у крестьян Минусинского уезда создалось очень твердое и вполне понятное убеждение, что власть уступила свои позиции под их давлением, что настоящая сила – в них и они – сами хозяева своей жизни. Это сознание крестьянами своей силы имело позже крупное психологическое значение в местном крестьянском движении, и оно же положило свой отпечаток на вышеуказываемые статьи в «Сохе и Молоте».

Не забудем, вместе с тем, и еще одного факта, для того времени весьма показательного: главковерхом крестьянской армии являлся А.Д. Кравченко, агроном по образованию, много работавший притом в Минусинском уезде, поручик запаса во время войны 1914-1918 г., примыкавший к эсерам по общему уклону своего политического мировоззрения. В 1918 г. он был весьма далек от большевиков. Говорили, что именно он первым вошел в помещение Красноярского исполкома, когда члены последнего оставили город и отплыли в Туруханский край. Я не знаю в точности (меня в то время в Сибири не было), какую именно роль играл тогда Кравченко в организации борьбы с советской властью, но я не думаю, чтобы он оставался тут совершенно безучастным. Вероятнее всего, что он тогда сочувствовал падению власти советов.

Вот все это прошлое и отражалось в двусторонней формулировке лозунга, принятого в аншлаге «Сохи и Молота». Насколько партизанская армия придавала указанным обстоятельствам большое значение, показывает еще один чрезвычайно яркий факт, это – резолюции, принятые на съезде партизан в Красноярске в феврале 1920 г. уже при новой советской власти. Партизаны тогда настояли на том, чтобы им разрешено было созвать свой съезд, и он был, с соответствующего разрешения из центра, ими созван. В числе резолюций, принятых тогда участниками съезда, была и такая, которая опять-таки имела в виду прошлое и допущенные тогда «ошибки». Правда, она оказалась выраженной не столь категорически, как выражались в таком случае авторы статей «Сохи и Молота», но и сквозь ее туманно-дипломатический /38/ язык, через все ее эзоповские выражения, совершенно ясно, особенно для посвященных, пробивалась та же мысль о недопустимости повторения старых ошибок 1918 г.

Однако, я еще раз повторяю: все это, как статьи «Сохи и Молота», так и резолюции партизанского съезда, относилась к прошлому, а не к будущему и не к настоящему. Это были невольные воспоминания о печальных, но, так сказать, семейных недоразумениях, давно уже изжитых, о которых можно было тем спокойнее говорить, что, казалось, нет никаких данных бояться их возрождения снова. Настроение представлялось именно таким, и я считаю этот факт для истории общественных настроений в крае чрезвычайно характерным и важным, много объясняющим в дальнейшем ходе событий, почему и останавливаюсь на нем так долго и жалею, что не могу остановиться еще дольше.

Что объединяло повстанцев

Было бы чрезвычайно интересно проверить на фактах, насколько вся эта политическая теория (совершенно утопическая с современной точки зрения) соответствовала настроению и взглядам остальных повстанческих армий и взглядам населения тех районов, которые эти армии занимали. За недостатком соответствующего материала ответить на этот вопрос можно только предположительно.

Она, конечно, была безусловно неприемлема для тех отрядов и для тех групп населения, которые стояли на анархо-бунтарской, чтоб прямо не сказать погромной, точке зрения в духе Рогова и Новоселова, как и вообще для всех не поддающихся никакой государственной дисциплине элементов населения. Как бы ни расценивать, особенно с современной точки зрения, выше охарактеризованную /45/ систему понятий, но ею во всяком случае устанавливались какие-то общеобязательные нормы поведения для населения, для проведения которых в жизненную практику потребовалась бы, разумеется, определенная принудительная сила. Без принудительного аппарата вообще не может существовать никакая государственная власть, это – азбука социальной науки, теперь особенно для всех ясная. На этой почве та теория, которую развивала «Соха и Молот», при первой же попытке провести ее в жизнь, несомненно, столкнулась бы с анархо-бунтарскими настроениями и должна была бы вступить с ними в борьбу. Нечто подобное, как мы скоро увидим, имело место и в самом Минусинском районе, что тоже характерно. Но, с другой стороны, столь же несомненно, что та же теория «Сохи и Молота» почти полностью могла бы оказаться вполне приемлемой, напр., для партизан, собиравших Черно-Ануйский съезд, несмотря на то, что они стояли как бы на иной точке зрения, именно на точке зрения отрицания советской власти. Но едва ли черно-ануйские партизаны стали бы в этом случае особенно препираться с минусинскими повстанцами: крестьянская мысль для этого слишком реальна и деловита, и подобные споры для тех и для других повстанцев показались бы безусловно слишком академическими. Общую почву для политического соглашения между ними найти было бы во всяком случае не так трудно, что опять-таки понятно само собой.

Несколько сложнее обстоит дело с определением, насколько точка зрения, развитая в «Сохе и Молоте», оказалась бы приемлема для других партизанских армий, официально стоявших на советской платформе, напр., для той же армии Мамонтова. Как я упоминал выше, там тоже издавались свои газеты и листки, в виде хотя бы «Известий Главн. Штаба Алт. Окр.», но это не были политические органы, а главным образом информационные. Повстанческие армии являлись по преимуществу крестьянскими армиями, интеллигенция в них почти отсутствовала и вести политической работы было некому. В частности, в армии Мамонтова работа такая почти совсем не велась, да и там не представлялось нужным ее вести, так как «армия и без того жила ненавистью к колчаковщине и определенно шла под лозунгами советской власти», как передавал один из участников этого движения. Это было, конечно, ошибкой. Дело состояло не в том, какие лозунги принимались разными группами повстанцев, а в том, как они эти лозунги понимали. К сожалению, судить о том, как эти лозунги понимали партизаны только что указанного Барнаульско-Славгородского района, мы не можем. И не потому, что материала для разрешения такого вопроса у нас нет под руками, а и потому, что его, повидимому, вообще нет, так как политической работы там не велось. Можно лишь судить о том, на какой почве партизаны тех мест объединялись, – этой почвой была ненависть к колчаковщине. Но ненависть к колчаковщине представляла только отрицательный лозунг движения, а не положительный, ссылка же на принятие повстанцами лозунгов советской власти сама по себе не способна разрешить в этом случае всех сомнений. Так что, в итоге, при характеристике политических настроений и взглядов партизан, мы можем считать /46/ пока установленным, но, правда, установленным безусловно, один факт: всех повстанцев, к какой бы политической категории они ни принадлежали, объединяла воедино прежде всего ненависть к колчаковщине. Это полное и глубокое единство в отрицании колчаковского строя и придавало такую мощь партизанскому движению.

Что касается определения положительных лозунгов движения, здесь тоже едва ли возможно было ожидать особенных разногласий. По-видимому, без большого риска ошибиться, можно сказать, принимая во внимание группировки интересов в сибирском населении, отчасти нами уже указанные, что в общем политическая система, намеченная в «Сохе и Молоте», оказалась бы приемлемой для основной массы всех повстанческих армий и для мирного населения занятых ими территорий. Конечно, эта система представляется несколько элементарной и даже наивной, но чем элементарнее система, тем она понятнее для народной массы. «Простота – враг анализа», как говорил когда-то Достоевский. Теория «Сохи и Молота» тем и была хороша, что она была простой и ясной, делавшей ненужным излишний анализ. К чему анализировать, когда и так все понятно и убедительно! Поэтому, политическую теорию, развитую в «Сохе и Молоте» от лица минусинских или, точнее, канских партизан, без большой натяжки можно считать выражением взглядов всего вообще сибирского партизанского движения. Так, как в «Сохе и Молоте», очень многие сибирские партизаны понимали советскую власть, да и власть вообще, т.е. власть правильно организованную. К такой же общественной позиции склонялись и к ней же в сущности подходили, но с другой стороны, самостоятельно, и в тех партизанских отрядах, которые стояли не на советской, а обще-демократической платформе или близкой к ней. Для серьезных конфликтов и разногласий тут во всяком случае не имелось места, заниматься же академическими спорами, а тем более спором о словах, никто бы не стал.

Почва для конфликтов, если и была, то не в этой плоскости, а в иной: не разные типы партизанского движения могли бы оказаться в конфликте, а на одной и той же территории и в среде одной и той же партизанской армии могли бы возникнуть недоразумения между верхами и низами, особенно низами из мирного населения. Форма власти, установившаяся в том же минусинском районе, сводилась все-таки к военной диктатуре, пусть коллективной, но диктатуре. Представляло чрезвычайно большие удобства и для армии и для населения, что эта диктатура стремилась осуществляться через народ, через низшие ячейки, свободно избираемые населением. Это создавало контакт между и верхами и делало их единым слитным организмом, что представляло огромные преимущества для партизанской армии и в ее борьбе с противником. Это не являлось и случайностью, это было логическим следствием из раз принятых принципов. Но логически же мыслимым представляется такой случай, когда требования этой военной власти оказались бы в некотором противоречии с мнением и настроением низов, когда, одним словом, низы с верхами разошлись бы. Нечто подобное однажды и случилось в Минусинске, что и было отмечено в «Сохе и Молоте», это именно тогда, когда съезд учителей /47/ отказался принять чисто советскую резолюцию и почти единогласно высказался за резолюцию нейтрального характера. В «Сохе и Молоте» тогда появилась очень резкая статья об учительском съезде. По существу тут произошло незначительное столкновение, не имевшее особенных последствий, но при других условиях мог бы быть длительный конфликт, между, употребляя старые термины, «силой власти» и «силой мнения». Как бы поступила в таких случаях власть, располагающая всем аппаратом коллективной военной диктатуры, и в какие бы отношения к ней поставила себя сила крестьянского мнения, такого аппарата не имеющая? Возможность такого столкновения логически вполне допустима, и если бы во время борьбы с Колчаком она имела место, это до чрезвычайности ослабило бы позицию повстанцев и нарушило бы органическую связь между составными частями принятого у них, в аншлаге «Сохи и Молота», лозунга. Но эта логическая возможность при борьбе повстанцев с Колчаком нигде не переходила в практику, оставаясь только возможностью логической. Мне, по крайней мере, такие случаи неизвестны. Так что, та политическая платформа, которую развивала «Соха и Молот», вполне могла считаться общей почвой для объединения в одно целое всех оттенков партизанского движения, за исключением «новоселовского», до того времени объединявшихся одними отрицательными лозунгами.

Итоги и выводы

Как расценивала все приведенные мной факты та земcко-социалистическая оппозиция, о которой я говорил выше? Здесь мне хотелось бы полнее обрисовать именно то, как она тогда их расценивала, дабы ввести читателя глубже в круг тогдашних сибирских взглядов, оценок и настроений. Ошибки исторической перспективы всегда возможны: так легко усвоить прошлому, хотя и очень от нас близкому, взгляды, которых в то время не существовало или которые, если и существовали, то принимали оттенки, почему-либо стершиеся из памяти.