Особенности образной системы никиты федосова

Он был лучшим. Это понимали раньше, это подтверждается годы спустя после его трагического ухода. Никита Петрович Федосов уже легенда, мифология нашего искусства! Предание, которое переходит к новым поколениям русских художников. Его слов ждали и порой боялись при жизни, его имя остаётся знаком смысла, самой сути русской живописи. Но он продолжает быть современным и сегодня, в новом веке. Новые поколения художников через его творчество познают и ремесло, и душу искусства — те таинства, которые сам Никита Петрович щедро открывал каждому, с кем сводила его жизнь, как бы «обращая в свою веру».

Живопись Федосова — сплав неожиданности, откровения и одновременно радости узнавания того, что знакомо, близко как неотъемлемой части эстетического переживания. Это счастливые встречи с тем, чего ты как раз ждёшь! И вместе с тем… У знакомой вроде бы берёзки на берегу вдруг открываешь для себя новый смысл хрестоматийного образа, новые грани, которые скрыты (а скорее, раскрыты) в смещении композиционных акцентов, в неуловимости переданного состояния, в остроте цвета. («В тени берёз»)

В такой диалектике есть надёжность, основательность, прочность позиции художника. У него был и есть свой зритель, который и ждёт чего-то характерно федосовского. И должен, соответствуя высокому уровню авторского восприятия природы, быть сам, пользуясь метафорой, как струна, готовая ответить трепетом на прикосновение. Искусство Федосова на самом деле внутренне динамично. При всей созерцательности, при внешней бессобытийности оно пронизано общим

ощущением переменчивой и настойчиво пробивающей себе дорогу жизни!

Его искусство повествует о мире в целом, не замыкаясь в фиксации жизненных бытовых частностей. «Поэзия говорит более об общем, история — о единичном» (Аристотель). Значимость концепций философа не утрачивается и через тысячелетия. Так, искусство Федосова можно осознать, применяя понятие энтелехия, трактуемая как единство процесса и результата. Завершённая недосказанность — у Никиты это многослойная, приближающаяся к предельной точности, но очень живая, как бы только нанесённая фактура, провоцирующая ассоциации и сотворчество зрителя, домысливание образов.

Высокое качество живописной кладки порождает новые смыслы произведения. В этом классическая изобразительность противостоит ряду течений искусства ХХ века, приучавших воспринимать упрощённость и огрубление изобразительного языка как норму. В отличие от них, переживание образов, созданных Никитой Петровичем, неотделимо от наслаждения процессом воплощения задуманного.

Маэстрия (она же стилизация) его работ не показная. И пластика картины неразрывна здесь с развитием мотива. Движение мазка шло параллельно с движением воздуха, древесных крон или волнуемой ветром травы.

Содержание и форма, дух и плоть равны в своей привлекательности! Кому-то покажется искусственной мысль, что такое единение есть отличительная черта истинного христианства, православия; тем более, что Федосов сам не любил демонстративной религиозности, но одухотворённость федосовских образов несомненна.

Избежав соблазнов поверхностной, «комбинатской» живописности и декоративности, где дух уступал красочной плоти, внешняя эффектность фактуры и острота композиции заменяли многослойность смыслов (а при его даровании достичь на этом пути успеха можно было очень скоро), и блестящие опыты сюжетно-композиционных работ известны

(например, «Ленин», 1970)! — Федосов действительно выстроил собственный художественный мир, в котором каждый может найти ответы на самые сложные вопросы.

Как определить собственно «федосовские» работы в череде оставленного поколениями живописцев наследия? Что действительно отличало его от массы других, очень достойных порой художников? Природа творчества в целом диалектична. Баланс противоречивого определяет художественность произведения.

Федосов дал наглядное и убедительное решение задачи органической связи рисунка и живописности. Противопоставляемые зачастую как два полюса изобразительности, они обрели в его творчестве естественность взаимного продолжения: красочный мазок всегда был рисующим, а конструктивно выявленная форма становилась основой для раскрытия полнозвучных цветовых отношений. Так, излюбленные Никитой Петровичем закатные состояния решались им не просто как моменты удивительной колористической насыщенности, как бы отодвигающей на второй план иные характеристики изображения, но и как время суток, когда низкое солнце чеканит форму домов и деревьев. Однако при всей чёткости объёмов художник делает касания контуров мягкими, сплавленными. Сам он писал об этом искомом качестве, используя слова «сплав», «вмазывать». И прав С.А. Гавриляченко, когда уводит истоки неповторимого стиля Федосова в иконописную предысторию русской живописи, предлагая понятия «плавь, приплеск». В этих подвижно-тонких переливах цвета заключено своеобразие пластики федосовских работ, которое пришло, возможно, с разработкой мотивов влажной зимы, оттепели, окутывающей каждый предмет прозрачными слоями насыщенного влагой воздуха, в которых дробятся, преломляясь, лучи света. А

«белые» ахроматические элементы (снег, небо) впитывают россыпи рефлексов.

В этом ряду «Зимой в деревне» — открытый диалог с коровинским шедевром «Зимой». Наш современник ведёт этот диалог на равных. А в чём-то даже превосходит своего великого

предшественника: значительней, монументальней решение этого небольшого полотна. При наличии бытовых деталей, оно свободно от качества, порой понимаемого как главная цель творчества и за сто лет до написания федосовского полотна –

«случайности», ненарочитости взгляда. Современную публику уже не впечатлить резким ракурсом и смелым обрезом фигуры в холсте. Здесь соединились фризово построенная композиция и тонкое письмо. Нюансированное, растворяющее предметы в воздухе, и одновременно достигающее некоей предельно достоверной материальности, придающее самому воздуху большую осязаемость, чем конкретным предметам. Все это складывается в удивительное по красоте повествование. То ли сказочное – по степени преодолённости границы между осязаемым и мнимым, то ли эпическое – по глубине постижения сути русской жизни, в которой всегда красота неотделима от грусти.

Важнейшая тема в творчестве Федосова — рефлекс небесного света на предметах. Вспыхивают переливами зарева окна домов, покрываются холодным серебром пасмурного неба кроны деревьев и крыши, выступают из ночной плотной синевы наполненные лунным светом строения. Это «принятие света» стало доминантой такой программной картины, как «Раннее утро». Здесь всё построено на столкновении и взаимовлиянии, или даже борьбе разных начал. Прежде всего, ясности и загадки, всегда скрывающихся в мареве тумана. Дополнительные цвета удивительно сгармонированные в этой работе, тепло и холод — и в самих красках, и в смене утренней зябкости грядущим жаром полудня. Предмет соперничает с воздухом, то заявляя свою материальную достоверность, то растворяясь во влажной пелене. Крона облетевшей берёзы уподобляется облаку, а оно расцвечивается, как и другие детали картины, множеством богатейших оттенков, теплых и холодных. И во всём постоянная игра (хотя уместно ли здесь это легковесное слово?) света и тени, находящая своё крайнее выражение и чувствительный к общей тональности камертон в чёрно-белых силуэтах сорок. Цветные же рефлексы становятся

частью сложной картины мироздания, в которой всё взаимосвязано.

Можно ещё долго перечислять чисто живописные достоинства полотен Федосова, но следует отметить и ясный строй композиций мастера. Тектоника собирает каждый формат в естественных отношениях, привычных для человеческого глаза, создающих ощущение устойчивости, долговечности. Тектонические вертикальные элементы всегда точно, – при этом ненавязчиво! — ритмизированы. Ствол дерева, край сруба, вбитая в землю жердь изгороди ведут внимание зрителя по холсту, и сопровождая по всему формату, и возвращая к узлам живописного повествования.

Да и знаменитая работа с фактурой: скобление, срезание слоя, лессировки — велась не механистично. Поверхность обретала свою ритмику, в которой чередовались сложные многоступенчатые переходы тона, недостижимые простой кладкой, и рельеф мазка, подчёркнутый последующими лессировками. Рельеф конечно был, но поверхность в результате подобных многочисленных «терзаний» приобретала характер нежной дорогой шелковистой ткани. А творческий характер проработки фактуры создавал образный строй пластического откровения, как например в небольшом холсте

«Сумерки», где в густоте теней наступающей ночи вспыхивают бледно-салатовые всполохи нижнего слоя краски.

Федосов не был бы современным художником, если бы его предельно ясные композиции не обретали порой напряжение современной жизни. Прежде всего за счёт смелой фрагментации. Открытое мастерами живописи в первой половине XIX века очарование как бы случайно выхваченной части жизненного потока в творчестве А. Иванова («Ветка») и Г. Сороки («Натюрморт с зеркалом») нашло своё почти законченное, совершенное выражение. Но, пожалуй, именно федосовские ветви у воды, писанные в разных состояниях, раздвинули границы фрагментарной компоновки до картинного смысла, уходя, как говорилось выше, от «случайности». От любования материальными качествами предмета Федосов восходит здесь к многомерности смысла, к сложным цепочкам

ассоциаций (в которых он не повторяется, каждый раз открывая новые), к богатейшей палитре эмоций — от просветлённого созерцания до мрачного предчувствия неотвратимого. Сила его работ в том, что кадрированность изображения восходит к картинному смыслу. А привязанность к трагической судьбе русской деревни не стала реквиемом. Эстетизация видимого роднит Федосова с подлинной классикой. При фиксации примет неблагополучия, общий строй работ смещается скорее в сторону восторга перед бытием. Традиционное, но не ветхое. Конечно, в этом сказалось время художника и его окружение, творческие цели поколения, контекст культуры. Он не застал нынешнюю как бы модернизацию деревни с заборами из профнастила, сайдингом, синтетической черепицей. Их поколение вступало в пору творчества, когда при всей проблемности деревня не развернулась вырождения.

По-своему решал Федосов проблему оппозиции картина- этюд.   Например,

«Вечерние облака» 1971 демонстрирует монументализацию, понимаемую не как условность, но весомость и значительность, как череда значительных ассоциаций. Здесь ключ к идентификации — образность, а не формальная привязка к размеру, скорости, натурности исполнения.

Внимательное изучение вариаций одного мотива, разработанного в разном масштабе и в разном состоянии, может дать истинное наслаждение внимательному зрителю. Особенно интересно постигать решение деталей. Часто живописцы исходят из посыла, что точно найденные по тону детали можно не вписывать в окружение, или напротив – «подрубать» падающей тенью. Федосов же свободно владеет всеми приёмами в зависимости от состояния, то лишь обозначая несколькими мазками, то ограняя различными, меняющими тёпло-холодность оттенками, то – особенно в небольших этюдах – погружая деталь в среду на уровни подвижной фактуры мазка.

Восприимчивая душа художника была открыта миру во всех проявлениях. Не случайно у Федосова в названиях работ так часто встречаются образы, которые мы воспринимаем

органами чувств: «Отражение городка. Тихо», «Зимние ноты — изгородь, вороны», «Перезвон капели», «Крапивой пахнет»,

«Шелест сухой листвы»… В основном — звучащие названия. Но за ними стоит не просто звук, а поэзия и музыка, проявляясь в синестезии особой восприимчивости и реактивности.

Банально сравнивать живопись с поэзией или музыкой, но это верное сравнение! Действительно, Н. Рубцов и Н. Федосов, С. Есенин и В. Гаврилин: пророки и воплощения русской истории ХХ века. Конечно, есть очевидные созвучия. И, конечно, есть общая элегическая, даже трагическая тональность творчества этих принципиально значимых для русской культуры мастеров. Но вспоминается и Пушкин: «Печаль моя светла…». Пожалуй, именно эта строка ближе всего творчеству Никиты Петровича. Его работы всегда дарили радость!

Трагедизм его образов внутренний, без аффектации, но разрешаемый катарсисом. Никита Петрович прекрасно пел, любил петь. И, конечно, предпочитал народные песни и романсы — ту сферу, в которой полнее всего отразились особенности национального мировоззрения. Давно замечено, что русские песни по преимуществу печальны. Масштаб трудности и сложности русской судьбы иногда можно не разглядеть в них за лирическими переживаниями персонажей. Но какое непонятное для человека чуждой культуры проступает в них за грустью, или даже тоской напева главное чувство, созвучное всему творчеству Федосова — желание испить до конца терпкую чашу жизни! И познать в этом мудрость и красоту!