Размышления о людях и обстоятельствах

 

Эта книга столько же об ученых, сколько об идеях или, скорее, о взаимоотношениях ученых между собой в связи с идеями, которые служат предметом обсуждения. Именно благодаря повторному появлению на страницах этой книги имен ведущих ученых связь между разными главами выявляется яснее, чем из самого содержания поочередно описываемых дискуссий. Было бы упрощением, если ни вообще непростительным искажением, награждать эти личности ярлыками радикалов или, напротив, реакционеров, исходя из их отношения к какой-либо признанной теперь теории, и заведомо обречены на провал любые попытки распространить такого рода одностороннюю классификацию на ученых, имевших отношение более чем к одной дискуссии. Иногда к тому же мы отчетливо видим, как в течение жизни человек меняется, превращаясь из юного озорника в престарелого рутинера.

Возможно, Макс Планк находился в излишне циничном расположении духа, когда писал, что «новая научная правда побеждает не потому, что удается переубедить оппонентов и заставить их прозреть, а больше благодаря тому, что оппоненты, в конце концов, умирают, уступая место новому поколению, для которого эта правда уже привычна»¹. Но как бы то ни было, снова и снова поражаешься упрямству ведущих участников дискуссий или же их нежеланию во всеуслышание объявить об изменении своих взглядов перед лицом неопровержимых фактов.

Это справедливо по отношению, например, к таким ведущим нептунистам, как Вернер и Джеймсон. Фон Бух спокойно расстался с нептунистскими взглядами на происхождение изверженных пород, не подумав отметить, насколько он обязан этим своим оппонентам; в то же время он так и не отказался от своей катастрофистской теории кратеров поднятия. Агассис, Седжвик и Мурчисон не приняли униформизма и тем более — упаси господь! — учения об эволюции органического мира. Кельвин и Джоли умерли, не признав публично, что открытие радиоактивных минералов в земной коре полностью дискредитирует их оценки геологического возраста, а Джеффрис отказывался видеть новые геофизические доказательства горизонтального движения континентов с не меньшим упрямством, чем раньше, когда игнорировал геологические и биологические данные.

Упорное сопротивление переменам, несомненно, во многом обусловлено гордостью и слишком большой эмоциональной увлеченностью идеями, которые становятся любимым детищем ученого и в этом качестве сдерживают нормальную деятельность его незаурядного интеллекта. В этой связи тем большего уважения заслуживают Букланд и Лайель, которые смогли публично отказаться от своих идейных позиций в важных вопросах. Букланд шаг за шагом расставался с дилювиальной теорией и, наконец, превратился в главного сторонника Агассиса в Великобритании. Лайель, менее эффектно правда, после длившегося несколько десятилетий сопротивления идеям палеонтологической прогрессии, признал справедливость эволюционного учения. К концу жизни он предпринял даже попытку найти способы примирения с Кельвином, выступавшим против униформизма.

Портером² подчеркнута роль национальных влияний в развитии геологической мысли в XVIII в. Но особенно ярко это видно на примере следующего столетия. Ближе к концу XIX в. геология в Великобритании находилась под влиянием работ Лайеля, резонанс от которых здесь был намного более сильным, чем на континенте. Так, например, длительные дебаты относительно возраста Земли, вызванные критикой униформизма со стороны Кельвина, почти не имели отзвука в остальных, континентальных европейских странах.

У современного историографического подхода, рассматривающего работу ученого в контексте окружающей его социальной и интеллектуальной среды, существует, однако, опасность зайти слишком далеко.

Пытаясь понять, почему Дарвин решил так неуклонно следовать лайелевской доктрине постепенного изменения, Гулд пишет:

 

«В таких фундаментальных проблемах, как общая философия изменений, наука и общество, как правило, идут рука об руку. Статичные системы европейских монархий пользовались поддержкой легионов ученых как воплощение законов природы... Когда монархи пали и конец восемнадцатого столетия завершился эпохой революций, ученые стали относиться к переменам не как к отклонениям или чему-то исключительному, а как к естественной части общего порядка вещей. Затем ученые перенесли на природу ту либеральную программу медленных и упорядоченных изменений, которую они защищали как основу для преобразований в человеческом обществе. Катаклизмы в природе стали казаться многим ученым не менее угрожающими, чем тот разгул террора, который унес их великого собрата Лавуазье»³.

 

Лайель, по утверждению Портера, был поклонником «дерзкой, рационалистической истории Просвещения с его философскими понятиями, претензией на высшую беспристрастность, с его психологическим редукционизмом, язвительным презрением к средневековью и римскому католицизму»⁴.

Вероятно, следует согласиться с тем, что нельзя пренебрегать влиянием Zeitgeist* на развитие гуманитарных наук, однако в случае естественных наук это гораздо менее очевидно. Идеи, рождающиеся в этой сфере, развиваются, несомненно, в какой-то мере по собственным законам; они связаны с изучением явлений природы, которое вызывается чистой любознательностью, не отягощенной социально-политическими соображениями. Так, в работах Геттона и Плейфера, затем Скроупа и Лайеля и, наконец, Дарвина можно проследить мотив постепенного изменения, которому противопоставляется идея эпизодических, катастрофических изменений, воплощенная в работах Кювье и его последователей.

 

* Дух времени, атмосфера времени (нем.) — Прим. перев.

 

Америка, как и следовало ожидать от такой юной нации, оставалась в стороне от главного русла научной геологической мысли почти до конца прошлого столетия, но начиная с этого времени ее роль все больше возрастает. Как отмечалось в предыдущей главе, интеллектуальная атмосфера в Германии больше, чем в США, Канаде или Великобритании, благоприятствовала тому, чтобы кто-то вроде Вегенера выдвинул и развивал идеи, связанные с блужданием полюса и перемещением континентов. Это тем любопытнее, что более поздние успехи, приведшие к общему признанию тектоники плит, были достигнуты исключительно в этих странах; те немногие европейцы, которые внесли заметный вклад в разработку указанной теории на ранних стадиях, значительное время проработали в США.

Несмотря на сильно разросшийся за два столетия контингент ученых, работающих в области наук о Земле, историю главнейших геологических открытий и споров можно, не впадая в чрезмерное упрощение, свести к работе небольшого числа конкретных лиц и исследовательских центров. Что, конечно, сильно увеличилось со временем, так это число очевидцев происходящих событий; будем смотреть фактам в лицо: огромное большинство геологов и геофизиков— специалисты практического склада, лишенные всепоглощающего интереса к общим концепциям. Редко кому, кроме того, выпадает счастье или удача овладеть именно теми методами исследования, которые требуются для радикального движения вперед, или же просто «оказаться в нужное время в нужном месте».

Во времена Вернера геологической Меккой был несомненно Фрайберг, затем Эдинбург и Париж поочередно становились главными центрами геологической мысли. Когда своего пика достигли дебаты между катастрофистами и униформистами, университеты Оксфорда и Кембриджа после длительного периода застоя и безразличия к естественным наукам превратились в крупные исследовательские геологические центры, хотя количество причастных к делу лиц было невелико. (Затем последовал рецидив прежнего состояния, и можно сказать, что в этих внушающих благоговейный трепет учреждениях естественные науки завоевали твердое положение только к концу века.)

Дальше становится труднее определить главные очаги активной геологической деятельности, кроме одного, бросающегося в глаза исключения — Кембриджа в годы, предварявшие революционное появление гипотезы тектоники плит. Как и в случае с ядерной физикой, биохимией и нейрофизиологией в годы между войнами и с астрономией и молекулярной биологией после второй мировой войны, Кембридж представлял собой один из ведущих центров, где были сделаны решающие открытия. Ни один другой университет не может оспаривать этот рекорд.

Приведенный общий обзор позволяет отметить одно обстоятельство— ту большую роль, которую играет для перестройки мышления постоянная и убедительная пропаганда. Совершенно недостаточно иметь новую идею, как бы хороша она ни была. Красноречие Вернера и его энтузиазм, которым он заразил самых блестящих из своих учеников, сыграли большую роль в распространении нептунизма как чуть ли не официальной доктрины в Европе и Северной Америке. Серьезное отношение к работам Геттона появилось только после того, как Плейфер «перевел» их на язык более понятной, краткой и красноречивой прозы. Лайель, конечно, сам был своим адвокатом, и при этом высшего класса. В правильности теории оледенений геологический мир убедил не скрупулезный, скромный Шарпентье, а более энергичный, напористый и много разъезжавший Агассис. Кельвин был неутомим в своем постоянном преследовании униформистов.

Дарвин, на первых порах по крайней мере, был обязан своими успехами Гексли, но затем его красноречие, логика аргументов, стройная система самых разнообразных доказательств, изложенных в «Происхождении видов», завоевали ему уважение и признание остальных биологов; труды Уоллеса были вскоре забыты. Нечто подобное и по тем же, по-видимому, причинам произошло и с гипотезой дрейфа континентов, внимание к которой было привлечено как к гипотезе Вегенера, а не Тэйлора. С идеями Вегенера дело могло бы обстоять лучше, если бы такой талантливый и страстный их пропагандист, как Дю Тойт, не находился в Южной Африке, в изоляции от главных научных геологических центров Северного полушария. Перестройка общественного мнения в пользу дрейфа континентов или по меньшей мере смягчение оппозиционных настроений еще до открытия спрединга во многом, безусловно, обязаны пропагандистской деятельности в послевоенные годы неутомимых путешественников Кэри и Ранкорна.

Чтобы не сложилось впечатление, что изменение научных взглядов объясняется исключительно деятельностью выдающихся и обладающих даром убеждения личностей, постараемся восстановить равновесие, обратив внимание на роль новых методов исследования.

Примитивность или отсутствие стратиграфии долгое время были главным слабым местом в дискуссии нептунистов и плутонистов. Примитивной была литостратиграфия нептунистов, плутонисты не имели вообще никакой стратиграфии! Падение нептунизма было вызвано наряду с остальными причинами развитием могучего нового метода корреляции отложений по ископаемым организмам. Ограниченная, мягко выражаясь, пригодность нептунизма выяснилась, когда было установлено, что кристаллические метаморфические породы могут быть местами моложе, нежели слои неметаморфизованных осадочных пород других районов.

Аналогичным образом и катастрофизм сдавал свои позиции под давлением данных, полученных благодаря применению биостратиграфических методов. То, что раньше казалось единым пароксизмальным событием, как, например, поднятие горных хребтов, распалось на серию эпизодов. Успех доктрины униформизма во многом обязан открытию, сделанному в результате создания надежной шкалы относительного возраста, показавшей, что интенсивность геологических процессов не обнаруживает простой корреляции с геологическим возрастом. Нельзя не обратить внимания и на то обстоятельство, что только после создания полноценной биостратиграфической шкалы отчетливо выявился крупный недостаток униформизма — его неспособность объяснить процесс направленного биологического развития.

Вторым примером служит становление урано-свинцового метода датирования, основанного на распаде радиоактивных изотопов, который коренным образом изменил наши представления о геологическом возрасте и наконец, после многих лет бесплодных дебатов, разрушил систему доводов Кельвина.

Третий, исключительный по наглядности пример — изучение магнитных свойств горных пород, приведшее в 50—60-е годы нашего столетия вначале к определению траекторий перемещения полюса для разных континентов, затем к подтверждению гипотезы Хесса о спрединге. Последующий за этим эффектный переворот общего мнения отмечает, по сути дела, конец дискуссии о дрейфе континентов. Но необходимо отметить, что пионерами разработки всех этих методов исследования были в общем случае совсем не те люди, с именами которых связывается общая перемена взглядов и которые добились этого в результате систематического применения новых методов при решении крупных геологических проблем.

Определение геологического возраста радиометрическим путем означало введение в геологию методов физических наук, значение которых в геологии на протяжении текущего столетия неуклонно росло. Надо отдать должное Кельвину, сыгравшему большую роль в деле внедрения в геологию физических концепций и типично физического стиля мышления, хотя не следует забывать и о первых усилиях в этом направлении, сделанных другими учеными, например Хопкинсом.

В прошлом неоднократно возникали недоразумения между геологами и физиками, когда дело касалось их общих интересов в сфере проблем, относящихся к истории Земли, — естественное следствие разных подходов, разного образования и склонностей. Геологи склонны к эмпирическому подходу в своих исследованиях, к тщательным наблюдениям, к недоверчивому отношению к широким обобщениям; им слишком хорошо знакома сложность Природы. У ученых, причастных к физике, часто вызывает раздражение нескончаемое, как им кажется, копание в тривиальных мелочах и отсутствие интереса к поиску контрольных тестов для проверки крупных гипотез, а также традиционное нежелание геологов обращаться к языку цифр.

Действительно, огромная пропасть разделяет таких ученых сугубо математического склада, как Кельвин и Джеффрис, с их великолепной уверенностью в собственных упрощенных предположениях и олимпийским пренебрежением к неадекватным качественным выводам тех, кто провел свою жизнь в детальном изучении горных пород и окаменелостей, и обычных работников геологической службы, воспитанных в привычке ставить превыше всего наблюдаемый ими конкретный факт⁵. Одним из важнейших следствий революционного внедрения тектоники плит в науки о Земле явилось заполнение пропасти, разделявшей геофизиков, с одной стороны, и геологов — специалистов в традиционных геологических дисциплинах, с другой. Теперь уже не в почете экстремистские позиции, и для ученых, занимающихся в наши дни Землей, больше чем когда-либо раньше характерны уважение к сфере научных интересов друг друга и стремление к междисциплинарной кооперации для достижения общих целей.

Часто приходится слышать, что революция, связанная с тектоникой плит, обязана успехами геофизике. Это, может быть, верно в отношении ряда ключевых методов исследования, но не следует забывать и того, что Хесс и Вайн вначале специализировались в геологии, а Тузо Уилсон, хотя и был многие годы профессором геофизики в Торонто, всегда писал свои работы как заправский, старомодный тектонист — в его статьях вы не найдете ни одного алгебраического уравнения!

 

Геология и вопросы методологии научных исследований

 

Большинство ученых бездумно игнорируют работы философов. Они удовлетворяются реализацией собственных научных интересов, руководствуясь сложившимися в данной области знаний традициями. Кто-нибудь, скривившись, заметит, что от этого их работа, возможно, не становится хуже⁶. Однако влияние работ двух философов — Карла Поппера и Томаса Куна — выходит далеко за пределы этой глубокомысленной науки.

Одним из наиболее существенных достижений Поппера в его «Логике научного исследования»⁷ является развенчание индуктивного метода в науке, ведущего начало от Френсиса Бэкона и наиболее полно сформулированного Джоном Стюартом Миллом. Процесс индукции начинается, как полагали, с простых, непредвзятых и невинных наблюдений. Постепенно из хаоса фактов каким-то образом возникает упорядоченная теория. Такой индуктивный подход безотчетно принимался геологами.

Суть тезиса Поппера наиболее точно, вероятно, отражена в названии его другой книги «Догадки и опровержения». Мы вольны выдвигать сколько угодно спекулятивных гипотез, но, чтобы считаться научными теориями, они должны быть в принципе проверяемы с помощью эксперимента или наблюдений. Поппер подчеркнул неравноценность — асимметрию между верификацией и фальсификацией научных теорий. На строгом языке логики никакое количество подтверждающих экспериментов или наблюдении не может служить верификацией данной теории, в то время как фальсифицирована она может быть одним-единственным «критическим» экспериментом или серией наблюдений. Фальсификация, следовательно, является главной задачей настоящего ученого. Этот взгляд составляет резкий контраст с индуктивным подходом, где во главу угла ставится верификация.

Раньше от слова «гипотеза» веяло ароматом безответственности и резвости мысли. Если даже такой великий физик, как Исаак Ньютон, мог написать «Hypotheses non fingo»⁸, то насколько меньше симпатий к предположениям и догадкам питали представители так называемых «описательных»⁹ наук вроде геологии. Большую роль в том, что создание гипотез в геологии превратилось в более респектабельное занятие, сыграли решительные шаги, сделанные Т. Чемберленом, который написал в конце прошлого века одну важную статью¹⁰. Его «метод множества рабочих гипотез» состоит из наблюдений над природными явлениями, выдвижения нескольких рабочих гипотез, объясняющих результаты наблюдений, и затем выбора подходящей гипотезы с помощью проверочных наблюдений, возможно дополненных применением критерия Оккама. В качестве весьма существенного момента указывалась необходимость приступать к изучению природных явлений в состоянии, так сказать, «неиспорченности», когда ум представляет собой tabula rasa* и над ним не довлеет какая-нибудь господствующая теория.

 

* Чистая доска (лат.). — Прим. перев.

 

Это как раз соответствовало тому, к чему геологи традиционно были уже подготовлены, поэтому предписания Чемберлена, поясняющие, как они должны вести свои исследования, были встречены с достаточным энтузиазмом. Беда в том, что в наши дни теории неотъемлемы от наблюдений, и нам требуется мотивированный выбор объектов наблюдений. Состояние умственной чистоты и невинности приходится считать исключительной привилегией садов Эдема.

Вместе с тем из анализа работ таких ведущих мыслителей, как Вернер, Геттон, Букланд, Лайель и Вегенер, становится ясно, насколько первостепенное значение имеет то, что было названо Чемберленом «господствующей теорией». Вернер и Геттон, как и другие их современники, так бурно реагировали на спекулятивные теории космогонистов, что переоценили эмпирический характер собственных исследований. Вернер занимался тем, что подбирал факты, подтверждающие (как ему казалось) спекулятивное положение, на самом деле берущее начало от космогонистов. Говорить об «индуктивном методе» применительно к нему было бы абсолютно немыслимо. Совершенно очевидно также, что Геттон сформулировал свою «теорию Земли», изобличающую его уже самим этим названием, задолго до того, как открыл многие существенные для данной теории факты, такие, как угловые несогласия и в особенности гранитные жилы, секущие сланцы в Глен-Тилте, — отсюда и ликование по поводу этих находок, так изумившее его спутников, но понятное любому творчески мыслящему ученому (с. 23—24).

Дилювиальная теория Букланда была создана раньше, чем он обнаружил в пещерах наиболее надежные, как представлялось, свидетельства в ее пользу. Агассис далеко вышел за рамки имевшихся в его распоряжении данных при разработке ледниковой теории. Лайель и Вегенер продолжали искать дополнительные доказательства еще многие годы после того, как их идеи были сформулированы. Поучительно отметить, что и тому, и другому ставились в вину их действия, в которых видели приемы адвокатов, а не ученых, пользующихся строго научным (т. е. индуктивным) методом.

Большинство современных ученых, которые задумываются над этими вопросами, считают, что они руководствуются в своей деятельности определенной разновидностью дедуктивно-гипотетического, а не индуктивного метода; вместе с тем многие полагают, что Поппер, пожалуй, хватил через край. Согласно его жестким критериям, теории в науках, рассматривающих историю развития Земли и жизни на ней, включая и теорию эволюции путем естественного отбора, были бы исключены из разряда научных, так как фальсификация в самом строгом смысле слова здесь невозможна¹¹. Действительно, есть основания утверждать, что стратиграфическая колонка, лежащая в основе всей исторической геологии, представляет собой чисто индуктивное построение в духе Бэкона.

Книга «Логика научного исследования» получила признание как своего рода интеллектуальный tour de force*, но Поппера критиковали за то, что он все рассматривает с позиции жестких логических критериев, не проявляя ни интуиции, ни достаточного понимания того, как в действительности ведется научное исследование¹². «Критические эксперименты» выполняются не так часто — эта их роль обнаруживается только в ретроспективе¹³. По мнению Цимана¹⁴, демаркационный критерий Поппера, согласно которому для приемлемой научной теории должна существовать принципиальная возможность фальсифицируемости (опровергаемости), стратегически выглядит здраво, но теоретически беспомощен. На практике почти любая «теория» в определенной степени «фальсифицируется» с помощью соответствующих наблюдений: вопрос в том, как отнестись к такому отрицательному результату: считать ли его действительно полным опровержением теории, или же им можно временно пренебречь, введя необходимые поправки в формулировки или расчеты?

 

* Проявление силы и изобретательности, сложное дело (фр.). — Прим. перев.

 

Кун твердо разделяет взгляды тех, кто, подобно Поланьи¹⁵ и Циману¹⁴, считает, что по-настоящему понять научный процесс можно лишь путем внимательного наблюдения за реальными действиями и взаимоотношениями ученых; при этом приходится принимать во внимание широкий круг психологических и социологических факторов. Его основной тезис¹⁶ состоит в том, что прогресс науки вызывается не постепенным накоплением знаний, а происходит в результате резкой смены парадигм, взгляда на мир; за такой сменой следуют долгие периоды «нормального состояния науки», активность которых сравнима с однообразием разгадывания головоломок. Работа Куна имела своих оппонентов¹⁷, хотя она и была воспринята как глубокий и оригинальный вклад в философию науки. Его критиковали за «психологизм», заключающийся в слишком большом внимании, которое он уделял персональным суждениям ученых в ущерб чисто рациональным критериям. Было предъявлено обвинение, что он не дал достаточно четкого определения «парадигмы», а также провел излишне резкую грань между нормальным и революционным состояниями науки. Но вероятно, чаще всего Кун подвергался критике за свой монистский подход — лишь одна парадигма для данной отрасли знаний в данное время, — казавшийся чрезмерно жестким.

Я согласен с Циманом¹⁴, когда он утверждает, что цель науки — выработка согласованного рационального мнения в возможно более широкой области, и довольствуюсь тем, что оставляю чисто эпистемологические проблемы философам; не существует рецептов, как добиться бесспорного результата или избежать ошибки, но это совсем не значит, что научные утверждения зависят от фантазии или каприза моды. Циман не жалеет сил, чтобы показать, что они более рациональны и гораздо строже контролируются эмпирическими данными, логикой и здравым смыслом, чем любая другая сфера умственной деятельности. Научное общение в нормальном случае более универсально и чистосердечно, чем любой другой вид контактов; в основе его лежит не только специфика языка или алгебраические формулы, а то, что известно под названием распознавания образов. Это относится, в частности, к схемам и рисункам, смысл которых невозможно передать с помощью аппарата нормальной логики или математических выкладок, но огромное значение которых в таких науках, как геология, очевидно. Научное знание не столько «объективно», сколько «межсубъективно».

Насколько предложенная Куном модель развития науки подходит к геологии? Несколько лет назад я обратил внимание на прекрасный пример, который представляет собой эффектная трансформация образа мыслей в среде ученых в области наук о Земле в 60-х годах нашего века. Это был всеобщий и согласованный переход от парадигмы фиксизма* к парадигме мобилизма¹⁸. Я и сейчас считаю вполне уместным говорить об этой перемене как о подлинной революции примерно в смысле Куна, хотя не следует выпускать из виду и того, что в первой половине нашего столетия благополучно сосуществовали обе парадигмы — и фиксизма, и мобилизма. Так что не стоит слишком увлекаться аналогией с политическими революциями, когда происходит полная смена верховной власти.

 

* Автор применяет введённый им ранее термин «парадигма стабилизма» (stabilist paradigm). — Прим. перев.

 

Ситуация с другими дискуссиями, обсуждаемыми в этой книге, менее однозначна. Например, в дискуссии нептунистов — вулканистов — плутонистов нелегко определить противоположные парадигмы. Как отмечено в гл. 1, многие вулканисты придерживались целиком нептунистской стратиграфической схемы и даже идеи об убывающем океане; они расходились только во взгляде на происхождение базальтов. Чрезмерным упрощением было бы видеть в нептунистах и плутонистах соответственно защитников роли воды и внутреннего жара как доминирующих геологических факторов. В системе Геттона вода была не менее важна, чем тепло. Обе парадигмы были неполными, так же как и общее мировоззрение на этой примитивной стадии развития науки; прежде всего это объясняется неполноценностью или даже полным отсутствием стратиграфической основы. Падение нептунизма, сопровождавшееся не грохотом, а скорее хныканьем и стонами, было вызвано развитием удовлетворительных методов стратиграфической корреляции не в меньшей степени, чем триумфальным наступлением плутонизма.

Что можно сказать о дискуссии между катастрофистами и униформистами? Здесь, без сомнения, присутствует разница в миропонимании. Но если стремиться к большей точности, то следует отделить, во-первых, общую платформу методологического униформизма Лайеля от более спорного конкретного (субстантивного) униформизма и, во-вторых, дирекционизм (направленное развитие) в концепции катастрофизма от темы эпизодичности, суть которой состоит в том, что длительные периоды покоя периодически прерываются эпизодами сравнительно резких перемен. Хотя жесткий дирекционистский подход, связанный с именами противников Лайеля, от Конибера до Кельвина, в конечном счете оказался дискредитированным и в начале XX в. Лайелю был вынесен оправдательный приговор, перестройку взглядов никак не назовешь революционной. Она, если вновь прибегнуть к аналогии с политикой, скорее напоминает постепенную реформу с временными неудачами и задержками (вспомним, например, ранние нападки Кельвина). Выяснилось, кроме того, что Лайель ошибался в вопросе развития органического мира. Что касается темы эпизодичности, то в гл. 4 мы уже познакомились с ее возрождением в последние годы, хотя и в более изощренном виде по сравнению с тем, что предлагалось в начале девятнадцатого столетия.

Споры, касающиеся ледникового периода, казалось бы, не имеют столь прямого отношения к вопросу применения теории Куна. Она могла одинаково восприниматься, как это и было на самом деле, и катастрофистами, и униформистами. Однако концепции морского ледового разноса (дрифта) и материковых оледенений имеют общее значение; на их базе могут быть созданы более обстоятельные гипотезы, объясняющие ряд явлений, наблюдаемых в ходе полевых исследований. Но говоря о парадигмах дрифта и материковых оледенений, надо иметь в виду, что они существовали совместно на протяжении нескольких десятилетий, прежде чем парадигма материковых оледенений завоевала почти всеобщее признание. Лайель, например, быстро и охотно воспринял продемонстрированное Агассисом повсеместное распространение следов ледниковой деятельности в его родной Шотландии, не ощутив при этом потребности отказаться от идеи обширных внедрений моря и плавающих айсбергов, которые при таянии сбрасывали на дно груз обломочного материала. В очередной раз, следовательно, ход изменения общего мнения напоминает постепенную реформу, а не революцию.

Сколь ни поучительной и стимулирующей мысль является работа Куна, я предпочитаю объяснение процесса развития науки, предложенное Имре Лакатосом¹⁹ — философом, с трудами которого следовало бы ближе познакомиться ученым.

Лакатос развивает мысль, что действия ученых направляются так называемой программой исследования, состоящей из методологических правил, указывающих, каких путей следует избегать (негативная эвристика) и каких придерживаться (позитивная эвристика). Все программы научного исследования можно охарактеризовать в соответствии с их «сердцевиной» (hard core). Негативная эвристика запрещает посягать на эту сердцевину, защищенную поясом из вспомогательных гипотез, которые должны выдерживать главный удар контрольных тестов и приспосабливаться или же замещаться другими гипотезами, если это необходимо для защиты самой сути представлений. Программа исследования удачна, если приводит к «прогрессивным сдвигам в проблеме» (progressive problem shift), и неудачна, если ведет к «деградации проблемы» (degenerating problemshift).

Теория тяготения Ньютона — классический пример удачной программы исследования. В ньютоновской программе негативная эвристика защищает сердцевину, состоящую из трех законов динамики и закона всемирного тяготения, которые в соответствии с методологическими установками сторонников этой программы неопровержимы. На начальных этапах многочисленные видимые отклонения и противоречащие ей примеры были успешно трансформированы в примеры подтверждающие, и угроза «поражения» обернулась на деле «победой»; тем временем все больше накапливалось эмпирического материала.

Позитивная эвристика программы, определяющая долгосрочную политику исследований, состоит из системы частично связанных между собой советов и намеков на то, как модифицировать и сделать более изощренным поддающийся «опровержению», защитный пояс. Позитивная эвристика может спланировать программу с перечислением ряда все более усложненных моделей, имитирующих реальность, которая может медленно совершенствоваться, почти невзирая на «опровержения».

Система взглядов Лакатоса, как мне кажется, описывает научную деятельность глубже, чем это удалось Попперу и Куну. Большинство ученых на протяжении всей своей научной жизни не создают и не ниспровергают радикальные новые теории. С другой стороны, термин Куна «разгадывание головоломок» по отношению к доминирующим по времени периодам «нормального состояния науки» принижает значение их деятельности. Временами одна парадигма действительно очень быстро вытесняет другую, как в случае «революции» в науках о Земле в 60-х годах текущего столетия, но Лакатос допускает и параллельное сосуществование парадигм. В том случае, когда результаты новых наблюдений и экспериментов подтверждают одну систему вспомогательных гипотез и противоречат другой, одна из парадигм может находиться в прогрессивной фазе, другая — в фазе деградации, но может случиться и так, что обе парадигмы будут в равной мере заслуживать серьезного отношения. Термин «революция» для таких случаев явно неуместен. Метод множества рабочих гипотез Чемберлена кажется разумным для теорий низшего уровня. Основополагающая теория, соответствующая парадигме Куна, действует на более высоком или по крайней мере на более общем уровне и менее уязвима для прямой критики.

Можно критически относиться к отдельным аспектам модели Лакатоса. Несколько неудачен выбор термина «программа исследования» (research programme), так как для большинства работающих ученых в нем заключен совсем другой конкретный смысл. Или взять сердцевину представлений: так ли она действительно неуязвима для прямой критики? Не может ли она под давлением критики со временем меняться? Как бы то ни было, в модели Лакатоса привлекает подчеркивание иерархического характера построения научных теорий, она позволяет по-новому взглянуть на великие дискуссии в геологии.

Так, нельзя сказать, что представления нептунистов были отвергнуты в итоге определенно критической, фальсифицирующей серии наблюдений. Вернер приспосабливал вновь поступавшие факты, вводя вспомогательные гипотезы; примером может служить идея об эпизодических повторных подъемах уровня Всемирного океана. Открытие изверженного происхождения базальтов Оверни не подтолкнуло ни д’Обюиссона, ни фон Буха на попытку немедленной экстраполяции этих выводов на базальты Саксонии, что имело бы еще более решающее значение и тем более не заставило бы их отказаться от нептунистской интерпретации геологической истории в целом. Не обязательно упрямство и глупость заставили Ричардсона отвергнуть предположение, что детальные наблюдения в Солсбери-Краг могут иметь принципиальное значение для общей теории Земли.

Со временем росло число выявленных отклонений, которые можно было увязать с основной теорией, лишь выдвигая все более невероятные ad hoc* гипотезы, постепенно подрывавшие веру в основную гипотезу. В терминах Лакатоса нептунизм в первые годы XIX в. вступил в фазу деградации.

 

* На данный случай (лат.). — Прим. перев.

 

Приблизительно то же случилось и с катастрофизмом, шаг за шагом сдававшим свои позиции. Вначале была оставлена дилювиальная теория, затем все меньше стали подчеркивать роль событий пароксизмального характера, несопоставимых с современными событиями. Наконец, потерпела фиаско, по крайней мере для фанерозоя, дирекционистская позиция. В случае с континентальным дрейфом противостоящие Вегенеру геологи попытались ответить на один из его наиболее серьезных доводов, заменив идею погружения в океан больших континентальных масс представлением о гораздо более узких перешейках. Эту вспомогательную гипотезу, оберегающую сердцевину фиксистской концепции и приспособленную к биогеографическим доказательствам существования палеосвязей между континентами, удалось окончательно опровергнуть только с помощью океанографических исследований после второй мировой войны.

Будущее тектоники плит

 

Мало кто, я думаю, станет отрицать, что с точки зрения нормальных научных критериев теория тектоники плит оказалась весьма удачной. Она охватывает широкий круг явлений, многое объясняет и обладает предсказательной силой, отличается первоклассной простотой и изяществом. С ней согласуются богатые данные океанографических исследований, накопленные за годы после второй мировой войны, которые не удавалось объяснить в рамках низвергнутой парадигмы, отрицавшей дрейф континентов. Базирующиеся на этой теории гипотезы выдержали разнообразную проверку, включающую сейсмологию, глубоководное бурение, расхождение траекторий перемещения полюсов для разных континентов. Кажущиеся отклонения от теории, такие, например, как недеформированные молодые осадки в некоторых глубоководных желобах, также получили удовлетворительное объяснение.

Не являемся ли мы сейчас жертвами этого успеха? Есть ли основания думать, что новому поколению геологов предсто