Северное возрождение и его отличия от итальянского. Творчество эразма роттердамского. «похвала Глупости» как памятник северного Возрождения.

Возрождение севернее Альп отличается и от современного ему итальянского Ренессанса и от стадиально присутствующей средневековой культуры.

 

Отличия Северного Возрождения от итальянского. Северные гуманисты исходили из принципиально иного, нежели итальянцы, представления о человеке: для итальянцев он был сверхприродным существом, а центральной категорией – «humanitas», северяне, напротив, были уверены, что человек – это самое природное из всех природных существ, а центральной в их учении стала категория «Натуры» («Natura»). Для них человеческая («малая») природа заключала в себе все способности, силы и качества, которые в «большой» природе рассеяны и рассредоточены.

 

В человеческом существе Природа как бы играет своими возможностями и заставляет его быть таким же артистически изменчивым, то есть быть лицедеем. Поэтому неудивительно, что именно на севере Европы, в Англии, возник великий театр Ренессанса, который итальянцы создать не смогли.

 

Отличия северного Возрождения от позднесредневековой культуры. Главное – в концепции человеческой природы. Средневекое представление о ней дуалистично: человеческая природа расколота на душу и тело. Эти части неравноценны: душа бессмертна, а тело – бренно. Но гуманисты Северной Европы отрицали этот дуализм, поскольку полагали, что богатства человеческой природы обеспечиваются в равной мере качествами души и тела. Главой северных гуманистов был великий нидерландец Эразм Роттердамский (1469-1536 гг.) – автор бессмертной «Похвалы Глупости».

 

Жанровое и композиционное своеобразие «Похвалы Глупости».

 

Жанровая природа этого произведения Эразма двойственна, а ее композиция, формально подчиненная делению на главы, по сути двухчастна. То и другое обусловлено тем, что фигура Глупости у Эразма сочетает в себе две ипостаси – парадоксального философа и олицетворения соответствующего порока. В качестве парадоксального философа Глупость выступает глашатаем нелицеприятных истин о пользе неразумия и вреде мудрости; в качестве олицетворения порока – является объектом осмеяния. Поэтому первая часть «Похвалы» ближе к античному жанру диатрибы, подразумевающему полемику с отсутствующим оппонентом, чья позиция компрометируется или отвергается; вторая же восходит к традиции средневековой нравоучительной сатиры, в частности, - к «Кораблю дураков» С. Бранта.

 

Проблематика. Сатира в «Похвале Глупости».

 

Строится как панорама всевозможных видов неразумия, демонстрирующая власть этого порока над человечеством: глупость народов («национальные идеи» как вид неразумия), глупость сословий (социальные модификации неразумия), глупость полов (специфика мужского и женского неразумия) и т.д.

 

В качестве полемиста в диатрибе Глупость доказывает парадоксальный тезис: человек может жить и быть при этом счастливым только благодаря своему неразумию, тогда как мудрость – его злейший враг. И в этом Эразм согласен со своим персонажем: мудрецы стремятся к истине о человеке, но она настолько безрадостна и неприглядна, что искатели истины не выдерживают этого знания. Чтобы избежать печальной участи мудрецов, человеку достаточно довериться своей природе, то есть впасть в иллюзию самообольщения, порождаемой Глупостью. Самовлюбленность (Филавтия), будучи спутницей Глупости, привязывает человека к жизни и этим спасает от опасных подозрений.

 

Философская ирония Эразма в «Похвале Глупости» положила начало важной традиции в литературе Северного Возрождения (точнее, Возрождение вне Италии): в творчестве таких корифеев, как Рабле, Сервантес и (в меньшей степени) Шекспир именно смех сделался носителем и выразителем самого проблемного и неоднозначного (а потому и самого глубокого) знания о человеке.

 

22. Система персонажей в романе Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Проблема смеха Рабле. «Гаргантюа и Пантагрюэль». Произведение это, подписанное псевдонимом Алькофрибас Назье (Alcofribas Nasier — анаграмма имени Francois Rabelais) и составившее затем вторую книгу всего романа, выдержало в короткий срок ряд изданий и даже вызвало несколько подделок. В этой книге Рабле еще близко придерживается подсказанной ему народной книгой схемы средневековых романов (детство героя, юношеские странствия и подвиги и т. п.), из которых он почерпнул многие образы и сюжетные мотивы.
3. «Гаргантюа и Пантагрюэль» - это еще не роман, но в тексте Рабле содержатся истоки нескольких разновидностей романического жанра. Рассказывая о том, как воспитывался Гаргантюа мудрым учителем-гуманистом, Рабле намечает контуры биографического воспитательного романа. Эпизод сражения в винограднике с соседним королем - желчным злодеем, чем не эскиз батального романа? А когда отличившийся в потасовке брат Жан устраивает Телемскую обитель, где каждый вправе делать что хочет, это уже заявка на роман-утопию.
4. Композиция «Гаргантюа и Пантагрюэля», сводящаяся к свободному чередованию эпизодов и образов, близка композиции «Романа о Лисе», «Романа о Розе» или «Большого завещания» Вийона. Народно-средневековый характер имеет стихия гротеска, наполняющая роман. Однако эти моменты получают у Рабле новый смысл и новое назначение. Хаотическая форма его повествования отражает как бы выход человека Ренессанса на исследование действительности, предстающей перед ним во множестве аспектов, раскрывающейся с самых различных сторон, в зависимости от случайных, не подлежащих учету обстоятельств. Характерна в этом отношении тема III—V книг — консультации Панурга с целым рядом советчиков по тревожащему его вопросу и затеы плавание по неведомым морям и островам. Здесь сказывается типичное для Ренессанса ощущение безграничности мира и таящихся в нем сил и возможностей.5. Рабле зло осмеивает средневековый суд, феодальные войны, старую систему воспитания, всякую схоластику, богословскую метафизику и религиозный фанатизм. Его педагогические идеи, близкие к воззрениям Леонардо Бруни, Бюде, Эразма Роттердамского, ярче всего выражены в картине воспитания Гаргантюа, у которого было два учителя. Первый, педант Тубал Олоферн, знал лишь один метод обучения — зубрежку. Гаргантюа за 5 лет и 3 месяца выучил азбуку так хорошо, что «мог говорить ее наизусть в обратном порядке». Таким же способом им усваивались и другие книги. Но отец его, заметив, что из таких занятий мальчик «не извлекает для себя никакой пользы и, что хуже всего, только глупеет», пригласил к нему другого учителя, по имени Понократ (имя, составленное из греческих слов и означающее «власть труда»). Этот последний позаботился о том, чтобы мальчик не столько заучивал, сколько осмысленно усваивал знания, чтобы ученье было для него не обузой, а интересным и приятным умственным развлечением, чтобы знания были тесно связаны с практической жизнью. Во время утренних и вечерних прогулок Понократ объяснял мальчику устройство неба, восход солнца, показывал ему звезды. За обедом он сообщал ему сведения о тех злаках и животных, которые употребляются в пищу. Арифметике он обучал его и во время карточной игры. Чередуя занятие с отдыхом, Понократ знакомил Гаргантюа с ремеслами, обучал его игре на разных инструментах, уделяя должное внимание физическим упражнениям —верховой езде, плаванию, фехтованию. Воспитанный таким образом, Гаргантюа становится добрым и разумным правителем. Он заботится о благе своих подданных, поощряет книгопечатание, приветствует изучение древности. Гаргантюа сам заявляет: «Государства будут счастливы тогда, когда короли будут философами или философы королями». Пустословие и шарлатанство схоластиков осмеиваются у Рабле во всех формах и аспектах — в смехотворной речи магистра Ианотуса де Брагмардо, умоляющего Гаргантюа вернуть похищенные им колокола, в описании философского диспута, который вел Панург с приезжим англичанином, объясняясь исключительно жестами, в изображении царства Квинтэссенции и т. п.Разоблачая всю низость и глупость средневековых учреждений и понятий, Рабле противопоставляет им новое, гуманистическое мировоззрение, для которого, в его понимании, наиболее характерны требование свободы человеческой личности от всяких уз, стихийный материализм и антифеодальные тенденции.Если в своей педагогической системе Рабле выдвигает принцип равномерного гармонического развития душевных и физических свойств человека, то все же именно последние он считает первичными. Земля, плоть, материя для него — основы всего сущего. Мотивы всех поступков, все человеческие движения изображаются им прежде всего как физиологические рефлексы. Это восстание (в элементарных его проявлениях еще грубое, «непросвещенное») так долго угнетаемой плоти сочувственно закрепляется Рабле в образе брата Жана. Ключ ко всякой науке и ко всякой морали для Рабле — возвращение к природе. Все, что является отклонением от нее, плохо (см. знаменитое противопоставление Физис и Анти-физис, кн. IV, гл. XXXII). Реабилитация плоти — задача столь важная для Рабле, что он сознательно заостряет ее, беря иногда нарочито грубый и циничный тон. Во всем романе его мы не находим иного понимания любви между полами, кроме как простой физиологической потребности. Отсюда смелость выражений у Рабле, многочисленные пищеварительные и «анатомические» подробности и пр. Однако утверждение первенства физического начала в человеке отнюдь не означает у Рабле высшей оценки его. В конечном счете Рабле требовал подчинения телесного начала интеллектуальному и моральному и картина невоздержанности в пище и питье часто носит у него сатирический характер. Начиная с третьей книги все сильнее звучит у Рабле требование умеренности. Красной нитью через весь роман (особенно в двух первых книгах) проходит вера в благость природы, в естественную «доброту» человека. Все естественные влечения, по мысли Рабле, законны, и, если их не насиловать, они приведут лишь к действиям разумным и моральным. Рабле убежден в том, что «люди, свободные, благородные и воспитанные, от природы наделены склонностью к добродетели и отвращением к пороку.
6. В романе Рабле особенно выделяются три образа. Первый из них —образ доброго короля в его трех вариантах, по существу, мало отличающихся друг от друга: Грангузье, Гаргантюа, Пантагрюэль. В нем Рабле воплотил свой утопический идеал доброго и разумного правителя. Содержание этого образа ярко выражено в письме, написанном Грангузье сыну, когда в его страну вторгся Пикрохол. «Я же не разжигать намерен,— пишет он,— но умиротворять, не нападать, но обороняться, не завоевывать, но защищать моих верных подданных и наследственные мои владения». Он заботится не о славе, а о благе своих подданных, ибо хороший король «больше верит в живую людскую благодарность, вызванную щедротами, нежели в немые надписи на арках и пирамидах». Этот образ лишь отчасти отражает выдвинутый эпохой тип абсолютного монарха. Подобно последнему, короли-великаны Рабле обладают полнотой государственной власти, отстраняя от нее аристократов-феодалов. Разница, однако, заключается в том, что короли Рабле, в сущности, никак не управляют своим народом, предоставляя ему свободно развиваться и благоденствовать. До известной степени на этот идеализированный образ короля могла повлиять «просветительная» политика Франциска I и те надежды, которые до середины 1530-х годов возлагали на этого короля гуманисты. Но после наступившей реакции образ Пантагрюэля как короля тускнеет, в последних книгах он почти не показан правителем, а только путешественником и мыслителем, воплощающим философию «пантагрю-элизма». Вскоре образ Панурга оттесняет его окончательно на задний план. Второй по своей значительности характер в романе — Панург. Этот веселый авантюрист и остроумный насмешник, занятнейший собеседник и собутыльник, фантазер и хвастун, плут, «знавший шестьдесят три способа добывания денег, из которых самым честным и самым обычным была кража исподтишка», кутила и мот, который «поедал свой хлеб на корню», представляет собой общественный тип, весьма характерный для эпохи первоначального накопления. Принесенное Возрождением освобождение человеческого ума от старых предрассудков лишь в немногих случаях сочеталось с высоким моральным сознанием. Обычно в этот век хищничества и авантюризма оно приводило к безудержному разгулу анархических и эгоистических инстинктов, лишенных всякого сдерживающего начала. Отсюда разрушение всех феодальных, патриархальных, идиллических связей. В частности, это было заметно в той обширной группе деклассированных интеллигентов, всякого рода отщепенцев и изгоев общества, которая возникла в результате общественных и экономических сдвигов. Таков Панург, соединивший в себе, подобно шекспировскому Фальстафу, другому варианту того же типа, острый ум, разоблачающий все предрассудки, с абсолютной моральной беспринципностью. Ярче всего это соединение проявляется в речи Панурга о долгах (кн. III, гл. III), где он доказывает, что мир распался бы, не будь в организме животных, в круге небесных светил и т. п.,— словом, во всей природе,—взаимных обязательств и одолжений. Эта глубокая, хотя и облеченная в шутливую форму мысль служит в истолковании ее Панургом лишь целям реабилитации безделья и мотовства. Наконец, брат Жан, этот безрелигиозный монах, который, сбросив рясу, перебил древком от креста ворвавшихся в виноградник солдат Пикрохола, силач, мастер поесть и выпить, диковатый, вспыльчивый и неукротимый, но всегда добродушный — воплощение народной мощи, народного здравого смысла и нравственной правды. Рабле нисколько не идеализирует и не приукрашивает народ. Брат Жан для него — отнюдь не совершенный тип человека. Он грубоват и неотесан. У него примитивные вкусы и потребности, ему далеко до умственной тонкости Панурга и особенно до морально-философской просвещенности Пантагрюэля. Но Рабле открывает в брате Жане огромные возможности дальнейшего развития. После своего подвига в винограднике он становится постоянным спутником и советчиком Пантагрюэля. Брат Жан—самая надежная опора нации и государства. Именно ему принадлежит замысел создания Телемского аббатства; основание им твердыни просвещения и радости жизни, прекрасной обители, доступной для всех, кто достоин ее, является лучшим реваншем со стороны брата Жана и ему подобных, которые сами были лишены и просвещения, и высших благ жизни.
7. К народно-средневековому началу восходят также многие черты художественной техники Рабле. Язык Рабле —причудливый, полный синонимических повторов, нагромождений, идиом, народных пословиц и речений —также имеет своей задачей передать все богатство оттенков, свойственное ренессансному материально-чувственному восприятию мира, освобожденному от всех пут и ограничений средневекового мировоззрения. Однако наряду с этим бурным потоком тонов и красок можно наблюдать в стиле Рабле огромную языковую культуру, использование всех грамматических средств, включение большого запаса научных и технических терминов, латинских или греческих слов и выражений. Замечательна та свобода, с которой Рабле сочетает, в отношении как идейного содержания, так и языка, народные элементы и культурное наследие античности.
Гротескно-комическая струя в романе Рабле выполняет несколько назначений. С одной стороны, она служит целям «заманивания» читателя, должна его заинтересовать и облегчить ему восприятие сложных и глубоких мыслей, положенных в основу романа. С другой стороны, она же маскирует эти мысли, смягчая их выражение, служит для книги щитом против нападок цензуры. В средние века обличье шутовства делало возможными очень смелые высказывания и профессиональным шутам разрешалось говорить, паясничая, то, что считалось недопустимым в устах кого-либо другого. На это назначение своей забавной манеры повествования Рабле указывает сам в предисловии, где он сравнивает свой роман с античными ларчиками, украшенными всякими «веселыми и потешными изображениями», а внутри таящими «тонкие снадобья», и предлагает «после тщательного чтения и зрелого размышления разломать кость и высосать оттуда мозговую субстанцию».
Мысли Рабле бывают иногда сильно завуалированы, и далеко не все его намеки расшифрованы современной критикой. Несомненно, однако, и то, что не все шутки Рабле имеют скрытый смысл. Многие из них являются просто выражением той ренессансной жизнерадостности, которая переполняет роман, особенно в двух его первых книгах. Такая двойственная функция смеха у Рабле иллюстрируется тем, как он обыгрывает постоянно встречающийся у него мотив вина. С одной стороны, вино в прямом, материальном смысле для него—источник веселья, радости жизни. С другой стороны, в переносном смысле, оно — источник мудрости, знания, и «пить» — значит черпать из этого источника. Так, призыв выпить в предисловии к роману и картина охраны братом Жаном родных виноградников от воинов Пикрохола перекликаются с возвышенным толкованием оракула Божественной Бутылки в финале романа.
Частный случай гротеска Рабле — исполинские размеры Гаргантюа и всего его рода в первых двух книгах (начиная с третьей Пантагрюэль приобретает обычное человеческое обличье). Черту эту Рабле перенял из народной книги, но опять-таки она получила у него новое и притом сложное осмысление. Прежде всего это гиперболизированное выражение природных, стихийных влечений человеческой натуры, освобожденных от гнета средневековых аскетических норм, напоминающее тот разгул плоти, который несколько позже появится на картинах фламандских мастеров. Но в то же время здесь проступает замысел показать постепенное приобщение к культуре первобытных существ, не отравленных никакими предрассудками,— этих природных сил в человеческом образе, какими являются великаны Рабле.
«Гаргантюа и Пантагрюэль» – гимн человеку, это торжество жизни во всех ее высоких и низменных проявлениях. И закономерно, что имена героев романа – великана Гаргантюа, его сына Пантагрюэля, весельчака Панурга – давно уже стали нарицательными.