Глава 17. Добрые слова, дурные вести

 

— Хаба? -

Прохладные пальцы и аромат духов Адриэль вынесли Серегила на поверхность из бездны забвения. Во сне он видел её лицо, озаренное мимолетной улыбкой, доброе, каким оно бывало почти всегда в те годы, что она выращивала его. Но были сны, когда он снова был мальчишкой, и снова стоял перед судьями в Сарикали в перепачканной кровью тунике, а его сестра плакала.

И каждый раз эта смешная кличка — Хаба, "черная белочка" — шепотом возле его уха. Адриель первой назвала его так, а потом подхватили все, кто любил его — друзья, Кита, сестры…

Ну, ещё раз.

Хаба, вернись к нам.

Хаба, проснись.

Проснись…

— Ты, наконец, проснулся? Открой глаза, чтоб я могла видеть.

То был голос женщины, говорящей на языке ауренфейе.

Серегил тихонько застонал, когда его похлопали по щекам:

— Мидри, не надо. Больно.

— Проснись же. Тебе надо выпить вот это.

Сознание возвращалось медленно.

Сначала он почувствовал огромную тяжесть, затем этот запах, затем то, как безумно трудно открыть глаза. По его глазам провели чем-то влажным и прохладным, потом то же самое — по лбу и щекам. Кто-то, видимо, умывал его.

— Адриэль?

Слова давались трудно, он практически шептал. Во рту у него пересохло, он еле ворочал языком:

— Где я…?

Он не помнил, как попал в Боктерсу. Что-то такое случилось…

— Открой глаза, сынок.

Сынок? Так к нему обратился бы чужой человек, но никто из его семьи. Он, наконец, разлепил веки, и увидел, что лежит в кровати под балдахином, в слабо освещенной комнате. Где-то за пологом кровати горела свеча, а возле кровати вырисовывалась темная фигура, лица которой не было видно. И тут же клочками воспоминаний всплыло: черная бесформенная масса, надвигающаяся на него и ужасающее зловоние мертвечины…

Драгоргос!

Но сейчас, здесь были лишь запах воска и едва уловимый аромат духов Азриеэль, все еще висевший в воздухе.

Слишком слабый, чтобы пошевелиться или хотя бы повернуть голову, он повел глазами в сторону женщины, желая услышать дружеский голос.

— Ну вот, так-то лучше.

Да, то была женщина, но не его сестра.

— Где я…? — спросил он едва слышно.

— Тихо, тихо, успокойся. Ты очень сильно болел.

Когда она наклонилась вперед и поднесла к его губам костяную ложку, он увидел, что перед ним совсем старуха. Длинная белоснежная коса лежала на её плече, и всё, что было видно поверх вышитой вуали — изъеденное морщинами старческое лицо.

Прохладная ключевая вода потекла по его пересохшему языку, и он с жадностью сделал глоток, хоть она обжигала его, как огонь. Он попросил ещё.

От блеклых голубых глаз над вуалью побежали лучики морщинок, выдавая невидимую улыбку старухи:

— Ну, давай, ещё немного. Только не спеши. Мы не думали, что ты выживешь, сынок.

— Кто мы? — спросил он, сделав очередной глоток.

Она лишь слегка покачала головой, вновь поднося питье.

— Моя сестра, — он сделал новую попытку, полагая, что она могла плохо слышать его: — Я думал…

— Адриэль, не так ли? Ты называл её имя не раз. Это твоя сестра?

— Она здесь?

Аромат духов ему не приснился. Он всё ещё ощущал его.

— Нет, и радуйся этому, — ответила она, помотав головой.

— Что? Прошу Вас, скажите мне, где я, — взмолился Серегил.

— В доме нашего хозяина, где же ещё.

Её скрюченные пальцы взметнулись к серебряному ожерелью на морщинистой шее. Тогда Серегил заметил застарелую круглую метку на ее предплечье.

— Так Вы рабыня?

— Конечно. Так же, как и ты.

Она протянула руку и коснулась какого-то предмета, охватывавшего кольцом его горло.

— Что это? — насторожился он, хотя и сам уже почти все понял.

— Твой ошейник, сынок. Теперь ты такой же раб, как и остальные в этом доме. Хотя, увидев размер следа от драконьего укуса, я очень удивилась, что ты очутился здесь. Возможно, счастье покинуло тебя, а?

Она медленно поднялась и направилась прочь от кровати:

— Теперь отдыхай. Скоро я вернусь и принесу тебе что-нибудь поесть.

— Нет, погодите. Прошу Вас!

Ответом ему был тихий звук затворяющейся двери.

Подавленный и сбитый с толку, он беспомощно посмотрел на темный полог кровати. Ему следовало собраться с мыслями, да поскорее!

Но это оказалось так трудно. Он чувствовал себя совершенно разбитым и одурманенным лекарствами. Даже от простых попыток сосредоточиться, он дышал так, будто поднимался в гору, а не валялся на спине, как король.

Она сказала, что он был при смерти: что ж, это вполне ощущалось. Всё его тело болело, и особенно сильную, пульсирующую боль он испытывал в нижней части правого предплечья, и внизу левой икры, где те касались простыней.

Простыни? Его спутанное сознание шло своими собственными путями. Он согнул пальцы одной руки, нащупав шелковистую ткань и податливую мягкость матраца. Когда это рабам стелили такие постели? Или та женщина под вуалью — высокопоставленная особа? И он чего-то не понимал?

Но нет, он припомнил кое-что из того, что происходило с ним на корабле: грубые цепкие руки, жуткая боль и запах собственной плоти, прижженной каленым железом, всё это — сквозь туман болезни.

— Да чтоб я сдох! Будьте прокляты, тухлые адские яйца! — прошептал он, ощущая всю свою беспомощность.

Тяжелые стеганые одеяла душили его. Ему потребовалось собрать все свои силы, чтобы постепенно высвободить правую руку. Там, на бледной коже чернела небольшая, покрытая коркой рабская метка в виде буквы С. Он поднял руку и коснулся металлического ошейника. Он был в палец толщиной, округлый и очень гладкий на ощупь.

— Аура Иллустри! — он уронил руку и закрыл глаза, стараясь не поддаваться тошноте, подкатывавшей всякий раз, когда обрывки воспоминаний возвращались к нему.

Засада. Запах мертвечины. Ужас надвигающейся тьмы в облике драгоргоса, поглощающий его. Как такая омерзительная тварь могла появиться на земле ауренфейе? Это могло означать лишь то, что один из их нападавших был некромантом: больше никто не мог вызвать нечистых тварей.

И крик. Он точно помнил чей-то крик.

— Алек! — вот теперь он по-настоящему запаниковал и сумел поднять голову, чтобы увидеть, что ни в кровати, ни где-либо ещё в поле его зрения не было и следа другого человека.

И он звал свою сестру, а не своего тали?

Едва дыша, больной и разбитый, полный чувства вины, он упал на подушку, и слезы хлынули из его глаз.

Крик. Но кто же кричал? Это был Алек? Значит, он тоже мёртв, как и все остальные?

"Нет!" — сказал он сам себе в полном отчаянье. Нет, я знал бы. Я не забыл бы этого!

Но как ни старался, он так и не смог ни в чём увериться, так же, как и припомнить в точности все последующие события. Рабское клеймо — вот и все, что он знал точно, и это было худшей из новостей, ибо было лишь два места, где он мог теперь находиться: Пленимар или Зенгат.

И всё же, то было неслыханной дерзостью для работорговцев — очутиться в тех местах, так глубоко в Ауренене. И что они могли там делать вместе с некромантом? Он снова попытался встать, но последние силы оставили его. Однако, когда сознание уже покидало его, он вдруг всё понял, и проваливаясь в темноту пробормотал в пустоту комнаты: — Нас предали! Фория, я ещё увижу тебя мертвой!

 

Глава 18. Страдания узника

 

Первые несколько дней Серегил был настолько слаб, что не смог бы уйти, даже если бы оставили открытой дверь. Вместо этого он был вынужден терзаться страхами о том, что же сталось с Алеком и пытаться узнать как можно больше, не вставая с постели.

Всё, что он помнил о корабле, это то что те, кто его захватил, скорее всего надели на него магические оковы, и реакция его была очевидно такой же, как всегда, когда ему приходилось иметь дело с магией. Его раны саднили, и он был так истощен! От живота ничего не осталось, а ребра торчали сильнее обычного. Магия словно высосала все соки из его мышц, руки стали тонкими, как тростинки. Кроме рабских меток тело его украшали раны и струпья болячек. Старуха не ошиблась, сказав, что он едва избежал смерти.

Он не мог посмотреть ни как выглядит его ошейник, ни из чего тот сделан, но металл показался очень твердым. Радовало, что на него хотя бы не наложили магических чар. Иначе он чувствовал бы себя ещё хуже.

Несмотря на всю отчаянность положения, он был счастлив очутиться в чистоте и уюте. Кто-то даже аккуратно подстриг ему волосы и ногти. Конечно, это не ввело его в заблуждение относительно доброты купившего его человека, но это не значило, что он не мог наслаждаться хотя бы такой малостью. Это, безусловно, было лучше, чем те условия, в каких он находился прежде, к тому же теперь у него был шанс восстановить свои силы.

Судя по лучам света, падающим из окна, и клочку синего неба — единственного, что он мог в него видеть — он предположил, что его комната находится на верхнем этаже. То были на редкость роскошные покои для раба. И хотя обстановка была довольно скудной — лишь кровать да массивный стул возле камина — но стены были обшиты панелями из полированного дерева и местами виднелись выцветшие пятна, обозначавшие, что здесь когда-то стояла мебель. Массивная дверь запиралась снаружи, и никто, кроме старухи не входил сюда. Он сумел разглядеть вооруженного охранника за дверью: его было видно всякий раз, как она входила.

Он только и делал, что спал, метался в кошмарах, снова и снова попадая в ту засаду, и Алек лежал мертвый на земле вместе со всеми остальными. Он просыпался в холодном поту и ознобе, терзаемый сомнениями, было ли то памятью или видением, созданным лишь его страхами?

Эти мрачные сны перемежались другими, в основном обрывочными воспоминаниями, как вспышки озарявшими прошлое Серегила. Сны про Адриэль и события его детства, до того, как его изгнали. Некоторые были довольно отчетливыми, другие смутными и запутанными, навеянными едва ощутимыми прикосновениями ласковых рук. Иногда эти прикосновения были невинны, и он думал, что это сестра, но иногда руки блуждали по его телу, пробуждая желания и заставляя страдать ещё больше. Но как ни пытался, он не мог увидеть, кто же этот тайный возлюбленный из его снов. Из таких снов он возвращался разбитым и обуреваемым смутным чувством вины.

Старуха приходила к нему по нескольку раз в день, приносила ему поесть и помогала мыться. Его держали на хлебе, молоке да жидком бульоне, но порции были щедрыми, и он съедал все, что ему давали, чтобы поскорее вернуть себе силы. Но то была борьба не на жизнь а на смерть, ибо его организм, кажется, не торопился идти на поправку.

Сиделка его была невыносима. Нет, по-своему, она была очень добра с ним — пока он был слаб. Но по мере того, как он набирался сил, она становилась всё более робкой и пугливой. Однако он держался за неё, и не только потому, что она была его единственной связью с внешним миром, но и потому, что она хоть как-то отвлекала его от тревожных мыслей.

Используя всё свое обаяние и настойчивость, он узнал, что ее зовут Зориель, и что она принадлежит "семье хозяина" уже не одно поколение, с самых своих юных лет. Она не смогла даже припомнить названия своего клана. Вглядываясь в эти блеклые голубые глаза, он не увидел там и намека на силу духа, но лишь закоренелую рабскую покорность и затаённый страх. Она упоминала о "хозяине" с неизменным почтением, но отказалась рассказать о нем Серегилу больше, не назвав даже имени.

— Я не смею, — говорила она, нервно трогая свой потертый ошейник. Серегил не стал давить на нее, но вместо этого пробовал разузнать о самом доме и о том, есть ли тут ещё кто-нибудь из фейе.

— Немного, — сказала она с безразличным видом: — но об этом я тоже не должна говорить с тобой. Пожалуйста, не спрашивай больше, сынок. Эти разговоры не для меня.

— Прошу Вас, ещё всего один вопрос, — Серегил взял её ладони. Ее пальцы были скрюченные и шершавые — следствие тяжкого труда.

— Нет ли здесь юноши с длинными светлыми волосами? Он мог появиться одновременно со мной, и, скорее всего тоже как раб. Пожалуйста, матушка, он мне очень дорог, а я даже не знаю, жив ли он ещё!

— Не видела никого похожего, — она высвободилась из его рук и принялась собирать грязные простыни и пустую посуду: — Ты единственный новый раб, о котором мне известно, и ты моя единственная забота. Я ещё не знаю, что скажет хозяин, когда я расскажу ему о том, какие вопросы ты мне здесь задаешь! Рабу не положено так вести себя, и чем скорее ты это поймёшь, тем лучше!

— Я неспособный ученик, — пробормотал он, чувствуя усталость и досаду.

Она грустно покачала головой:

— Тогда, боюсь, по тебе плачет плётка.

— А Вы не пробовали бежать отсюда?

Вопрос был встречен недоуменным взглядом:

— Бежать? Куда мне бежать?

Серегил постарался расположиться так, чтобы иметь максимальный обзор через дверь, когда она станет выходить. Действительно, дверь тщательно охранялась, но страж там был всегда лишь один. Еще несколько дней, пообещал он себе, и у него хватит сил попробовать выбраться наружу.

Но прошло целых три дня, пока он ощутил в себе силы всего лишь ненадолго подняться с постели и медленно, едва волоча ноги, пройтись по комнате. Когда Зориель принесла ему мягкую шерстяную одежду, чтобы он смог одеться, ему показалось, что она чем-то озабочена.

— Что-то не так, матушка?

— Он превзошел сам себя, негодяй, — пробормотала она, но тут же захлопотала над ним, помогая сесть на стул возле окна.

— Кто?

— Это тебя не касается, — огрызнулась она, принявшись подтыкать под него одеяло. Серегил просидел там всё утро, довольный, что имеет, наконец, возможность видеть хоть что-то помимо этих четырех стен.

Как он и предполагал, его комната находилась на верхнем этаже. Он рассмотрел железные прутья за оконной рамой, очевидно установленные лишь недавно, ибо раствор, державший их, казался свежим. Окно было плотно запечатано и застеклено. Глядя сквозь чуть ребристые стекла, он увидел часть внутреннего дворика с садом и фонтаном посередине, и колоннаду вокруг. Как-то раз он заметил прошедшего там темноволосого господина, и чуть позже — пару ребятишек в сопровождении темноволосой женщины с вуалью, прикрывавшей её лицо ниже глаз. Несомненно — ещё одна рабыня.

— Ты же не собираешься измучить себя в первый же день, — начала ворчать Зориель, когда вернулась, принеся ему обед: — Ну-ка быстро возвращайся в постель!

Серегил даже не пытался возразить. Он истратил все свои силы лишь на то, чтобы высидеть на стуле. Даже короткое расстояние до кровати показалось огромным его непослушным ногам. Но он разыграл перед ней полную немощь, и пошел ещё дальше, попросив её покормить его супом. Она прищелкнула языком, но его просьба, должно быть, пришлась ей по душе, ибо глаза старухи были добры, когда она кормила его. Чем он слабее, тем меньше она боится, догадался Серегил.

Чтобы упрочить её хорошее настроение он съел весь суп и хлеб, что она дала ему, и лишь затем спросил:

— Вы никогда не называли мне имени хозяина. Почему?

Он вновь уловил тот же проблеск неприязни, что и этим утром, потому что она фыркнула и ответила:

— Мне не было дано указание, что я могу сказать это тебе.

Она промокнула его щеки салфеткой.

— Что ж, мне просто хотелось знать, кому мне следует быть благодарным.

Он удовлетворенно вздохнул и закинул руки за голову:

— Я живал в худших апартаментах, даже находясь на свободе. Хозяин со всеми рабами обходится так?

— Нет, — отрезала старуха, вновь окружая себя завесой страха.

Попытавшись сменить тактику, он бросил на неё жалостный взгляд:

— Я вовсе не прошу Вас ослушаться приказаний, просто днём и ночью меня гложет один и тот же вопрос: чего ждать дальше?

Он прикрыл веки и, позволив голосу чуть задрожать, отчаянно дернул свой металлический ошейник:

— По правде сказать, я ужасно боюсь, матушка. И всё это заставляет меня трепетать ещё больше. С чего бы ему так хорошо обходиться со мной, если только он не готовит меня для…, - он сделал выразительное лицо:…для своей постели. Это похоже на него?

— Он? — Она нахмурилась и покачала головой: — Даже если бы мне было что-то известно, я не стала бы вести с тобой подобные разговоры. Давай, доедай-ка хлеб, поднос оставишь на полу. А мне пора идти. У меня куча дел.

Она направилась к двери, но прежде чем стукнуть охраннику, задержалась:

— Наслаждайся бездельем, пока есть время, сынок. Очень скоро ты узнаешь, каково тут живется.

Серегил размышлял над её словами, дожевывая последний кусок хлеба. В лучшем случае этот её безымянный хозяин должно быть, просто слишком строгий. Ну а в худшем? Что ж, это оставалось пока неизвестным.

Он попробовал отдохнуть, но его мысли вновь устремились к Алеку и заставили беспокойно биться в груди его сердце. Он снова поднялся с постели и опять медленно двинулся к окну. Взмокнув и едва держась на ногах, он рухнул на стул, вцепившись в подоконник.

Кажется, это был самый обычный внутренний двор. Тут не было ни конюшен, ни сараев, лишь аккуратные ухоженные клумбы, разбитые между дорожками, сделанными из чего-то ярко-белого — камня или ракушечника — и вероятно окружавшие фонтан. Из своего угла он не мог видеть ворот, но предположил, что, если ему удастся всё же выбраться через окно и спуститься на землю, не переломав себе ноги, ему придется пробираться через сам дом или же карабкаться по стене на крышу. Как бы ни было, пока он был к этому не готов.

Конечно, ему следовало всё хорошенько обдумать, прежде чем пытаться бежать. Окно явно не подходило для этой цели: прутья решетки были слишком частыми даже для такого худосочного существа, каким он был теперь. Створки были наглухо прибиты, а стекло оказалось настолько толстым, что снаружи до него не доносился даже плеск фонтана.

На следующий день он почувствовал себя более крепким, и как только Зориель оставила его после завтрака в покое, он медленно обошел комнату, осматривая, не выпустил ли что-то из поля зрения. Ему было плевать, что кто-нибудь узнает. Глубоко внутри мятежная часть его натуры всё ещё жила надеждой, что настанет день, и он снова услышит, как его называют "господин".

Это заняло чертовски много времени — осмотреть пространство под кроватью и между половицами: вдруг да найдётся что-то, что можно было использовать как инструмент или оружие — но он заставил себя сделать это. Должно же тут было оказаться хоть что-то полезное!

Но он так ничего и не нашел.

— Ну да как же, тебе должны были оставить под кроватью нож или моток веревки, — пробормотал он, беспомощно опустившись на пол возле двери. Из всего, что оказалось под рукой, оставался лишь деревянный кувшин, но на худой конец, сошел бы и он, лишь бы достало сил как следует им размахнуться. Зориель не оставляла в комнате даже ночной горшок. Ему приходилось просить её принести его — весьма оскорбительная процедура — а затем она тотчас же его выносила.

Он снова тронул ошейник. Должно быть, это тут в порядке вещей. Он нащупал место, где находилась заклепка, но шов был таким прочным, что нечего было и думать о том, чтоб сделать с ним что-то. Впрочем, ничего неожиданного.

Кровать была слишком крепкой, чтобы пытаться её сломать. Тяжелый матрац был набит соломой и перьями. Он бросился на кровать и в бессилии ткнул кулаком в единственную подушку, дозволенную ему. Она также не могла служить оружием, разве если бы он захотел насмешить своих тюремщиков до смерти.

"А тебе удалось меня реально и прочно запрятать, кто бы ты ни был!" — подумал он, нервно теребя уголок подушки. Он не слишком-то представлял, как относятся пленимарцы к своим рабам, но был убежден, что его положение не было обычным. Если бы не клейма на его теле, он мог бы подумать, что его взяли в заложники ради выкупа.

Но что-то не похоже, чтоб в Римини нашелся хоть один человек, готовый заплатить за него деньги.

Вынужденный пока что смириться с поражением, он прикрыл глаза и попробовал снова вспомнить, как их захватили и как его везли по морю, в надежде, что найдется хоть что-то, указывающее на то, что Алек остался жив после нападения драгоргосов.

Однако он так ничего и не вспомнил.

"Он жив! Я знал бы, если бы он был мертв. Я чувствовал бы это!"

Мысль о гибели Алека убивала его. Узы талимениос слишком крепко связывали их, объединяя их души: "я знал бы, если бы всё оборвалось!"

Он цеплялся за эту мысль, но ледяной мрак страха снова вползал в его сердце. Свернувшись под теплым одеялом, в чистоте и пока что в безопасности, он задыхался от чувства вины. Каждого во время той засады настигла смерть — каждого, но только не его. О тали! Если ты погиб… из-за меня…

— Проклятье! — в бессильном гневе он запустил в дверь подушкой, затем наклонился под кровать и запустил туда же кувшином. Посудина, оставшись невредимой, отскочила от двери, расплескивая вокруг воду, и приземлилась у его ног, словно дразня его. Он пнул кувшин что было силы, заставив его завертеться по комнате волчком, не почуяв вспышки боли от удара голого пальца о ручку, и заковылял к двери, остановившись в футе от неё.

— А ну покажись! — завопил он: — Скажи, почему я здесь, ты, проклятый трус! Выпусти меня отсюда, позорный кусок дерьма!

Но единственным ответом ему был удар кулака снаружи и приглушенный смех.

— Ублюдок! — Серегил скатился по стене и уронил голову на руки, едва сдерживая рыдания:

— Грязные ублюдки!

Алек не умер!

А если да?

Нет, нет, нет!

Что, если я никогда этого не узнаю?…

Ослабевший, истерзанный страхами и вконец измученный, он зажал руками рот и заплакал.