Социал-монархизм как русский образ «четвертой политической теории»

 

Краткая диагностика

 

На протяжении последних двух веков в России не на жизнь, а на смерть, боролись между собой две политические идеологии - монархическая и социалистическая. Их считали непримиримыми и взаимоисключающими. Сегодня повержены обе. И вместе с ними, по сути, повержены Россия, русская история и русская цивилизация. Продолжение следования по формально начатому в 1991 г. буржуазно-демократическому «тренду», заимствованному, или, как говорят в правовой науке, «реципированному» у иной, евророатлантической цивилизации, чревато уже распадом самой Русской земли.

Однако само это противостояние и противопоставление монархии и социализма с самого начала содержало и до сих пор содержит, если так можно выразиться, «системную ошибку»: монархия - это тип государства и, соответственно, все, что с ней связано, относится к области политического, а социализм - категория, прежде всего, социально-экономическая, причем, экономическая по преимуществу. Строго говоря, это вещи, расположенные в разных плоскостях, и они не могут меж собой ни жестко соотноситься, ни быть жестко друг другу противопоставлены. Тем не менее, в истории России они противостояли, и это противостояние привело к катастрофическим последствиям. Почему?

Социализм XIX века провозглашал политико-историческое преемство с так называемым «Просвещением» и порожденными им антитрадиционными, антимонархическими и антицерковными революциями, прежде всего, французской и американской XVIII века. Отвергая господство частной собственности, зафиксированное этими революциями, но при этом выступая за разрушение всех традиционных институтов - от религии до семьи (об этом прямо говорилось в основных программных документах социализма, в том числе в «Коммунистическом манифесте» К.Маркса и Ф.Энгельса), социализм XIX века выступал как внешнее средство осуществления гностических доктрин «рассотворения» мира, само «сотворение» которого рассматривалось молодым Марксом как начало «отчуждения» (отрицать важную содержательную сторону этих доктрин невозможно). Такой социализм - до сих пор для многих его исследователей, в том числе выдающегося русского математика и историка И.Р.Шафаревича, абсолютно тождественный социализму как таковому - действительно, был враждебен имперской, монархической и православной России не только на политическом уровне, но тотально и глубинно. «Ни одна революция в Европе и во всем мире не может победить до тех пор, пока существует нынешнее Русское государство», - писал Ф.Энгельс. Этот тезис был зеркально отражен политически абсолютно противоположной, но структурно тождественной позицией, высказанной в 1849 году Ф.И.Тютчевым в его статье «Россия и революция»: «Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия, - писал русский дипломат и поэт. - Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества».

На протяжении многих веков в России существовала - и была наиболее «сродной» огромной по территории Православной стране - самодержавная наследственная монархия, выведшая нашу страну в передовой ряд мировых держав и к началу ХХ века создавшая все условия для прорыва к прямому мировому лидерству. Однако в 1917 году монархия рухнула и сменилась богоборческим атеистическим социализмом, постепенно - с конца 30-х годов начавшим приобретать некоторые русские черты и точно так же выведшим Россию резко вперед - при огромных, тем не менее, духовных и культурных утратах. Но и «русский социализм» так же рухнул - вместе с территориальной целостностью России. Катастрофу крушения мы пережили дважды за одно столетие. У этого были как внутренние, так и внешние причины.

По мере отступления самой Российской монархии от её изначально общенародной, надклассовой и надсословной природы, мировой финансовый капитал, единство которого окончательно складывается уже к первой половине XIX века вместе с формированием общемировой банковской системы, с одной стороны, стремится подчинить себе династию Романовых через систему «равнородных браков» (а на самом деле - через брачные связи Российских Императоров с подчиненным клану Ротшильдов Гессенским Домом), а с другой - формирует действующий доныне «Лондонский центр» революционных движений, финансируемый из тех же источников, идеологическим оружием которого становится революционный социализм: сначала народнического, а затем марксистского толка, - ситуация, «разрешившаяся», если так можно выразиться, только мученической искупительной смертью Царской Семьи Императора Николая II в подвале Ипатьевского дома в 1918 году.

Противостояние «России и революции», монархии и социализма в XIX-начале ХХ вв. происходило на фоне общего разрушения традиционного общества и религиозного отступления (апостасии). Установление буржуазных, частнособственнических отношений, ведших к росту индивидуализма - и, соответственно, демократии - к упадку целостности религиозного мировоззрения. В Европе эти процессы шли со времен Реформации, в России - с эпохи церковного раскола середины XVII века (более ранних тенденций мы не касаемся - это завело бы нас слишком далеко). В результате к XIX веку сложился совершенно новый тип человека - буржуа (этому историческому и социальному типу посвящена одноименная книга В.Зомбарта), «средний европеец как орудие всемирного разрушения» (К.Н.Леонтьев).

Парадокс заключался в том, что оценки этого исторического типа представителями консервативной, прежде всего, монархической мысли (Жозеф де Местр, Доносо Кортес, Константин Леонтьев) и мысли революционной, социалистической (А.Герцен, М.Бакунин и даже К.Маркс) в значительной степени совпадали. В частности, в «Коммунистическом манифесте» Маркс писал: «Буржуазия повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения, безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывающие человека к его «естественным повелителям» и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного "чистогана". В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и приобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли».

Парадокс, но «буржуа», «средний европеец» и, соответственно, его идеология - демократический либерализм - стали для монархии и социализма «общим врагом». Тот же Маркс, правда, зло и беспощадно критикуя любой «непролетарский социализм», признает, например, существование социализма французских «легитимистов». Характерно и такое его признание: «Нет ничего легче, как придать христианскому аскетизму социалистический оттенок. Разве христианство не ратовало тоже против частной собственности, против брака, против государства? Разве оно не проповедовало вместо этого благотворительность и нищенство, безбрачие и умерщвление плоти, монастырскую жизнь и церковь? Христианская жизнь это лишь святая вода, которой поп кропит озлобление аристократа». Маркс сознательно мешает здесь исторические эпохи, «демократическое» раннее христианство, и «аристократическое» средневековое, крайний «монтанистский» аскетизм и аскетизм инока, уходящего в пустыню «не из ненависти к миру». Но пафос понятен. Злобно? Да, конечно. Но, «отбросив эмоции», легко видеть: буржуа, буржуазность не приемлемы ни «слева», ни «справа». Причем, под буржуа следует здесь иметь в виду не столько частного собственника или производителя в классово-социальном смысле (на чем настаивал марксизм), сколько именно культурно-исторический тип. Тогда всё становится на свои места.

Однако сам социализм как таковой оказался оружием обоюдоострым, что ранее других осознал великий мыслитель и политический прозорливец Константин Николаевич Леонтьев. «Если социализм - не как нигилистический бунт и бред всеотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ, имеет будущее, то в России создать и этот новый порядок, не вредящий ни Церкви, ни высшей цивилизации, не может никто, кроме Монархического правительства», - предсказывал он еще в 80-е годы XIX века, стремясь привлечь Л.А.Тихомирова к созданию своего рода тайного монархо-социалистического ордена «по масонскому образцу», но с противоположным духовным и идеологическим знаком, который, как он надеялся, окажется способным «развернуть» складывавшуюся необратимую ситуацию.

К.Н.Леонтьев видел судьбу социализма в России совершенно не так, как Энгельс (и - с обратным знаком - Тютчев). «Коммунизм, - писал он, - в своих буйных устремлениях к идеалу неподвижного равенства должен [...] привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности (назовём это прямо, по К.Шмитту, «принципом Суши» - В.К.), с другой - к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы, законам, резко очерченным». И далее: «Можно себе сказать вообще, что социализм, понятый, как следует, есть не что иное, как новый феодализм уже вовсе недалекого будущего». В конечном счёте, именно Леонтьев оказался прав, хотя тоже только отчасти.

Интересно, что К.Н.Леонтьев видел судьбу социализма такой же, как судьбу христианства: в деятельности св. Константина он видел «укоренение» христианства и его превращение в собственно зрелую «ортодоксию», Православие, далеко не во всём совпадающее с первоначальным христианством. Маркс в приведенной выше цитате и ссылаясь на «ратование против государства и семьи», говорит именно о раннем христианстве, в то время как зрелое Православие благословляет и то, и другое (хотя и подчиняет, с одной стороны, плоть, с другой - «материальную силу» власти более высоким порядкам), и пути такого благословления, уже по Леонтьеву, далеко не завершены. «Чувство моё пророчит мне, что славянский православный царь, - писал он, - возьмёт когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, Константин Византийский взял в руки движение религиозное), и с благословления Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю». Вопрос у Леонтьева предельно заострён: рабство он противопоставляет прежде всего «подвижности», «новому кочевничеству» капитализма.

Как бы ни относиться к прозрениям «позднего» Леонтьева, совершенно очевидно одно: Россия есть совершенно иная цивилизация, нежели та, к которой подходит дихотомически-формационное противопоставление капитализма и социализма, каковые суть столь же дуальные признаки, но другой цивилизации. Совершенно очевидно, что под «принудительным закрепощением» он имеет в виду не введение личной зависимости, а, по сути, восстановление государственной закрепощенности всех - начиная с самого Царя, который ни в коем случае не является «тираном» в аристотелевском смысле, но первым крепостным общей крепости.

Константин Леонтьев оказался прозорлив и еще в одном: он опасался, очень того не желая, что это произойдёт уже не при Романовых, которых он считал «слишком добрыми» для столь радикального политико-исторического действия. В известном смысле можно сказать, что именно Константином Леонтьевым была предсказана сталинская эпоха. Идея строительства социализма «в одной, отдельно взятой стране», в условиях капиталистического окружения, противопоставленная идее мировой пролетарской революции Маркса, Ленина и Троцкого, неожиданно оказалась всплытием древних русских государственных архетипов - града ограждения и государства-крепости, причем, строго идеологически окрашенных, как у первого провозвестника «Третьего Рима» священноинока Филофея Псковского (ок. 1465-1542), хотя исторически и иной идеологией. Эта «иная идеология», исторически выросшая из марксистского социализма, стала меняться уже в конце 30-х, когда на XVIII партсъезде была, по сути, отвергнута ленинская идея «отмирания государства», а затем - сугубо - после 1943 года, когда в стране стали восстанавливаться позиции Русской Православной Церкви. Сразу же после войны начался национально ориентированный поворот в культуре. Однако И.В.Сталин не решился довести этот процесс до конца (или не был уверен в успехе), и после его смерти трансформация Советской власти в традиционную была остановлена, а ХХ съезд КПСС, по сути, вернул всё к обречённой модели Маркса и Ленина.

Одной из причин краха «позднего сталинизма» была также ограниченность возможностей т. н. «вождистского государства» сроком жизнью самого вождя, отсутствием возможностей правильной передачи и наследования Верховной власти - по сравнению с династической наследственной монархией.

При этом мы понимаем: монархическая клятва 1613 года, исторически связанная с Романовыми, не может быть отменена. Хотя нам представляется следующее: исполнение клятвы 1613 года после всего пережитого не может не быть связано с её восполнением, и будущий Государь должен быть не только Романовым, но и Рюриковичем. Более того - прежде всего Рюриковичем.

У Монархии и Социализма - двух исторических противников - изначально был третий, общий исторический противник. Сегодня он торжествует победу. Но одновременно привёл мир к кризису, поставил его на грань уничтожения. В этом случае вопрос о социализме и капитализме должен быть поставлен не как формационный, а как цивилизационный. То есть, не в том смысле, что капитализм сменяет феодализм, а социализм идёт на смену капитализму. Не по Марксу. Тем более, что и сам Маркс прямо указывал, что его схема «работает» только для Европы и США, и потому ввёл термин «азиатский способ производства», который вменял также и России.

Можно говорить о принципиальном, по Карлу Шмитту, различии экономических укладов Суши и Моря, при этом помня, что «принцип Суши» строго соответствует Православию, большинству направлений в исламе, буддизму и т. н. «язычеству» (деградировавшим формам древнего ведизма), а «принцип Моря» - иудаизму и западному христианству, прежде всего, протестантизму (причем, Римо-католицизм в этом делении оказывается где-то «посредине»). В теории государства и права это соответствует цивилизационному делению на «восточный» путь государствообразования (власть первична, собственность вторична и, соответственно, - государство первично по отношению к праву) и «западный путь» (собственность и, соответственно, право первичны, власть и, соответственно, государство - вторичны). В этом смысле насильственный слом «тысячелетней русской парадигмы» произошёл не в 1917-м году, а в 1991-м, хотя февраль 1917-го был, конечно, прологом. Можно даже сказать, что всё происходило не сразу: в середине XVII века рухнуло целостное Русское Православие, в феврале 1917-го - Самодержавие, в августе 1991-го - Русское пространство, то, что сегодня условно именуют «Русским миром». Но если всё же применять дихотомию «социализм/капитализм» (хотя применять её вовсе не обязательно), то Русская цивилизация - это, безусловно, социализм, причем, вовсе не только советский: социалистические черты (прежде всего, конечно, община) были, безусловно, присущи и Российской империи, и, тем более, Московскому царству.

«Четвертый путь»

Получается, что проблема «Русского социализма» вообще не может быть рассмотрена в рамках известных политико-идеологических и государствоведческих схем. Их научный аппарат в нашем случае просто «не работает». Однако здесь оказывается вполне уместной так называемая «Четвертая политическая теория» (далее -4ПТ), выдвинутая одновременно и во взаимном тесном сотрудничестве двумя выдающимися мыслителями нашего времени французом Аленом де Бенуа и русским Александром Дугиным. Подробное изложение проведенной ими работы мы можем найти в книге профессора А.Г.Дугина «Четвертый путь».

Само понятие 4ПТ было выдвинуто ввиду полной исчерпанности политических идей эпохи Модерна - либерализма, коммунизма и фашизма (нацизма), основанных на категориях линейного времени и прогресса, являющихся проявлением «западного логоса».

Ален де Бенуа в «Краткой истории идеи прогресса» пишет: «Идея прогресса является одной из теоретических предпосылок Модерна. Не без причины ее часто называют «подлинной религией западной цивилизации». Исторически эта идея была сформулирована приблизительно в 1680г. в ходе спора «ревнителей древности» и «современников» [...] Теоретики прогресса [...] согласны с тремя ключевыми идеями: 1) линейная концепция времени и идея о том, что история имеет смысл, устремленный в будущее; 2) идея фундаментального единства человечества, эволюционирующего в одном и том же направлении; 3) идея о том, что мир может и должен быть трансформирован, подразумевающая, что человек является полноправным хозяином природы. Эти три идеи обязаны своим появлением христианству (автор имеет в виду, прежде всего, христианство западное - В.К.). Начиная с XVII в., с расцветом науки и техники, они переформулируются в светском ключе».

Александр Дугин некоторым образом корректирует позиции своего французского коллеги. Опираясь на философию Мартина Хайдеггера, он, как в дилогии, посвященной этому мыслителю, так и в «Четвертом пути» показывает, что связанная с «забвением Бытия» «идея прогресса» заложена в западном мышлении задолго до Рождества Христова и имманентно присутствует уже у Платона, Сократа и даже Гераклита. Согласно Хайдеггеру, речь идет о «забвении Бытия» (Seyn), подмене его «бытием» как «высшим сущим» (Sein) и - неизбежно - сущим как таковым (Seinde). В отличие от Sein и тем более Seinde, Seyn есть Бытие и(ли) Ничто, «бытие-к-смерти».

Главное следствие «забвения Бытия» в политике - либерализм, основной субъект коего - индивид(уум). Вторая политическая теория - марксизм - с «классоцентризмом» - и третья - национал-социализм (фашизм), ставящая во главу углу нацию (тоже порождение либерально-буржуазных революций XVII-XVIII вв.) или государство, были лишь неудачными попытками преодоления либерализма. Их «вторичность», «зависимость» и привела к их краху. Сегодня либерализм торжествует, при этом уничтожая в Постмодерне самое себя. Самоуничтожение либерализма началось с его отказа от различий этнических и религиозных, затем от различий пола и неизбежно закончится уже отказом от человеческого как такового («общество киборгов», хотя возможны и иные «варианты»).

Консерватизм сегодня может иметь положительное значение, однако, как пишет Дугин, «прошлое ценно не само по себе, но только тем, что в нем есть нечто постоянное. Тем же ценны настоящее и будущее». Если мы воспринимаем прошлое как былое, а будущее именно как будущее (vs «грядущее»), то мы обнаруживаем в них Бытие. Поэтому время вторично по отношению к Бытию (а не наоборот, к чему ведет «логос Запада»). 4ПТ не может быть просто «консерватизмом возвращения». Речь может идти только об «аутентичном экзистировании» Политического.

Ни один из трех политических субъектов Модерна - ни индивид(уум), ни класс, ни нация - субъектом 4ПТ быть не может, равно как и их механические комбинации. Но, поскольку в основе Модерна лежит все же либерализм, то преодолению подлежит, прежде всего, миф об индивидууме. Он может быть преодолен не коллективизмом (как в коммунизме или фашизме), а лишь обращением к «трансцендентному человеку». Дугин называет это «ангелополитикой».

Если говорить о Западе, то сам «пафос идеологий» порожден началом необратимого отчуждения от Бытия все той же эпохой Сократа и Платона, отождествивших «идею Блага» с Сущим (и Бытием). Отсюда и сам «идеологический пафос» (чего нет, например, в Индии или шаманских культурах). При этом, в отличие от Хайдеггера, Дугин все же видит - прежде всего, из-за наличия наследия платонизма в Восточном Христианстве - потенциал для 4ПТ в платоновском «Пармениде» и, особенно, у неоплатоников - Плотина с его апофатическим «Единым» (Еn) и Прокла. Но здесь перед нами вопрос, большой и непростой, выходящий собственно за рамки проблематики этой статьи.

Что же есть субъект 4ПТ? Главное, по Дугину, как раз «уйти от дуализма субъекта и объекта». Он обращается к понятию Dasein («Вот-Бытие), место пребывания Бытия в Сущем, «суждение о Бытии», «бытие-к-смерти». Хайдеггер говорит в связи с этим о последнем «Событии» (Ereignis). Но Дугин идет дальше. Если «западный логос» не единствен, то и «дазайнов» (он сознательно пишет по-русски) - множество. Дугин, цитируя итальянского философа Г.Джулиано, говорящего об «Ангеле Евразии», приходит к выводу, что «русский Dasein» «оказался качественно отличным» от всего, описанного Хайдеггером». То же самое касается и «дазайнов» других народов. Значит, и Ereignis не обязательно «один». Да и неотменимо ли вообще присущ «русскому дазайну» Eretgnis? Проблема политики - «аутентичное экзистирование», «антропологический плюрализм». По сути это та же самая «сродность» Григория Сковороды - главная тема прежних «набросков» русской философии и ее настоящего будущего. Здесь и возникает тема Царя - в самом пока что общем смысле.

Дугин говорит: «Так можно провозгласить царственную Революцию пространства. Это значит, что Русское место (Россия) должна переключить режим экзистирования - из неаутентичного в аутентичное. Только это может дать возможность проявиться Царю. Задача не призвать Царя, не избрать его, не создать его и, тем более, не самому стать «царем», а дать Царю возможность быть, явится, открыть себя [...] Это ему не нужно, это нужно нам - иметь Царя».

Это уже именно «Русское» в 4ПТ, не являющееся строго обязательным для западной (средиземноморско-евроатлантической) цивилизации, чье «аутентичное экзистирование», скорее, предполагает онтологию договорно-правовых отношений библейского (brith, переводимое как «Завет», на иврите означает «договор») и римского (ius gentium и ius civile) типа. Dasein («Вот-Бытие») - не само Бытие, но «озарение о Бытии», или «озарение Бытием» - как угодно, для Европы, о которой писал Хайдеггер, есть то, что фиксирует нигилизм, не совпадает с ним (потому и фиксирует), «но не снимает с себя ответственности за его появление, более того, хочет пройти путь этой ответственности до конца». Но в «Четвертом Пути» Дугин делает из Хайдеггера уже «русский вывод»: он высказывает «осторожное предположение» о возможности существования множества «дазайнов» (по-русски). При этом такой вывод делается строго в рамках подходов самого Хайдеггера - «изнутри языка». В числе прочего - из того, что само значение слова «Бытие» (Se(y)in) и даже его принадлежность к существительным или глаголам в греческом, латинском, немецком, древнерусском и современном русском различно. И здесь мы начинаем стремительно двигаться к теме Царства.

Вольга и Микула

Глагол «быть» имеет три основных значения: «быть-в-наличии», «быть-как-иметься», «быть-у-кого-то» («принадлежать»). Дугин утверждает, что «Русский Dasein» (он начинает писать «дазайн по-русски) вытекает из второго и третьего значений и связывает это со «славянством» наших предков, и, следовательно, с земледелием («славяне - земледельцы»), с «третьей варной». Это так. Но все же, на наш взгляд, следует также учитывать изначальную двойственность славяно-русского этноса (венедов), в котором Русь - воинско-княжеское сословие (кшатрии). Собственно Руси, то есть военно-княжескому сословию, «кшатриям славянства», свойственно как раз первое, «вертикально-аполлоническое» ощущение Бытия, совпадающее с военно-рыцарским - Европы. Именно поэтому князья первыми восприняли греческо-библейское «Азъ есмь», трудное, как справедливо пишет Дугин, для земледельца. Все это - уже в былине о Вольге и Микуле. Вольга - князь и оборотень - «сын змея и княжны Марфы Всеславьевны, которая зачала его чудесным образом, случайно наступив на змею», Микула - «мужик». Если угодно, перед нами «род Каина» и «род Сифа» (без оценок). В некоторых местностях сказители возвеличивали Вольгу, в других - Микулу. Оттуда, издревле - разделение Русского народа в ХХ веке, продолжающееся и доныне. «Княжеский род - род русский - представляется носителям властной традиции небесным семенем, оплодотворившим землю и проросшим исторической жизнью, - пишет в своем интересном исследовании «Мать-земля и Царь-город» С.Д.Домников. - [...] В то время как для власти было характерно определение себя в области подземного, сакрального, в народной традиции складывается иное отношение к власти. Крестьянский богатырь, побеждающий Калина-царя (Змея), а также былинные образы князей-змеевичей (Вольх Всеславич) свидетельствуют о распространенной некогда традиции помещения властных персонажей в область подземного (хтонического) - чуждого Земле или даже враждебного ей».

О Царском (княжеском) роде как «змеином И.Я.Фроянов высказывал (вслед за В.Я.Проппом) такие соображения:

«Между князем и змеем, возможно, устанавливается какая-то связь, которая заслонена в былинных сюжетах более поздними впечатлениями и дальнейшим развитием эпических мотивов. Наиболее осязательна эта связь в былине о походе Вольги. Это связь прямого родства. Здесь она не подновлена и не затемнена последующими наслоениями. С точки зрения происхождения мотива, согласно наблюдениям В.Я.Проппа, "рожденный от змея (т.е. прошедший сквозь него) есть герой. Дальнейший этап: герой убивает змея. Их историческое соединение дает: рожденный от змея убивает змея». Но, убивая змея, отождествляя себя с земледельцем, Рюрикович, монарх тем самым символически убивает своего первопредка, При этом как раз то, что Царь принесен в жертву, обнаруживает его глубинную сродность «преонтологическому», которую на иконах олицетворяет именно змей. И.Я.Фроянов также указывает:

«Вполне вероятно, что, в отличие от мифа и сказки, в эпосе слияния змееборца со змеевичем не происходит, хотя иногда Добрыня и Алеша Попович могут оказаться в каком-то смутно угадываемом самими певцами родстве с князем. Князь-змеевич и князь, подчиненный воле Змея, противопоставляются богатырю, который не допускает проглатывания и силой вырывает у Змея какие-то блага, одерживает победу над ним. Такая неслиянность диктуется историческими условиями и причинами. Князю-змеевичу наиболее зримо в былине о Микуле и Вольге противопоставлен пахарь Микула, хотя противопоставление это не абсолютное, поскольку герои решают совместную задачу (выделено нами - В.К.)». Но Микула - это земледелец, то есть «Георгий».

Но оказывается, что «змееборец» и «змей» - одно. Изображение всадника-змееборца становится гербом Московского Царства («ездец» или «царь на коне»), типологически совпадает с общеправославными изображениями святых воинов - Георгия Победоносца, Феодора Стратилата и др. Равно как и самого Михаила Архангела, которому Царь Иоанн Васильевич Грозный написал канон Ангелу Грозному Воеводе - победителю Князя Тьмы, «змия древнего». Но Георгию Победоносцу тезоименит - прямо или косвенно, в качестве «народной этимологии» и сам Рюрик (Юрик) - кстати, на недавно найденном камне на его (предположительно) могиле-кургане («Шум-гора») есть трудноразличимая надпись - то ли «Григорий», то ли «Георгий», предположительно христианское имя Монарха.

И здесь, конечно, прежде всего, следует назвать знаменитую икону XVI века «Церковь воинствующая» из Успенского Собора Московского Кремля. Характерно, что на этой иконе во главе Церкви Воинствующей, поражающей «древнего змия» и подвизающейся против него, изображается не епископ, не митрополит и не Патриарх, а Царь на коне («конный»).

В это время - а в России это, прежде всего, «московский» период ее истории - Царь (князь) из «змея» сам обращается в «змееборца», что отражается и в московской геральдике: Царь на коне («конный» или «ездец») убивает Змея. При этом «ездец» отождествляется со св. Георгием - греч. земледелец - или Юрием, что фонетически созвучно имени Рюрик. Но, убивая змея, отождествляя себя с земледельцем, Рюрикович, «народный монарх», тем самым символически убивает своего первопредка, династического князя «змеиной», «фиолетовой» крови!

Кроме того, под воздействием православной веры и рожденного ею учения о «симфонии властей» смягчаются и почти изглаживаются следы древней вражды - о чем свидетельствует, например, муромского происхождения «Повесть о Петре и Февронии» и соответствующее ей Житие этих святых князя и княгини (женщины крестьянского рода, олицетворение земли), где отношения власти и земли осмысляются как брачные, чему также способствует уподобленный таинству браковенчания церковный чин венчания на царство и единый до раскола, пронизывающий всех, с самого верха до самого низа, особый, православный быт.

В «тягловом государстве» «эпохи Иоаннов» «оратай» стал «крестьянином» (при русском, «не-субъектном», не-августиновом понимании христианства) и уже все «принадлежали Богу и Государю», то есть «Микула одолел Вольгу», хотя сам Царь был «Белым», то есть «Вольгой». Но после «Указа о вольности дворянской» 1762 г. «Вольга во множестве» пробудился вновь. Именно «Вольга» создал великую русскую усадебную культуру и культуру Серебряного века. Но народ по-прежнему «принадлежал» Царю, а аристократия была связана с ним присягой (ее-то она и нарушила).

Но глубинное противостояние «белой кости» и «черной кости» никуда не девается - оно дремлет, подобное апокалиптической «тишине на время и полвремени» для того, чтобы прорваться в братоубийственной - впрочем, брато- ли убийственной? - брани на уничтожение.

В романе Пимена Карпова «Пламень» (1913) олицетворением аристократии, которой следует «отомстить», выступает «князь мира и тьмы, избранный, неповторимый, единственный» барин Гедеонов, о котором «ученые» «по записям древним где-то доказывали, будто Гедеонов - белая кость, потомок древнего библейского владыки и судьи Гедеона, положившего начало царям земным». В то же время Гедеонов - «от змея»: «Матка евонная подкинута была старому барину… А как выросла - с змеем спуталась… От змея и родила Гедеонова-то…». Народ же олицетворяет «красносмертник» Вячеслав…

А С.Г.Кара-Мурза в своей книге «Советская цивилизация» (2001) говорит о том, что в событиях 1917 года проявилась «расовая вражда» русских к русским, конкретно - русской «белой кости» к русской же «черной кости». Он прав. Но смотрит он только с одной стороны - со стороны «народа». Но точно также можно говорить о «расовой вражде» народа к «барам». И это тоже будет правдой.

Белое и Красное

Продолжая выводы Дугина, можно, пожалуй, теперь уже говорить и о «двух дазайнах» внутри единого «Русского дазайна». Борющихся меж собой и столь же нераздельных. Отсюда позднейшее противостояние «белых» и «красных» «Белые» при этом - «русские европейцы», «красные» - как сказали бы в советское время, «широкие народные массы» или, на самом деле, «русские русские». При том, что «красные» «гражданской войны» 1918-1922 гг. (когда «красные вожди» в целом русскими не были, а белые в основном были русскими по происхождению) далеко не совпадают с «красными» войны 1941-1945 (здесь «русское» и «красное» практически совпало).

Символика русско-русского противостояния с исчерпывающей ясностью выражена словами известной песни тех времен:

Белая армия, черный барон
Снова готовят нам Царский трон.
Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней.

Перед нами, по сути, не только три сакральных цвета индоевропейских народов, соответствующих трем основным сословиям, но также и алхимическая формула. Черный, белый и красный цвета - цвета трех основных стадий Великого делания. Черный - земля, «ворон», белый - свободный - «лебедь», «белые слободы», но и «Лебединый стан» у Марины Цветаевой), красный - Царь-феникс («финик», «колпь», сирин). Но Красный Царь - он же и Белый Царь, поскольку сам свободен, суверенен. Однако формула в том виде, в каком она представлена в песне на мотив старой хасидской мелодии, не указывает на «путь», а, скорее, «уводит» с него: белое отождествляется с Царским, а красное - ему противопоставлено. В «русско-русское» противостояние вмешалась бого- и мироборческая «третья сила».

Далее противоборство «белых» и «красных» перешло - и, что важно, продолжается до сих пор - в противостояние «советских русских» и «не советских русских». Хотя «царское», «красное» было узурпировано в основном не русскими большевиками (как и ранее знаменитый «красный щит» Ротшильдов). «Советское» же, если опять-таки говорить строго, на самом деле изначально принадлежало анархистам - черное знамя с изображенным на нем знаком мертвой головы («ворона»). Но уже потом, за семьдесят лет «новое почвенничество» сложилось именно под советским красным знаменем. Без Царя.

Сама по себе герметическая символика цветов - лишь частный случай всеобщих смыслов, лежащих в ее основе символики смерти и Воскресения, совпадающей с символикой Царствия Небесного и земного царства как его образа. В Великую Субботу - день сошествия Исуса Христа во ад - во время литургии иереи меняют черные великопостные облачения на белые, а на утрене Святой Пасхи - белые на красные. У древних ариев белый цвет - цвет жреческой варны, красный - царско-воинской, черный - цвет земли и земледельцев. Рус (руд, рур, род, рош) - красный, рудный, кровный, царский (сар, сур, сир). Бел - вел(икий), чистый, очищенный, священный. Но отсюда же - от бел и вел - власть и волосы (седые), власы как древнейший царский атрибут.

Белый Царь и Красный Царь - один и тот же. Как мы увидим далее, в этом метафизическая основа Четвертой Политической теории для Русских, Русского мира, России как государства. Метафизическая основа социал-монархизма.

«Таким образом, - пишет современный исследователь Вячеслав Дёмин, - мы видим невооруженным глазом, что рус-рас-раса-краса-Красный и бар-бел-Белый являются синонимами между собой и словом Раса (отсюда берлога, бор-красный лес, белуга - красная рыба, а также этнонимы русы-бореалы, русые и гиперборейцы - имеющие прямое отношение к Северной или Белой Расе-Руси». В этом смысле имя первого Русского Царя (Великого Князя) Рюрика точно соответствует этнониму. Русские - не только подданные Руси как Царям (мн.ч.), но и подданные именно и конкретно Рюрика и его наследников.

«Крайне важно, - говорится в «Полном церковно-славянском словаре», - проследить название Рос-Русь. Слово рос в смысле главы властителей, царя, употреблялось у славян-алан в глубочайшей древности. Пророк Иезекииль, а за ним и 70 толковников формулу Хакан-Русь передают с почти буквальной точностью. Иезекииль выражением: неси рош, а 70 толковников выражением: архон рош.»

В старожильной, допетровской и дораскольной Руси символика черного, белого и красного пронизывала государственный быт в самых его основаниях. «Черное» состояние - тяглое или связанное обетами - черное духовенство, белые слободы - напротив, свободные. Но чермной - красный (Чермное море). «Черна аз и чермена», - говорит Невеста в церковнославянском переводе «Песни Песней». А Белый Царь - изначально «царь не данник», самодержец, суверен, тождественный Русскому Царю, т. е. Царю Красному, кровному. Отсюда красные царские одежды, красный плащ, красные знамена и хоругви Рюриковичей, помимо того, что красный цвет одеяний - багряница, порфира - был унаследован Рюриковичами, а затем Романовыми как привилегия Православных Царей в ознаменование Христова Воскресения.

«Отдай кровь и приими Духа», - говорили древние Отцы Церкви (св. Петр Дамаскин, преп. авва Лонгин и другие).

Кровь двуедина. Она состоит из двух основных составляющих - красных телец и белых телец («кровь» и «вода»). Бело-красная символика сопровождает всю историю рода человеческого. В средневековой натурфилософии употреблялись образы белого и красного вина. У древних ариев белый цвет был вменен жреческой варне, красный - царской и воинской. Позже белое связывали с чистотой, красное - со священной яростью, священной войной. «Белые» и «красные» издревле боролись (жречество против воинства, Священство против Царства), но не могли друг без друга - борьба эта всегда сама по себе имела сакральное значение. Позже чистые очертания древних варн стерлись - так, войны Алой и Белой розы