Двухоконная рука и гость на коне 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Двухоконная рука и гость на коне



 

Александр Иванович Введенский (1904-1941) - один из самых больших и в то же время, пожалуй, самый загадочный русский поэт ХХ века. Формально его относят к так называемому «авангарду» и ставят в один ряд с его близкими друзьями 20-30-х годов - Даниилом Хармсом (Ювачевым), Николаем Олейниковым, Николаем Заболоцким и некоторыми другими петроградскими (затем ленинградскими) поэтами, создавшими так называемое ОБЭРИУ (шуточное ироническое именование - «Объединение реального искусства»). Тем не менее, Введенский, будучи глубже их всех, коснулся в своем искусстве таких глубин мироздания, за которыми вообще кончается искусство и начинается иное. Поэтому причислять его к «литературному авангарду» столь же нелепо, как и к любому другому направлению. Поэтому и известен он до сих пор довольно небольшому числу людей. Как любил говорить - по другому поводу - наш покойный друг Петр Паламарчук, «одни не признают потому, что не понимают, а другие - потому, что слишком хорошо понимают».

* * *

В жизни Введенского некоей пеленой покрыто все, начиная с семьи, в которой он родился 23 ноября (6 декабря) 1904 года в день благоверного Великого князя Александра Невского, чье имя потом и носил. Отец его, Иван Викторович, по профессии экономист, казавшийся окружающим «странным и мрачным», был сыном священника, мать же Евгения Ивановна - дочерью одного из высших военных чинов Империи, генерала от инфантерии Ивана Максимовича Поволоцкого (1842-1914), с 1906 г. члена Военного Совета ЕИВ. Она была врачом и сумела выжить в советские годы, благодаря частной практике. Сам Александр Иванович и его брат Владимир провели некоторое время в кадетском корпусе, но в апреле 1917 года Евгения Ивановна забрала их оттуда. Тем самым юный Александр был избавлен от присяги Временному правительству и не нес на себе общего пятна измены, как и вся семья, глава которой не дожил до общего позора. И Александр Иванович всю жизнь был монархистом, чего не скрывал. Судьба спасла его от присяги демократии, а собственная неприкаянность - от большевизма… В 1932 году Введенского арестовали, причем, поводом для ареста послужил его тост, произнесенный в память Царя-Мученика Николая II. Еще одно очень важное обстоятельство. Родители Введенского были потом похоронены на единоверческом Охтенском кладбище. Это очень многое объясняет, в том числе и в творчестве самого Александра Ивановича, и в его философских воззрениях, резко выделявших его из окружавшей его литературной среды. Более того, некое семейство Введенских, чиновников и прихожан Никольского единоверческого храма в Петербурге, фигурирует в переписке «главного единоверца Петербурга» (он же Главный Государственный контролер Российской Империи) Тертия Ивановича Филиппова (1825-1899). Совпадения здесь маловероятны. Мы не знаем, был ли дед Александра Ивановича священником единоверческим, или нет, но все, о чем будет сказано ниже, говорит само за себя. В семье Введенских было четверо детей - сам Александр Иванович, его брат Владимир и две сестры - Евгения и Евлалия. Имя последней тоже косвенно, но свидетельствует о старообрядческих корнях: в начале ХХ века таким именем в «общеправославных» семьях детей обычно уже не называли.

«Как видим, генералы и священники, населившие потом тексты Введенского, не с улицы взялись…», - с демократической иронией пишет Анна Герасимова (известная рок-поэтесса и исполнительница «Умка») составитель последнего «Избранного» - очень избранного, хотя и под названием «Всё», заметим, - Александра Ивановича…

Окончив гимназию, Введенский сразу же поступает в университет, сначала на юридический факультет, а затем на восточное (изучать китайский язык) отделение, но уже в 1921 году оказывается «вычищен» вместе со своей будущей первой женой Т.А.Мейер, «за дворянское происхождение». После этого он некоторое время работает письмоводителем, затем на электростанции, но вскоре целиком отдается литературным занятиям, одновременно сблизившись с учениками депортированного из страны на «философском корабле» знаменитого философа Николая Лосского, с которыми вместе создает тайное философское общество «чинарей», «внешним кругом» которого и было потом чисто литературное ОБЭРИУ.

Круг интересов «чинарей» - святоотеческое богословие, древнейшая философия (преимущественно досократики), средневековое «герметическое искусство». Все это, по понятным причинам, не афишировалось: во внешнем мире чинари - прежде всего, Введенский, Хармс и Олейников - выступали как поэты «новой школы», «авторитеты безсмыслицы» (выражение самого Александра Ивановича). При этом окружающая их литературная среда, состоявшая или из агрессивных «пролеткультовцев-интернационалистов», или из студентов только что открытых всевозможных «литературных институтов» и «курсов», куда брали в основном «рабочих от станка» и «пролетарскую молодежь», а преподавали - это было еще в 20-е годы - те же самые явные и скрытые почитатели Троцкого и «мировой революции» - воспринимала «чинарей» как нечто глубоко им враждебное, причем не внешне, политически враждебное (обериуты тоже тогда называли себя «левыми»), а внутренне, органически. Вот характерный отрывок из статьи тех лет: «Они ненавидят борьбу, которую ведет пролетариат. Их уход от жизни, их безсмысленная поэзия, их заумное жонглерство - это протест против диктатуры пролетариата. Поэзия их поэтому контрреволюционна. Это поэзия чуждых нам людей (курсив наш - В.К.), поэзия классового врага».

Кстати, врага не просто классового. О родовых корнях Введенского мы уже говорили, а Даниил Хармс (Ювачев) был сыном известного православного публициста начала ХХ века Ивана Ювачева. На сокрытом - в то время очень сокрытом - уровне друзей объединяла не только поэзия.

Советское (преимущественно «шестидесятническое») и, особенно, «перестроечное» «литературоедение» в свое время сделало все, чтобы представить «обэриутов» находящимися вне большой Русской поэзии, приблизив их творчество к «русскоязычию», от Саши Черного до Иосифа Бродского. Очень сильно преуспели здесь «смотрящие» (вовсе не от «органов», а так сказать, «внутри богемы»), популяризировавшие отдельные произведения того же Введенского, но более всего не желав(ющ)шие раскрытия его наследия в целом. В результате и в противоположной части «культурного спектра» складывались превратные представления.

«Некоторые (незнающие) считают, что обэриуты - евреи - комментирует эту культурную ситуацию режиссер известного документального фильма (2005) о Введенском Варвара Уризченко. - Возможно, из-за того, что ирония (основной язык обэриутов) - чисто еврейское начало. На самом деле (а было их восемь) - евреем был только один, поэт Борис Левин. А главные - Хармс, Введенский и Заболоцкий - безпримесно русские. Но Хармс, мне кажется - все же внутренне, по ментальности - не русский поэт, скорее - немец или англичанин 19-го столетия (да он и сам ощущал себя здесь - чужаком). А Введенский - очень русский, как ни странно, со своим гусарством, картежничеством и с детства, от недолгого обучения в кадетском корпусе сохранившейся на всю жизнь военной выправкой [...] В общем даже в ранних, абсурдистских, под эфирным кайфом сочиненных стихах чувствуется это - отзвуки Золотого века. Путь был бы, как у Заболоцкого, как у многих больших поэтов - к «неслыханной простоте». По восходящей. И чеканная, бронзой звенящая "Элегия", и последнее "Где? Когда?" - от них путь был бы к все большей аполлонической ясности, возможно, к имперской поэзии 20-го века... Впрочем, этого мы уже не узнаем - никогда».

Здесь, безусловно, следует особо отметить отличающийся от «общей волны» добросовестный и научно почти безупречный труд Михаила Мейлаха, составившего двухтомник «Александр Введенский. Полное собрание сочинений в двух томах», с комментариями. Говорим «почти», поскольку составителю и комментатору, конечно, было известно, что это примерно одна шестая из написанного Введенским, но сегодня это, видимо, максимум возможного и, так сказать, «дозволенного» (еще раз - далеко не всякая цензура - государственная).

Характерно отторжение «обэриутами» - прежде всего, Введенским - не только «пролетарского искусства», но и искусства «интеллигентского», «душевного», паразитирующего на «психических остатках», которое потом стало знаменем борьбы тех же революционных сил против повернувшейся - во время войны и после - к своим корням страны. Замечательные слова Введенского (записанные Л.Липавским) о тайных пристрастиях соратника по ОБЭРИУ, но не входившего в круг «чинарей» и бывшего, кстати, членом партии Николая Олейникова:

«Недавно Д.Х. вошел в отсутствие Н.М. (Олейникова - В.К.) в его комнату и увидел на диване открытый том Пастернака. Пожалуй, Н.М. действительно читает тайком Пастернака».

«Читать Пастернака» в кругу «чинарей» было так же неприлично, как и поддаваться революционному восторгу. И не столько по политическим, сколько по философско-эстетическим мотивам: поэзия «чинарей» пневматична. Она имеет дело с метафизическими сущностями, а тот же Пастернак психичен, чувствен, «работает» с переживаниями пораженного греховной душевностью человека - интеллигента сугубо. «Чинарями» - Введенским особенно - это отвергалось. Отсюда, кстати, принципиальное отсутствие у него «любовной лирики». Более того, эрос у него всегда предстает как антиэрос (например, в известном стихотворении - или поэме, поди разбери… - под названием «Куприянов и Наташа») и воспринимается вполне «по-иночески», хотя сам Введенский никогда на личную праведность не претендовал.

Введенский никогда не думал об эмиграции, никогда не стремился к политическому действию, в том числе в литературе. Более того, при всем своем монархизме - а, скорее, как раз благодаря ему - он видел глубинное метафизическое основание свершающегося: «Какое это имеет значение, народы и их судьбы? Важно, что сейчас люди больше думают о времени и о смерти, чем прежде; остальное все, что считается важным, - безразлично». В таком, свободном от всякой «душевности», «психизма» отношении к истории проглядываются именно древлеправославные корни, действительный, а не мнимый «керженский дух». При этом - неприятие как самой революции и «революционной действительности», так и интеллигентских рефлексий по ее поводу - в духе того же Пастернака. В своем предпоследнем - из тех, что сохранились, - стихотворении «Элегия» (1940) он писал:

Цветок несчастья мы взрастили,
мы нас самих себе простили,
нам, тем, кто, как зола, остыли,
милей орла гвоздика.

Когда в 1932 году Введенского арестовали, в протоколе следствия было сказано: «Следствием было установлено, что группа, в которую входили Ювачев-Хармс Д.И. и Введенский А.И., организовалась в 1926 году на основе контрреволюционных монархических убеждений ее участников и вступила на путь активной контрреволюционной деятельности». По некоторым сведениям, автором доноса был впоследствии обласканный и знаменитый Самуил Маршак, вместе с Введенским состоявший в детской секции Ленинградского отделения Госиздата. Впрочем, и сам он был - правда, уже в 1937 году - арестован. Довольно неожиданно Введенский и Хармс были освобождены, хотя Введенскому и было запрещено в течение трех лет проживать в 16 городах СССР. Причины освобождения оставляют нам повод задуматься о подспудных течениях, уже тогда образовавшихся и разделившихся внутри советских структур. Впрочем, по некоторым сведениям, за него и Хармса ходатайствовал уже тогда приближенный к государственному руководству и при этом остававшийся безпартийным С.В.Михалков - официально тоже член Детской секции - который и позже, после 1956 года, писал прошение о посмертной реабилитации поэта и помогал его семье.

В 1936 году Александр Иванович женился на жившей тогда в Харькове, куда он ездил, кстати, вместе с Михалковым, Г.Б.Викторовой. Вскоре у них родился сын Петр, и поэт жил последние годы в Харькове и Одессе, бывая в Ленинграде только наездами. Зарабатывая на жизнь сочинением детских стихов - некоторые из них очень известны, как, например, «О рыбаке и судаке», а также цирковых реприз, он все это время занимался сочинением «комической драмы» под названием «Прощальное танго», в которой главным героем является претерпевающий таинственные превращения «мужичок с козой по имени Эсмеральда» - средневековый натурфилософский (алхимический) сюжет (не видел ли он в детстве знаменитую «Книгу Раймондулиеву» - выполненный в старообрядческом поморском скиту Симеоном Денисовым перевод луллиевого трактата Ars Magna?)

B конце сентября 1941 года к Харькову приблизились немцы, и семья должна была эвакуироваться. Введенского вместе с другими писателями оставили в городе, чтобы делать какие-то «окна». Жена и сын отправились к поезду, но затем вылезли из набитого битком вагона, чтобы через три дня уехать всем вместе. Однако через два дня Александра Ивановича арестовали и отправили по этапу. Позже выяснится, что поезд шел на Казань, а, следовательно, арест был, скорее, превентивным. Однако даже до Воронежа Александр Иванович не доехал.

* * *

Написанное Введенским не понято до сих пор. Однако тот же Хармс говорил о нем так: «Интересно, что почти все великие писатели имели свою идею и считали ее выше своих художественных произведений. Так, например, Блейк, Гоголь, Толстой, Хлебников, Введенский». Еще в начале 20-х годов сам Введенский говорил: «Меня интересуют три темы: время, смерть и Бог».

На самом деле Введенский - никакой не «левый». Напротив, он принадлежит полностью коринской «Руси уходящей» (вся его кажущаяся «авангардность» - литературное юродство; в своих стихах он «ругается мipy») и в то же время с метафизической точки зрения оправдывает все происшедшее в ХХ веке. Он писал: «Важнее, когда человек избавлен от всего внешнего и остается один на один со временем. Тогда ясно, что каждая секунда дробится без конца и ничего нет».

Только вот это ничего нет его и пугало. А в неоконченном трактате под условным названием «Серая тетрадь» он еще писал:

«Все, что я здесь пытаюсь написать о времени, является, строго говоря, неверным. Причин тому две. 1) Всякий человек, который хоть сколько-нибудь не понял время, а только не понявший хотя бы немного понял его, должен перестать понимать и все существующее. 2) Наша человеческая логика и наш язык не соответствуют времени ни в каком, ни в элементарном, ни в сложном его понимании. Наша логика и наш язык скользят по поверхности времени. Тем не менее, может быть, что-нибудь можно попробовать и написать если и не о времени, не по поводу непонимания времени, то хотя бы попробовать установить те некоторые положения нашего поверхностного ощущения времени, и на основании их нам может стать ясным путь в смерть и в широкое непонимание. Если мы почувствуем дикое непонимание, то мы будем знать, что этому непониманию никто не сможет противопоставить ничего ясного. Горе нам, задумавшимся о времени. Но потом при разрастании этого непонимания тебе и мне станет ясно, что нету ни горя ни нам, ни задумавшимся, ни времени».

Время для Введенского связано с изначальной выброшенностью мира из области чистого бытия, которая для православного сознания связана с прародительским грехом. «Однако чудо возможно с момента смерти. Оно возможно потому, что смерть есть остановка времени» («Серая тетрадь»). Время - линейное время (а, значит, и история) - не сотворено Богом, а рождено падением человека и мира.

Поэзия Введенского вся - от начала и до конца - пронизана эсхатологическими мотивами. Однако наиболее отчетливы они в поэме «Кругом возможно Бог» (1931). Поэма открывается загадочным «вознесением цветов», полностью соотносимым с классическим в мировой поэзии «прологом на небесах». Но у Введенского все строго наоборот. Цветы уходят с земли - мотив, совершенно не разгаданный литературоведами, но хорошо понятный, если вспомнить об Охтинском кладбище и всем, с ним связанном: Александр Иванович не мог не знать об эсхатологических представлениях некоторых старообрядческих согласий (в частности, Спасова согласия) о том, что «Церковь ушла на небо» и «в миру ничего нет» («Выходит, что дома и неба и леса еще больше нет, чем настоящего». - «Серая тетрадь»). Только после «полета цветов» начинается посмертное странствие казненного героя (его имя неизвестно - автор называет его Фомин):

Спустите мне, спустите сходни,
Пойду искать пути Господни.

В своем посмертном странствовании Фомин, лишенный головы (традиционный мотив decapitatio, усекновения головы, дающего особое сердечное зрение - сравним, например, с житием преподобного Меркурия Смоленского - вообще пронизывает произведения Введенского), попадая в разнообразные ситуации, зеркально отображающие мир земной, познает, что

…в нашем посмертном вращении
спасенье одно в превращении.

Но это превращение оказывается возможным лишь когда «Бог посещает предметы». Иначе, как говорит Фомин, «у земли невысокая стоимость»: она оставлена.

Жуки выползают из клеток своих,
олени стоят, как убитые.
Деревья с глазами святых
качаются Богом забытые.
Весь провалился мир.
Дормир, Носов, дормир.

Каков этот оставленный мир?

И тогда на трон природы
сели гордые народы,
берег моря созерцать,
землю мерить и мерцать.
Так сидят они мерцают
и негромко восклицают
волны бейте, гром греми,
время век вперед стреми.

Последнее эсхатологическое превращение - посещение мира Богом - изображается Введенским как деяние, при котором «Мир накаляется Богом». При этом особое значение приобретает рука Фомина, о которой говорится:

Его волшебная рука
изображала старика.

Что это значит?

Будем читать дальше:

Фомин лежащий посинел
И двухоконную рукой
Молиться начал. Быть может только Бог.
Легло пространство вдалеке.
Полет орла струится над рекой.
Держал орел икону в кулаке.
На ней был Бог.

Интересно, что Введенский пишет «Быть может только Бог» без запятой после «может». Кроме Бога, значит, на самом деле ничего нет. Но еще интереснее другое - «двухоконная рука». Что это значит? Среди не дошедших до нас ранних произведений Введенского, перечень которых содержится в так называемой «Шуркиной тетради», мы находим под номером 30 - «Состояние двуперстного ощущения времени». Текст, как и многие другие, утерян или сознательно скрываем литературной средой, не желающей открыть подлинного Введенского и оставляющей читателю только поэта «авангарда». Но даже представители той же самой литературной среды не могут не признать: «Г.А.Левинтон выразил мнение, - указывает М.А.Мейлах, - что в выделенном сочетании имплицирован символ двуперстного крестного знамения. Укажем попутно на название не дошедшего до нас раннего произведения Введенского».

Вот она, оказывается, разгадка! Рука, характерно «изображающая старика», держит на самом деле ключ к пониманию всей жизни и труда поэта!

«Два перьста убо и едина рука являютъ распятаго Господа нашего Icуса Христа во двою естеству и единомъ съставе познаваема, десница же неизреченную Его силу и одесную Отца седение возвещаетъ». Б.А.Успенский указывает, что в русских переводах преп. Петра Дамаскина это место опущено, а в славянских послераскольных - сокращено. Введенский мог это знать как через отца, так и как-то иначе, но мог и не знать.

Так или иначе «Кругом, возможно, Бог» оказывается развернутым исповеданием древлего, дораскольного Русского Православия.

«Двуперстное», дораскольное «ощущение времени», действительно не имеет ничего общего с современным. Напомним, что важнейшей «никоновой справой» была замена в Седьмом члене Символа веры слов Егоже Царствию несть конца на Егоже царствию не будет конца.

По-гречески седьмой член Символа веры звучит так:;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;,;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;. Это можно перевести как нет и не будет, то есть, в конечном счете, тоже несть. В латинском же Credo о Его Царствии или не говориться вовсе ничего, или говорится в будущем времени. «Не будет» вместо «несть» вводит в Россию и Русскую Церковь линейное время Запада, «заката» и соединяет с ним Русское время, ранее замкнутое, статичное и одновременно циклическое в рамках богослужебного круга. Этому, совершенно волевому, персональному, «персоналистическому» усилию реформаторов и была подчинена вся «никонова справа», ознаменовавшая конец «времени Третьего Рима» и бывшая для России «вводом в модерн».

В книге «Феномен старообрядчества» известный церковный историк Борис Кутузов приводит любопытное наблюдение. Говоря о «никоновых справщиках», греках и не только, он разъясняет:

«В процессе правки были изменены некоторые правила перевода с греческого языка, так аорист, видо-временную форму глагола, соответствующую по большей части русскому прошедшему времени совершенного вида, стали неоправданно переводить как перфектум, Примеры: вскую остави мя и вскую оставил мя еси (Пс.21:2), и исцели мя, и и исцелил мя еси (Пс.29:3) и т.д.

Напомним, что аорист (греч. aoristos) - видо-временная форма глагола, в ряде индоевропейских языков (греческий, древнерусский и др.), обозначающая действие, отнесенное к прошлому, напр., церковнославянское и древнерусское положихъ - я положил. Но только ли строго к прошлому? Аористом также выражено понятие о вечном бытии Триединого Бога - безвременном, безначальном и безконечном.

Однако «модернизация» Православия началась уже за столетие до собственно раскола. В исследовании прот. В.И.Жмакина «Митрополит Даниил и его сочинения» подробно описан конфликт митрополита Московского Даниила с преп. Максимом Греком. Последний переводил Священное Писание с греческого на латынь, а два его помощника с латыни на церковнославянский, при этом везде заменяя аорист перфектом, ибо латынь утратила аорист. В частности, он заменил седе одесную Отца на сел еси. Это и вызвало нареканья митрополита: «Он, Максим Грек, хулу глаголаше на Господа и Бога и Спаса нашего Исуса Христа иже взыде на небесе и седе одесную Отца, он же мимошедшее есть глаголаше…». На самом деле именно это, а вовсе не вопрос о втором браке Василия Третьего, было причиной его заточения.

В связи с этим митрополит Макарий писал:

«Самая важная вина Максима против православной веры состояла в следующем: он говорил и учил и писал о Христе, что сидение Его одесную Отца есть мимошедшее, минувшее, подобно тому, как пребывание Адама в раю и сидение его прямо рая - мимошедшее. Потому где было в наших книгах написано: "Христос взыде на небеса и седе одесную Отца" или "Седяй одесную Отца", Максим то зачеркал или выскреб, а вместо того написал: "Седев одесную Отца" или "Седевшаго одесную Отца", а в ином месте "Сидел одесную Отца". Здесь действительно скрывается мысль ложная, даже еретическая: Мы исповедуем Христа как истинного Сына Божия, Единосущным, совечным и сопрестольным Богу Отцу, и, следовательно, сидение Христа одесную Отца есть никогда не престающее, а не прошедшее, не минувшее. К изумлению, Максим и на Соборе отвечал: "В том нет никакой разности: как пребывание Адама в раю и сидение прямо рая есть мимошедшее, так же и Христово сидение одесную Отца есть мимошедшее". И этот самый ответ повторил через шесть лет на Соборе 1531 г. Могли ли отцы Собора не обвинить Максима в таком важном и вместе упорном заблуждении? Уже впоследствии, в 1534 г., в своем Исповедании веры Максим оправдывал себя в этой погрешности тем, что при исправлении книг он не знал достаточно русского языка, а передавал свои мысли по-латыни толмачам Димитрию и Власу, и потому, если есть что-либо хульного в речениях седел еси, седев, то следует вменить такое "нелепое презрение" не ему, а толмачам: он не понимал тогда различия в таких речениях».

Что же тогда такое нагнетаемый во многих стихах Введенского абсурд, в изображении которого он на несколько десятилетий опередил европейских авторов? Это «буее мipa», «безумное Божие», как говорил святой апостол Павел, если угодно, «и прочие безумные глаголы» (преп. Андрей Критский). Это выраженное поэтическим языком апокрифическое богословие «чинарей»: ведь слово «чинарь» - прямое указание на чин - Божественный чин, устав, обряд. Древний - древлеправославный - чин. Но ведь и сама эпоха, в которую жил и погиб Александр Введенский, может быть названа эпохой «безумного Божия», «апофатического богословия Святой Руси», выражаемого чрез молчание и отрицание.

* * *

Между 1931 и 1934 гг. Введенский написал одно из своих самых известных, но и самых загадочных стихотворений «Гость на коне». Приведем его полностью:

Конь степной
бежит устало,
пена каплет с конских губ.
Гость ночной,
тебя не стало,
вдруг исчез ты на бегу.
Вечер был.
Не помню твердо,
было все черно и гордо.
Я забыл
существованье
слов, зверей, воды и звезд.
Вечер был на расстояньи
от меня на много верст.
Я услышал конский топот
и не понял этот шепот,
я решил, что это опыт
превращения предмета
из железа в слово, в ропот,
в сон, в несчастье, в каплю света.
Дверь открылась,
входит гость.
Боль мою пронзила
кость.
Человек из человека
наклоняется ко мне,
на меня глядит как эхо,
он с медалью на спине
Он обратною рукою
показал мне - над рекою
рыба бегала во мгле,
отражаясь как в стекле.
Я услышал, дверь и шкап
сказали ясно:
конский храп.
Я сидел и я пошел
как растение на стол,
как понятье неживое,
как пушинка
или жук,
на собранье мировое
насекомых и наук,
гор и леса,
скал и беса,
птиц и ночи,
слов и дня.
Гость я рад,
я счастлив очень,
я увидел край коня.
Конь был гладок,
без загадок,
прост и ясен как ручей.
Конь бил гривой
торопливой,
говорил -
я съел бы щей.
Я собранья председатель,
я на сборище пришел.
- Научи меня Создатель.
Бог ответил: хорошо.
Повернулся боком конь,
и я взглянул
в его ладонь.
Он был нестрашный.
Я решил,
я согрешил,
значит, Бог меня лишил
воли, тела и ума.
Ко мне вернулся день вчерашний.
В кипятке
была зима,
в ручейке
была тюрьма,
был в цветке
болезней сбор,
был в жуке
ненужный спор.
Ни в чем я не увидел смысла.
Бог Ты может быть отсутствуешь?
Несчастье.
Нет я все увидел сразу,
поднял дня немую вазу,
я сказал смешную фразу -
чудо любит пятки греть.
Свет возник,
слова возникли,
мир поник,
орлы притихли.
Человек стал бес
и покуда
будто чудо
через час исчез.
Я забыл существованье,
я созерцал
вновь
расстоянье.

При попытке «расшифровки» этого произведения важно помнить, сколь далеко все, написанное Введенским, от «субъективно-душевного» (об этом уже было сказано), сколь далеко от так называемого самовыражения. В связи с этим хочется обратить внимание на проницательную статью поэта и переводчика Г.М.Кружкова «Не просто совпадение, возможно. Йейтс и Введенский. Две колыбельные».

В 1929 году, в Рапалло, едва оправившись от тяжелой болезни, шестидесятичетырехлетний Уильям Батлер Йейтс (1865-1939) начал работать над циклом стихов, который он первоначально назвал «стихами для пения» («poems for music»). Эти стихи резко отличались от прежних - они были, по его собственному признанию, «яростнее и, возможно, легкомысленнее» («wilder and perhaps slighter»). Цикл был в основном завершен в 1931-м.

«Случайное словцо "возможно" ("perhaps") из приведенной фразы, - пишет Кружков, - не случайно вошло в его окончательное название: "Words for music perhaps" - "Слова, возможно, для музыки" (или "для пения") [...] Бог своеобразно присутствует в этом цикле - не как верховный судия, а как некое эстетическое мерило, чьи главные функции: зрение и память. Все живущее - зверь, птица, рыба и человек - отражается в бесстрастном зрачке Бога [...] "Все остается в Боге". Бывают чудные совпадения. В том же 1931 (или в 1930) году написано одно из важнейших произведений Введенского: поэма-мистерия "Кругом возможно Бог". В названии - такой же прием, что у Йейтса. Обычное у англичан название стихотворения или поэтического цикла "Слова для пения" иронически отстраняется вводным словом "возможно". Введенский исходит из стандартной христианской формулы "Бог вокруг нас" или "Всюду Бог" - и точно так же отстраняет ее шатающимся вводным словечком».

И Кружков указывает на «соответствия, проявляющиеся иногда в почти невероятных (с точки зрения теории вероятностей) совпадениях».

И далее: «Сравним две колыбельные - Йейтса и Введенского. Одна из них, входящая в цикл "Слова, возможно, для пения", есть отдельное стихотворение "Колыбельная" (XVI), другая есть эпизод из поэмы "Кругом возможно Бог" и не несет заголовка, но по жанру является именно колыбельной. Обе колыбельные не совсем обычные, ибо поются женщиной не ребенку, а любовнику [...] В обоих случаях женщина убаюкивает мужчину не только в сон, но и в смерть».

Выше мы уже цитировали колыбельную Введенского:

Дормир, Носов, дормир…

«В структурном плане колыбельные Йейтса и Введенского необычайно близки, - говорит Кружков. - Каждая состоит из трех строф, или куплетов, по шести строк в куплете [...] Несмотря на "разницу всего", бросающуюся в глаза при первом взгляде на эти тексты, уже при втором взгляде обнаруживается столько сходного в их построении, в лирическом сюжете, что стихотворение Введенского выглядит как намеренная карнавализация "Колыбельной" Йейтса. (То есть не "как", а "как бы" - ибо повлиять эти стихи друг на друга не могли: совпадение дат их написания дает стопроцентное алиби.)»

На самом деле это «совпадение дат» (приблизительное) и «стопроцентное алиби» - свидетельство того, что оба - и Йейтс, и Введенский - писали истинную реальность (когда-то А.Ф.Лосев подчеркивал тождественность «полноценного символизма» и «полноценного реализма») То же самое - если не более - касается «Гостя на коне». Стихи эти, без сомнения, «записанные».

Так или иначе - кто - посетил поэта?

Живший в конце XIX в. исследователь новгородских древностей Василий Передольский рассказывает, что во многих грамотах ХП-ХШ веков упоминается некий Князь Куний Гость, или, по-литовски, Куни-гаса, что в переводе означает Конный гость. Он же и расшифровывает имя этого высокородного гостя:

«Из числа немецких выходцев, селившихся в Новгороде, следует назвать потомка латышского царя Видевута, сын которого или внук, Андрей, по прозванию Кобыла, был, по преданию, родоначальником бояр Захарьиных и Романовых; прибытие потомка Видевута в Новгород относится к 1287 г.».

Так называемое «Краткое описание о произшествии знаменитаго рода Юрьевых-Романовых… в лето от Сотворения мира 7306, от Рождества же по плоти Бога Слова 1798» инока Ювеналия (Воейкова) повествует:

«Известные Родословные книги о происхождении Знатнейших Родов Российских Дворян, с древнейших времен сочиненные, и прочих некоторых от одного праотца происшедшими, коего въезд в Россию то из Варяг, то и Прус, то и Немец (что в старину значило единое отродье) поставляю со времен владения Великого Князя Иоанна Даниловича Калиты, или при сыне его Симеоне Иоанновиче Гордом. Пишут, что, когда приехал к Москве служить Великому Князю муж Честен (Знатен) Андрей Иоаннович, прозванный Кобыла [...] А иные писатели повествуют, что Род Романовых происходит от первого Короля Прускаго Ведевата или Вейдевута, бывшего с 305 по 378 год по Рождестве Христове и продолжался через девять степеней до Князя Гландала, почитаемого братом Прускаго Князя, пришедшаго в Россию в исходе ХШ столетия и принявшего Святое Крещение в 1287 году, в коем дано ему имя Иоанн, а у него был сын Андрей Иванович, прозванный Кобыла, и так далее».

То же самое пишут и авторы гораздо более ранние, которые все без исключения именуют Вейдевута Королем Литовским и Прусским или просто королем Прусским. Пруссы - это те же самые Русы, или Росы - князья Рош (Реш), по преданиям, как и франкские Меровинги, потомки троянских царей. Так, рукопись архива графов Шереметевых (№ 597) в том виде, в каком ее упоминает уже цитированный нами Сборник Костромской губернской ученой архивной комиссии 1901 г., имеет следующее надписание:

«Сия книга глаголемая, собранная из разных летописцев и подлинных разрядных родословцев о потомках Прусского и Оленского короля Ведевита от четвертого сына его Недрона, от потомственного его наследника Андрея Ивановича Камбилы, глаголемаго Гляндуса… А сия книга дому капитана Ивана Иванова сына Колычева».

Повествование Колычева начинается с (П)Русского царя Прутено, который «в 373 г. по Р.Х. для старости своей отдал в вечное обладательство свое Прусское королевстко брату своему Вейдевуту, а сам определился в идолослужение первым жрецом в городе Романове, идеже ныне немецкое местечко Гейлингенбейль. Романове, или Ромове находилось на берегах Дубиссы и Невяжи. При слиянии этих двух рек, на обширной равнине, находился священный вечнозеленый дуб, необыкновенной толщины и высоты». Потом туда же уходит и Вейдевут.

Несколько иначе рассказывает о Вейдевуте барон Балтазар Кампенгаузен, считающий Рюрика и Вейдевута родичами и на этом основании говорящий о единой Рюрико-Романовской династии, составившей два рода - Рюрико-Романовский и Романово-Рюриковский (с 1613 г.). Версия барона такова:

«Аланы, говорят, жили прежде в соседстве с землею Пруссов [...] И вот, богатый Алан Вейдевуд, или Войдевод, посоветовал обоим племенам избрать себе общего предводителя или князя. Совет был принят, и выбор в 305 г. пал на самого Вейдевода. Он сделался самым первым князем, или королем Литовско-Прусской земли или по крайней мере первым главой из Аланской династии… Постоянное среди мира владычество его продолжалось 74 года, законченное в 379 году на 116 году от рождения, вследствие отречения от престола, причем он сделался верховным жрецом своего народа - Криво-Кривейте - вследствие чего и водворился в дубовой роще близ Романова».

Таким образом, первопредок Романовых отрекся от престола, став жрецом крови, Царь-Мученик в 1905 году желает отречься от Престола, став Патриархом, а в 1918 г. сам восходит на уральский жертвенник.

Но трагическая (во временном измерении) судьба Дома Романовых связана также и с тем, что второй Царствовавший его представитель отворил дверь Патриарху Никону и его «латинствующим» сподвижникам, изувечившим «двухоконную руку» что и сделало неизбежным искупительный подвиг-жертву 1918-го.

Но история «единого Рюрико-Романовского Рода», в котором Кобыличи-Романовы были «кощеями» (это слово означало «ведущий запасную лошадь для князя») уходит в глубинную метаисторию. «Княжеский род представляется носителям властной традиции небесным семенем, оплодотворившим землю и проросшим исторической жизнью, - пишет в своем интересном исследовании «Мать-земля и Царь-город» С.В.Домников. - [...] В то время [...] в народной традиции складывается иное отношение к власти. Крестьянский богатырь, побеждающий Калина-царя (Змея), а также былинные образы князей-змеевичей (Вольх Всеславич) свидетельствуют о распространенной некогда традиции помещения властных персонажей в область подземного (хтонического) - чуждого Земле или даже враждебного ей». Это глубинное противостояние «белой кости» и «черной кости» - навеки.

Но оказывается, что «змееборец» и «змей» суть одно. Изображение всадника-змееборца становится гербом Московского Царства («ездец» или «царь на коне»), типологически совпадает с общеправославными изображениями святых воинов - Георгия Победоносца, Феодора Стратилата и др. Равно как и самого Михаила Архангела, которому Царь Иоанн Васильевич Грозный написал канон Ангелу Грозному Воеводе - победителю Князя Тьмы, «змия древнего». Но Георгию Победоносцу тезоименит - прямо или косвенно, в качестве «народной этимологии» и сам Рюрик (Юрик, Ерик) - кстати, на недавно найденном камне на его (предположительно) могиле-кургане («Шум-гора») есть трудноразличимая надпись - то ли «Григорий», то ли «Георгий», предположительно христианское имя монарха.

Что же до самого змея, то здесь все еще сложнее. И.Я.Фроянов высказывает (вслед за В.Я.Проппом) такие соображения:



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2017-02-19; просмотров: 276; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 44.211.117.101 (0.068 с.)