На пути к скиту праведной анны

 

Г орными тропами, стараясь не терять высоту, от келиотов Данилэу мы двинулись на запад, в сторону скита Святой Анны. Временами, когда за очередным поворотом тропы взгляд, не находя за что уцепиться, неожиданно срывался со скалы и падал в бескрайнюю голубую бездну, возникало странное чувство нереальности этого мира, где поверхность моря, вопреки всем законам, парила высоко над кустами, деревьями и каменистыми склонами хребта. Линия далекого горизонта, почти незаметно соединившая колеблющееся в горячем мареве небо с расплавленным и побелевшим от жара морем, оказывалась над краем пропасти, значительно выше обрыва, у которого мы замирали в изумлении. Для нас, родившихся на равнине, это ирреальное зрелище невольно приобретало таинственное значение. Жизнь души, устремленной к своему Творцу, здесь зримо парила над пустой и временной земной суетой. Это был воистину мир Духа — и от его созерцания у нас действительно захватывало дух.

Скит, куда мы теперь направлялись, прежде называвшийся Вулевтир, получил новое имя в честь матери Пресвятой Богородицы после перенесения сюда нетленной стопы св. праведной Анны в 1686 году. Ей посвящен и соборный храм скита. Не останавливаясь, мы миновали Малый скит св. Анны, где словно ласточкины гнезда друг над другом лепились по крутой скале кельи с плоскими крышами… Минут через тридцать тропа свернула направо и исчезла за скальным выступом. Мы повернули и неожиданно застыли у самого поворота, захваченные открывшимся перед нами видом. По широкому склону афонского хребта сверху и до самого моря спускались террасами многочисленные каливы и кельи, утопающие в зелени оливковых, лимонных и апельсиновых рощ. Повсюду виднелись невысокие, почти плоские купола с крестами домовых церквей. Открывшееся нашим взорам зрелище чем-то напоминало большой приморский поселок на склонах Кавказа где-нибудь в районе Гагр или Сухуми. Лишь возвышающиеся повсюду кресты на черепичных крышах выдавали тайну этого необычного селения. Они заставляли вспомнить о том, что здесь обитают только монахи, посвятившие свою жизнь Богу, и нет в этом удивительном поселке ни одной женщины или ребенка. Скитяне, как правило, живут в своих кельях и каливах маленьким братством под руководством старца. Все эти отдельные монашеские жилища вместе с их обитателями составляют скит, которым управляет выбираемый на один год дикеос.

В верхней части широко раскинувшегося по склону монашеского поселка мы приметили Кириакон — так в афонских скитах именуют главный храм, в отличие от подобных храмов в монастырях, называемых соборными. Со скалы нам было хорошо видно, что небольшая площадка у почти отвесного обрыва, на которой располагался Кириакон, с трех сторон окружена довольно высокой стеной из серого камня. В ее верхней части виднелись маленькие окошечки, похожие на бойницы миниатюрной крепости. Рядом с храмом над пропастью нависло странное здание, выкрашенное необычно сочной кирпично-красной охрой, которую афонские иконописцы и строители собирают в трещинах на Каруле (см. фото 5 на вкладке).

Взяв направление на Кириакон, мы стали неторопливо спускаться по горной тропе в прозрачной тени деревьев, сменивших, наконец, растущие наверху кустарники. Неожиданно из-за поворо­та дороги послышались какие-то странные звуки, напоминающие не то всхлипывания, не то человеческую речь. Мы замедлили шаг и осторожно выглянули из-за скалы. У самого края дороги, в метре от обрыва, лицом к морю стоял с воздетыми к небу руками среднего возраста монах. На траве у ног его лежала обычная афонская торбочка. С великим сокрушением сердца он медленно повторял вслух:

— Кирие, Иису Христэ, элейсон мэ.

Слезы струились по его лицу, весь он был углублен в молитву и не слышал скрипа наших туристических ботинок за поворотом. Что было делать? Мешать не хотелось… Но время неумолимо двигалось к вечеру, скоро должна была начаться всенощная, ведь завтра — воскресный день. Нет, идти все же необходимо… И чтобы не смутить молитвенника, мы решили потихоньку вернуться назад, а затем вновь двинуться к повороту, производя как можно больше шума ботинками и разговором. Уловка сработала, и монах, услышав громкий скрип камней под нашими ногами, успел приготовиться к встрече с очень странными, громко разговаривающими русскими паломниками.

— Эвлог и тэ, — как ни в чем не бывало произнесли мы обычное афонское приветствие.

— О Кириос, — смиренно ответил монах с легким поклоном.

 

Глава 23.

АФОНСКАЯ ВСЕНОЩНАЯ

 

 

М ы пришли вовремя. Скинули рюкзаки в келье архондарика — того самого красного здания, висевшего над пропастью, которое приметили издалека еще на подходах к скиту — и успели надеть легкие греческие рясы. Без них греки-священнослужители не входят в храм. С колокольни, расположенной недалеко за стеной, ограждающей площадь с храмом и архондариком, послышался звон ко всенощной. На свою афонскую (из валяной шерсти) камилавку я накинул почти не помявшуюся в рюкзаке н а метку, которую по случаю приобрел в лавке Пантелеимонова монастыря, и еще раз убедился в ее удобстве для путешествующего монаха. Действительно, для того, чтобы случайно не повредить современный русский клобук, его приходится переносить в специальной круглой коробке. А небольшая афонская камилавка — всегда на голове, и оттого не мнется в любом путешествии, выпол­няя роль скуфейки. Но стоит лишь надеть на нее тонкую, невесомую и практически не занимающую в багаже место наметку, как она превращается в настоящий монашеский клобук. Аналогичным образом, кстати, шились и древние русские клобуки, также состоявшие из двух частей: круглой небольшой шапочки-камилавки и самого клобука, сшитого в виде островерхого, похожего на шлем, матерчатого куколя, который надевали поверх камилавочки. На древнерусских иконах, кстати, монахи изображаются именно в таких клобуках.

Почти все скитяне уже собрались в Кириаконе. Подтягивались еще только греки-паломники, а с ними и мы — три русских странника. Иконостас мягко светился разноцветными огоньками лампад и немногочисленных свечей. Всё остальное пространство храма тонуло в сумраке, который сгущался по мере удаления от иконостаса к западной стене. Там, при входе, мы заметили несколько свободных стасидий. Совершив обычное поклонение праздничной и храмовой иконам, а также всем присутствующим, мы встали в свои «формы» слева от входа. На клиросе прибавили огня в масляной лампе и раскрыли Постную Триодь. Прозвучал начальный возглас служащего иеромонаха и неспешно потекла афонская всенощная. Ритмическое пение мужских голосов действовало завораживающе. Из открытых Царских врат медленно поплыли струи сизоватого кадильного дыма. Аромат усилился, когда пономарь с возд у хом на плечах, покинув алтарь, начал совершать каждение всего храма. В руке у него была кац и я 19 — ручная кадильница в виде серебряного дракона с загнутым вверх и вперед хвостом. С хвоста свисало несколько бубенцов. Снизу, к животу чудовища крепилась вертикальная рукоять, которую он сжимал правой рукой, а тело дракона было вытянуто горизонтально вдоль всего предплечья, почти до сгиба его локтя. Обходя по кругу иконы, а затем каждого, кто находился в храме, пономарь одновременно совершал кадильницей легкие маятниковые движения в горизонтальной плоскости. Дракон при этом приветливо помахивал хвостом то вправо, то влево, ритмично звякая бубенцами. Чрезвычайно ловко пономарь приноравливал глухое позвякивание своих бубенцов к четкому ритму песнопений. Чихи-чихи-чихи-чихи — отбивали ритм бубенцы, необыкновенно воодушевляя и самих певцов, и всех молящихся. Было заметно, что ритм и музыка божественных песнопений захватили их полностью, заставив совершенно оторваться от обыденного, земного и тленного, чтобы приобщить к божественному и нетленному. Совершая по четкам Иисусову молитву, я тоже почувствовал, будто улетаю в какое-то иное пространство, в тот мир, где царствует любовь Божия.

Незаметно промелькнуло несколько часов службы. Стало заметно холоднее. Жаркий солнечный день давно уже сменился холодной весенней ночью. Каменный пол и стены не удерживали тепла. Но вот к большой железной буржуйке, стоявшей недалеко от меня, почти в самом центре храма против входа, подошел монах с охапкой дров. Через несколько минут буржуйка начала едва заметно багроветь, но затем вдруг быстро покраснела и от нее во все стороны заструились потоки горячего воздуха. Железная труба этой самодельной печки поднималась вертикально вверх под своды церкви и еще дальше — в центральную ротонду — и там, загибаясь, выходила через одно из окон наружу. В древности, конечно, никто не ставил здесь подобных отопительных сооружений. Вообще в афонских храмах изначально не предусматривалось никакого отопления, хотя зимой и в межсезонье климат на полуострове всегда был достаточно суров. Но всё дело в том, что прежние монахи просто не мерзли. Благодать Божия явно покрывала их (как духовно, так и физически) в значительно б о льшей мере, чем нас, современных монахов. Впрочем, во все времена люди Божии, защищенные Его благодатью, не боялись холода. Потому-то русские святые — Прокопий Великоустюжский и Василий Московский — почти обнаженными ходили даже в самые лютые морозы. Кирилл Новоезерский зимой, в неотапливаемом храме, в любую стужу совершал Божественную литургию, стоя босиком на холодном полу. Да и на моей памяти всю зиму ходил босиком по снегу благодатный старец-архимандрит о. Павел (Груздев) († 1996 г.). Но ходил он так до тех пор, пока однажды «доперестроечные» милиционеры, испуганные необычайным явлением, строго-настрого не запретили ему «смущать народ». С той поры он надевал зимой на босу ногу огромные «бахилы», которые были ему явно велики. Здешние монахи рассказывают, что и сейчас в афонских пещерах, скрытых среди неприступных скал, живут подвижники, одежда и обувь которых давно истлели. Не испытывая холода, они даже зимой обходятся без одежды и без огня, согреваясь в непрестанной молитве благодатью Всесвятого Духа Божия.

Приятное тепло от печки оказалось коварным. От него меня разморило. Глаза сами собой стали закрываться, и я почувствовал, что время от времени мое сознание куда-то уплывает. Очень стыдно, но пришлось признаться себе в том, что я сплю стоя, как лошадь в стойле. Слава Богу, что подлокотники высокой стасидии, на которые я опирался, не дали мне упасть: то-то был бы конфуз! Вдруг сквозь полудрему я услышал, будто кто-то обращается ко мне. Открыв глаза, я встретил ласковый взгляд седобородого монаха из соседний стасидии. Пожилой грек по-английски пригласил нас выйти из храма и выпить по чашечке кофе.

Взглянув на часы, я отметил: «От начала службы прошло только шесть часов. Значит, будет еще продолжение». Тут мы только обратили внимание на то, что греки-паломники и почти все монахи уже покинули Кириакон. Вслед за ними и мы вышли на свежий воздух под иссиня-черный покров бездонного ночного неба, по которому щедрой рукой Творец рассыпал бесчисленное множество звезд. Холодный морской воздух мгновенно сдунул остатки сна. В голове прояснилось, и в этот миг Господь сподобил почувствовать удивительно благодатное состояние любви ко всему Божьему миру. Всё и все стали такими родными, такими бесконечно близкими и дорогими, что от этого захлестнувшего меня теплого чувства любви на глаза навернулись непрошеные слезы.

Несколько ступенек вниз — и мы уже в помещении, где вдоль стен тянутся длинные лавки-диванчики. Центр этой своеобразной приемной тоже занят лавочками для гостей. Слева от входа, посередине стены, возвышается высокое кресло дикеоса. Пригласивший нас монах, почтительно склонившись, что-то сказал восседавшему на нем старцу, и тот, обратившись в нашу сторону, указал нам на диванчики поближе к себе. Когда все гости разместились по лавкам, послушники принесли на подносах чашечки с крепким кофе и блюдца с лукумом. Дикеос поинтересовался, откуда мы приехали, сколько сейчас монастырей в России, посещает ли народ храмы Божии и почему Антон оказался на Афоне в полевой военной форме. Все присутствующие тем временем неспешно беседовали между собой, а те, кто не готовился ко причастию, потягивали горячий кофе. Узнав, что Антон — бывший военный, дикеос удовлетворенно кивнул головой и сказал, что греки с нетерпением ждут исполнения пророчеств о взятии русскими войсками Константинополя. Так в разговорах прошло минут пятнадцать. Наконец дикеос поднялся, и вслед за ним потянулись к выходу все остальные. Служба продолжалась еще около четырех часов, но после небольшого отдыха и чашки кофе она прошла легко и молитвенно.

Если душа остается без благодати

На рассвете по окончании литургии мы покинули Кириакон, а когда прощались с ласковым седобородым монахом, он пригласил нас после отдыха посетить его келью, которая располагалась совсем недалеко от Кириакона. Старец подробно объяснил, как удобнее пройти к его жилищу, и мы любезно раскланялись. Прежде чем растянуться на своей кровати в узкой и длинной комнатке висящего над пропастью архондарика, я вдруг обратил внимание на ее дальнюю стену. Вчера в спешке мы не заметили, что возле неё стоят большие золоченые створки Царских врат. Характерная форма самих створок, их размеры, орнамент сквозной резьбы и живопись икон в круглых виньетках не оставляли сомнения в том, что изготовлены они во второй половине XIX века в России. Обернувшись назад, я увидел справа от двери большую икону академического письма той же эпохи со славянской надписью. Еще одна небольшая русская икона висела на выбеленной стене между двух окон. «Вероятно, их принесли сюда из домовой церкви какой-нибудь разрушенной кельи, где некогда подвизались русские монахи»,— решили мы и тут же мгновенно уснули.

Однако спали мы недолго, всего лишь часа два, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы почувствовать бодрость в теле и необыкновенный душевный подъем от невещественного, но ощутимого прикосновения благодати Божией. Это — как в детстве. Бывало, откроешь утром глаза… и захлестнет душу безудержной и необъяснимой радостью бытия. В ту пору глубокое, насквозь пронизывающее состояние беспредельного счастья не осознавалось мною как нечто сверхъестественное. Любовь Божия с такой силой захлестывала одновременно и душу, и маленькое детское тельце, что все мое существо, казалось, без остатка растворялось в неизъяснимом блаженстве — в блаженстве любви ко всему миру, к людям, и к каждой травинке, ко всякой букашке, к небу и солнцу, и ко всему, что согрето его лучами.

Уже потом, намного позднее я понял, что это благодатное состояние утрачивается нами с потерей детской чистоты, и многие из людей, навсегда покинув детство, никогда уже более не смогут ощутить его. Год за годом всё копятся и копятся наши грехи. Под слоем греховной тины чернеют и гниют человеческие души. В них поселяются пиявки сосущего одиночества, отчаяния и злобы. Иные души черствеют, сморщиваются и засыхают. А люди сгибаются под тяжестью какой-то невещественной, но безмерно тяжелой, словно каменной, глыбы. Часто они жалуются: «У меня будто камень на сердце». И жизнь их — зачастую внешне благополучная — становится мучительно безрадостной. Но когда при умножении грехов благодать Божия отступает в еще большей степени, души людей испытывают нечто еще более страшное — мучительное состояние почти космического ужаса. Тогда чудовищная черная сила ломает и рвет душу на части, и каждая ее частица стонет от невещественной боли в безумном желании скорее покончить с этим мучительным и бессмысленным бытием. Люди в таком состоянии начинают ненавидеть весь мир и все живое. Невыносимая душевная боль заставляет их стремиться к смерти и воспевать смерть с упоением и пафосом обезумевших рок-певцов. Они почти неосознанно стремятся к разрушению, к уничтожению себя и вместе с собою всего существующего. Подобное состояние испытывали раньше, по-видимому, одни лишь бесы, а теперь ощущают и люди, уподобившиеся им своей греховностью и безблагодатностью. Как страшно бывает мне слушать подобные рассказы из уст молодых людей, едва только вступивших в жизнь! Что остается им, лишенным Бога и Его благодати?! Общество, культивирующее сатанизм, оставило им на выбор самоубийство или временное обезболивание «опиумом для народа», но не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова, т. е. оглушение себя наркотиками, алкоголем и диким воем психоделической «музыки» в обществе таких же отчаявшихся смертников, тех, которые пока еще могут конвульсивно дергаться в наркотическом тумане на дьявольских нитях дискотеки.

Трудно мне было даже понять этих молодых людей… Но вот однажды Господь дал и моей душе возможность на минуту ощутить это состояние, хотя, думаю, лишь в малом приближении. И с тех пор открылось мне — что означает «душевная ломка» на самом деле. Всего лишь одна минута! Но я не знаю, что случилось бы с моей душой, продлись это ужасное состояние чуть дольше. Какая-то чудовищная сила рвала ее на куски. Казалось, что эта страшная сила с гудением накапливается где-то в груди, давит и мучительно больно растягивает ее в разные стороны, вибрируя от перенапряжения и готовясь с треском взорвать мою бедную душу, чтобы распылить и развеять ее останки по всей вселенной. Теперь-то я хорошо понимаю этих молодых людей, а потому — даже видя их искаженные сатанинской злобой лица — в состоянии испытывать к ним жалость.

Но волна детской радости, как в те далекие годы, неожиданно захлестнула сердце. От нее-то, пожалуй, я и проснулся. В окна архондарика вливались утренние потоки еще прохладного солнечного света. Тихо, стараясь не скрипеть половицами, я подошел к окну, а там — море до самого горизонта. И больше ничего, кроме моря и неба. Кажется, будто мы плывем на корабле, где-то очень-очень далеко от земли. Это — от того, что наша комнатка вместе с частью архондарика буквально висит над пропастью, удерживаемая в этом положении какими-то железобетонными конструкциями. Отец дьякон и Антон еще сладко посапывают под одеялами, укрывшись с головой, потому что в комнатке, действительно, свежо.

— Ну и пусть отдыхают. Пойду умоюсь.

И снова моя мысль возвращается к нашей несчастной, обезображенной сатанинской культурой молодежи. Как их утешить, как им помочь? Думается мне, что тягостное, рвущее душу состояние — еще не признак неотвратимой духовной смерти. Даже и в этом состоянии душа поддается исцелению. Надо лишь знать Того единственного Врача, Который может лечить эту болезнь. Только Он — Творец — в состоянии исцелить страдающую человеческую душу Своей божественной благодатью! Мрачные, мучительные состояния отступают и уходят навсегда, когда возвращается в душу утраченная за грехи благодать Божия. Возвращают ее не наркотики, не магические заклинания, а только лишь истинное покаяние и Таинства Церкви. Ими очищается душа от тяжести грехов, становясь вновь способной воспринимать в свой очищенный от скверны сосуд «живую воду» благодати Святого Духа. И чем более приближается человек к своей прежней детской чистоте, тем добрее и радостнее становится его душа. Об этом-то и говорил нам Христос: «…если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3). «Обратиться» — значит перейти в обратное состояние, т. е. вернуться к утраченной детской чистоте, которая способна привлечь к ребенку благодать Божию, а вместе с ней мир душевный, радость и любовь. Те из людей, которые в сознательной борьбе с собственными грехами и греховными привычками возвращают своей душе чистоту, — еще в этой жизни переходят в удивительное состояние, которое Христос назвал Царством Небесным, находящимся внутри нас. Тогда-то именно душа человека еще в этой земной жизни на­полняется радостью, миром и любовью Божией. И только это состояние может считаться «нормой» душевных состояний человека, той нормой, к которой мы все должны стремиться. Именно здесь кроется ответ на вопрос, который вот уже почти два столетия мучит всех психиатров мира: вопрос о психической норме…

Когда, наконец, завершив свой утренний туалет, с полотенцем на плече я вернулся в архондарик, отец дьякон и Антон были уже на ногах. Даже невооруженным глазом заметно было, что настроение у них просто замечательное.

— Вы ощутили, кстати, что на Афоне потребность во сне значительно меньше, чем где бы то ни было? — спросил я своих спутников.

— Еще бы! — заулыбался отец дьякон, протирая очки и близоруко щурясь.

— Отцы, а вы помните, что нам предстоит визит в келью старца? — прошепелявил Антон одной половиной рта. В другой, пока он расчесывал волосы, была зажата резинка, которой затем перетягивались волосы на затылке.

Предвкушая удовольствие от нового приключения, каким Антону представлялось все наше путешествие на Афон, он хитровато зажмурился. Затем, поиграв мускулами: «Есть еще порох в пороховницах!», он сделал несколько разминочных упражнений, потом надел на себя свежую тельняшку, а сверху натянул камуфляжную гимнастерку. Наконец, мы взяли в руки свои палки и, распрощавшись с отцом-гостинником, вышли за железные ворота в каменной стене, отделяющей Кириакон, архондарик и большую круглую беседку, висящую над самой пропастью, от всей остальной территории скита.

 

Глава 24.

В ГОСТЯХ У СКИТСКОГО СТАРЦА

 

 

Д обраться до кельи старца оказалось совсем нетрудно. Выйдя из-под арки ворот, мы повернули налево и немного прошли по дороге, зажатой между склоном горы и задней стеной Кириакона. Миновав колокольню, еще раз свернули налево и вдоль северной стены ограды начали спускаться вниз по тропинке, которая в самых крутых местах имела аккуратно выложенные каменные ступени. Оставив позади несколько келий, расположенных на террасированном склоне горы уступами одна над другой, мы, наконец, добрались до двухэтажного белого домика с длинным балконом по фасаду. Его подпирали металлические столбы, образуя под ним неширокую галерею. В тени балкона, спаса­ющего хозяина от летнего зноя, виднелись садовая скамейка и большие глиняные горшки с цветами. Искусно выровненная площадь небольшой терраски вокруг домика была идеально ухо­жена и засеяна газонной травой. За миртовой20изгородью, покры­той пахучими густо-зелеными кожистыми листьями, виднелось несколько цветущих миндальных деревьев. Солнце уже начало припекать, и вокруг цветущего миндаля деловито гудел целый пчелиный рой. С тропинки мы свернули на ровную бетонную дорожку и через несколько метров уперлись в решетчатую калитку между двух кирпичных столбиков.

Постучали. За непрозрачным стеклом входной двери домика негромко скрипнули половицы. На пороге появился седобородый старец и любезно пригласил нас войти. Внутри келья походила скорее на дом профессора. В стенных нишах — полки со множеством книг, дорогие альбомы по иконописи, фрескам, архитектуре и истории. В пустотах между книгами — вазочки с изящными сухими веточками и цветами. На выбеленных стенах — старинные литографии в красивых рамах и греческая майолика. По домотканым полосатым дорожкам старец повел нас в свою домовую церковь. Она очень маленькая, но светлая и чистая. Здесь все сделано со вкусом: резной иконостас, иконы, стасидии, бронзовое паникадило.

— Эту икону, — старец показывает небольшую рублевскую Троицу, — прислали мне из России… А вот икона Серафима Саровского, это, пожалуй, самый почитаемый в Греции русский святой. У нас практически все знают его житие и поучения, особенно о стяжании Святого Духа. Книги о нем несколько раз издавали в Салониках на греческом языке. Да, великий был исихаст!

— А вы бывали в России? — поинтересовался Антон.

— Нет, не бывал. Но Россию очень люблю и много читал о русских святых, о ее истории. Одно время у меня даже жил келейником молодой человек из России. Я предполагал со временем постричь его в монахи. Но однажды, прожив у меня более полугода, он сказал, что хотел бы взять у своего духовного отца в России благословение, чтобы навсегда остаться на Святой Горе. Я, конечно, согласился, что на всё необходимо брать благословение и ничего не делать по своей воле. Он уехал обратно в Россию и через некоторое время написал, что духовник не благословил ему возвращаться на Афон.

Неожиданно из прихожей, которая более походила на кабинет ученого, донеслась трель телефонного звонка. От неожиданности мы втроем уставились на старца. Здесь, в диких горах, где нет даже электричества (за исключением тех, кто имеет солнечные батареи), — телефонный звонок?! Старец, видя наше изумление, виновато улыбнулся:

— Вот видите, даже и до нас дотянулась костлявая рука цивилизации. Это, наверное, звонит гостинник из архондарика.

Кратко переговорив по-гречески, он положил трубку и пригласил нас посидеть на солнышке. Мы вышли и уселись на скамейку.

В пещере преподобного Герасима

— Если хотите, — предложил старец, — я могу показать вам пещеру, она совсем недалеко отсюда. Там в первой половине XVI века подвизался преподобный Герасим. Он был монахом нашего скита и здесь принял пострижение в великий ангельский образ. В пещере у кладбища он прожил около 10 лет, ведя очень строгую аскетическую жизнь. Позднее по благословению старцев св. Герасим отправился на поклонение ко Гробу Господню в Иерусалим и там был рукоположен во пресвитера патриархом Германом, который оставил его при патриаршем доме. Уже в то время многие, как и теперь, говорили, будто человеческое естество ослабело и подвиги, о которых они читали в древних житиях, стали совершенно уже невозможны. Но св. Герасим пристыдил этих малодушных. Удаляясь время от времени за Иордан для безмолвия и молитвы, он, по примеру Спасителя, в течение 40 дней ничего не вкушал. Действительно, человеческое естество в современном его состоянии само по себе не способно ни на какие подвиги. Как, впрочем, и никогда не было на них способно. Любые подвиги во все времена совершались только благодаря помощи свыше, т. е. не по естеству, а вопреки естеству — по благодати Божией. На самом же деле не естество ослабело (оно всегда было слабым после грехопадения прародителей), а ослабело произволение христиан в борьбе с грехом. Об этом, кстати, говорил и ваш преподобный Серафим. Но если человек отрекается от себя, от своих страстей и от любых душевных или телесных привязанностей ради Бога, — то Бог Сам начинает заботиться о нем, посылая ему свышеестественную помощь и укрепляя его Своей благодатью. Вы, наверное, читали об этом у Макария Египетского и преп. Исаака Сирина. И в наше время были здесь, на Афоне, великие подвижники, которые насмерть стояли в духовной войне с мысленными грехами и с похотью плоти. Жаль, что не переведены еще на русский язык жития старцев Иосифа Исихаста (Пещерника), который преставился в 1959 году, и вашего русского старца о. Тихона из Крестовоздвиженской кельи, принадлежащей монастырю Ставроникита. Этот блаженный отец Тихон, скончавшийся относительно недавно, в 1968 году, по рассказам его ученика — знаменитого и у нас на Афоне, и во всей Греции — старца Паисия, был абсолютным нестяжателем. Представляете, у него не было даже кухонной посуды! Вместо кастрюли и тарелки он использовал большую консервную банку. В обед он съедал лишь половину свежей смоквы (инжира), хотя нормальному человеку для насыщения необходимо съесть не меньше килограмма. Всё остальное старцу восполняла благодатная сила Святого Духа*.

Итак, когда блаженный Герасим почувствовал сладость благодатных молитвенных состояний, распаливших в нем божественную любовь, он стал стремиться к еще большему молитвенному уединению. Испросив благословение Патриарха, он уехал на остров Закинф, а затем перебрался на другой остров, Кефаллинию, где и поселился в пустынном месте у разрушенной церкви. Преподобный Герасим известен еще и тем, что в течение всей своей подвижнической жизни вместо хлеба употреблял в пищу одну только зелень и удостоился от Бога дара чудотворений. Однако и на этом острове он не мог долго скрывать свою святость от местных жителей. Узнав о его добродетельной жизни, они стали упрашивать блаженного Герасима создать рядом с восстановленной им церковью женский монастырь. Как оказалось, на острове было немало семей, в которых девушки из любви к Богу отказались от вступления в брак и жили в родительских домах, словно инокини. Об этих-то девицах и просили св. Герасима их родители. Увидев в такой необычной просьбе волю Божию, преподобный Герасим с усердием занялся возведением келий. Как только строительство было закончено, в новую обитель сразу же пришло 25 сестер. Мудрый и опытный пастырь, он бдительно следил за своим «стадом», обучая «овечек» мужественно отражать нападения мысленных волков — демонов — и терпеливо переносить любые скорби, напоминая, что «многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие» (Деян. 14, 22). О времени своего преставления он был извещен Богом за несколько дней до кончины. Преподобный призвал инокинь — своих духовных дочерей, всех благословил и мирно отошел ко Господу с молитвой о них в 1579 году.

— Потом, лет через двести, — продолжал старец, — в этой же пещере краткое время жил Акакий Кавсокаливит, который впоследствии стал основателем Кавсокаливского скита. Он тоже, как и его предшественник, преп. Герасим, был сугубым аскетом, питаясь, в основном, дикими травами и каштанами. А спал он всего лишь полчаса в сутки. От такой пищи у него открылся туберкулез с кровохарканьем, однако он прожил, исцелившись с помощью Божией, до 98-летнего возраста. Незадолго перед смертью его посетил инок Афанасий из нашего скита Святой Анны, которому старец открыл время своей кончины. Он перешел в вечность 12 апреля 1730 года. Да помянут и нас преподобные отцы Герасим и Акакий в своих молитвах перед престолом Божиим на небесах, — сказав это, наш старец перекрестился и встал со скамейки.

Поднялись и мы, с радостью приняв его приглашение посетить пещеру, о которой он только что нам рассказал (см. фото 10 на вкладке). По крутой тропинке, придерживаясь руками за кусты, вслед за старцем мы осторожно спустились с террасы, на которой стояла его келья. Наконец, достигли узкого и длинного горизонтального уступа, протянувшегося вдоль склона горы. Здесь наш проводник повернул влево. Удивительно легко перешел он по бревну через глубокую промоину и двинулся вдоль вертикальной стены слоистых доломитов, нависающих слева над тропой. Мы старались не отставать от старца, даже не позаботившись о том, чтобы точнее запомнить дорогу. И как впоследствии оказалось — зря.

Высокие деревья и кустарники, разросшиеся на склоне справа от тропы, плотной стеной закрывали горизонт. Море за ними совершенно не просматривалось. Создавалось впечатление, будто мы находимся где-нибудь в лесу средней полосы России. Густая сочная трава вокруг указывала на близость источника. Наконец, мы подошли к пещере и с удивлением обнаружили, что вход в нее закрыт… дверью. Присмотревшись внимательнее, мы поняли, что в полукруглое отверстие пещеры ее встави­ли совсем недавно — доски не успели еще потемнеть от времени, а красноватый тонировочный лак выглядел совсем свежим. Старец отворил дверь, нащупал в темноте спички и, несколько раз чиркнув о коробок, зажег тонкую восковую свечу. Узкая пещера с треугольным сводом осветилась мягким желтоватым светом. Вниз вело несколько ступеней. Старец спустился по ним, высветив огоньком свечи крошечное пространство внутри пещеры. Ее земляной пол тоже имел форму вытянутого треугольника. От входа, сужаясь, он уходил не более чем на два с половиной шага в глубь скалы. На небольшой каменной полочке, выдолбленной, возможно, еще преподобным Герасимом, стояли простенькие, по большей части бумажные, иконы. Уверенными движениями хозяина старец очистил фитиль лампады от нагара, достал из угла бутылку с маслом, долил его в цветной стаканчик и затеплил лампаду перед иконами. Затем он пропустил нас вперед, а сам отошел к ступеням, сел в единственную стасидию, которая каким-то чудом уместилась в нише справа от двери, вынул четки и погрузился в молитву. Опустившись на колени перед иконами, мы тоже молча молились. Каждый о своём. Ни единого звука не доносилось снаружи. Полная отрешенность от бесконечной суеты обезумевшего мира и сосредоточенная молитва в благодатной тишине пещеры. Вот где мы почувствовали — что значит Афон!

Вернувшись к келье старца, мы взвалили на плечи ожидавшие нас на скамейке рюкзаки и, распрощавшись, направились к калитке, прося его не забывать нас в своих молитвах.

— Советую вам сразу же, не задерживаясь, отправиться в монастырь Святого Павла, — напутствовал нас старец. — Вы как раз успеете туда до закрытия ворот. Вон по той широкой тропе.

— Но сегодня такой чудесный день, старче! Воскресенье! — обернувшись, ответил ему Антон. — хочется погулять, подняться в горы, полюбоваться природой.

— Нет, нет, дети мои, лучше не задерживайтесь, — старец улыбнулся, — а отправляйтесь-ка сразу к Святому Павлу. Прогулки по горам — пустое занятие. Пользы от них — никакой!

 

Глава 25.

ОСЛУШАНИЕ И… НАКАЗАНИЕ

 

И вот мы снова на дороге, которая вчера привела нас в скит Святой Анны.

— Похоже, нам влево, — я показал палкой направление. — Если не останавливаться в Новом Скиту, засветло будем у Святого Павла.

— Ну, ты что! Отец! — Антон заговорщицки подмигнул отцу дьякону (вижу, они что-то придумали за моей спиной). — это так банально, тащиться по горизонтали. То ли дело рвануть наверх! Покорить вершины! Небольшой десантный марш-бросок! Вот это я понимаю!

— С какой стати?! Старец благословил сразу — к Святому Павлу!

— Да день-то сегодня какой? Отец! Воскресенье! Ради такого дня нужно совершить восхождение в горы и устроить там маленький пик-ни-чок.

— У нас, кстати, осталось несколько супов быстрого приготовления, — поддержал приятеля отец дьякон, — не везти же их обратно в Россию! Мы и так таскаем их без толку вот уже две недели.

— Вcё это срочно нужно съедать! — поддакнул ему Антон. — По моим оперативным данным, у нас должны были еще остаться белые сухари, банка с маслинами, чайные пакетики и разовые упаковки с джемом.

— Да ведь нехорошо нарушать благословение!

— Ну и ничего плохого нет в том, что ради воскресного дня мы немного изменим маршрут и погуляем в горах.

Весело похохатывая, заговорщики ловко подхватили меня под мышки и развернули в другую сторону, лицом к уходящей вверх по склону извилистой тропинке. Что-то не лежала у меня душа к подобным развлечениям, отвык я уже от романтики, но, видя, как жаждут приключений мои спутники, все же согласился на этот поход, убедив себя, что нехорошо обижать друзей, да и продукты съедать, действительно, необ­ходимо.

Тропа круто забирала вверх, извиваясь меж громадных камней вдоль русла сухого потока. Его склоны были покрыты теперь уже редко встречающимися на Афоне огромными вязами. Мы казались себе муравьями, которые медленно и терпеливо ползут со своей ношей все выше и выше среди травяных стеблей и деревьев, высоко вверху раскрывших над ними свои зонтики-кроны. Но вот вязы остались где-то там, внизу. Перед нами — голые серые скалы с озорными пучками молодой травы, крепко вцепившимися в расщелины. При каждом порыве ветра кажется, что они машут нам своими зелеными платочками. На небольших уступах — качаются густые заросли терновника. А за спиной — стоит лишь обернуться — безбрежное голубое пространство: море и небо. Там внизу, в лазурной глубине, виден маленький кораблик. Над ним высоко в небе снуют белокрылые чайки. Но отсюда они кажутся лишь блестящими белыми точками. Даже их крики здесь не слышны. Полная тишина… и только шум ветра в кустах терновника. Ощущение иного мира, иного пространства.

Тропа стала еще круче. Для того чтобы сохранить устойчивость, пришлось сильнее наклоняться вперед, не дожидаясь когда тяжелый рюкзак опрокинет кого-нибудь из нас навзничь, иначе… катиться пришлось бы о-о-очень далеко. Полы подрясника стали путаться под ногами, и чтобы на них