Покидая обитель Констамониту 
";


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Покидая обитель Констамониту



Жизнь начинается с новой страницы,

Светлой, как утро. И странники-птицы

Взмывают над крышами из черепицы.

К ветрам и утесам, над пиками башен,

К вершинам Афона — надмирного мира,

Вкушая от яств пренебесного пира —

Свободы и счастья невидимых брашен.

«Черное дело»

Но вот, наконец, тропа вынырнула из чащи леса, и мы оказались на достаточно большом оголенном участке, врезавшемся в склон ущелья. Вся поверхность его, казалось, была изранена, словно эту площадку в ярости топтали ноги или копыта каких-то гигантов. И хотя рытвины уже успели слегка затянуться молодой травой, тягостное впечатление от этого не уменьшалось. Все трое остановились в полном недоумении. Перед нами возвышался достаточно высокий холм обнаженной земли в виде конуса диаметром не менее 10 метров. По всей поверхности этого странного кургана пробивались из-под земли струйки голубоватого дыма. Необъяснимое явление! От подножия и до макушки конус дымился! Неподалеку бежевый мул, навьюченный мешками из белых капроновых нитей, лениво жевал траву. Он и ухом не повел, когда Антон подошел к нему, чтобы заглянуть в мешок. Рядом с мулом, между голыми стволами уцелевших деревьев был натянут брезентовый полог. Под ним — грубо сколоченный длинный стол и две скамьи из досок. Вокруг валялось множество консервных банок, окурков и рваных целлофановых пакетов. От божественной гармонии не осталось и следа. Во всем царили хаос и мерзость варварского вторжения в природу человека с обезображенной душой.

Я тоже заглянул в мешки, переброшенные через седло мула. Они были плотно набиты полутораметровыми обрубками стволов молодых деревьев, превратившихся в уголь, но не утративших своей первоначальной формы. Теперь все стало понятно: это угольщики жгли в конусах молодые деревья, присыпанные сверху землей, чтобы огонь не разгорался слишком сильно. Он должен был лишь понемногу тлеть под слоем земли, превращая деревья в древесные угли. Обойдя дымящуюся земляную пирамиду, мы обнаружили за ней другой такой же, но еще не засыпанный конус. Он состоял из одинаково нарубленных, очень аккурат­но сложенных по радиусу тонких стволов (см. фото 11 на вкладке).

Оторвавшись от созерцания этих фантастических сооружений, мы подняли взоры вверх. Весь западный склон ущелья представлял собой ужасное зрелище. От прежде густого леса здесь остались лишь низкие пеньки. Даже без глубоких познаний в геоморфологии нетрудно было понять — какую страшную опасность, какой непоправимый вред может принести такая варварская порубка леса на крутом склоне горы. Всё, что мы увидели, походило на настоящее вредительство. Было ясно, что эрозия склонов, не сдерживаемая более корнями деревьев, пойдет теперь с такой быстротой, что вскоре их ровная и когда-то зеленая поверхность превратится в безжизненный лунный ландшафт, прорезанный глубокими каньонами. Сверху послышались голоса людей и шум падающих деревьев — это мирские рабочие продолжали свое черное угольное дело.

В кромешной тьме

Миновав делянку, мы поспешили вверх по тропе и вскоре вновь очутились среди деревьев и густой травы. Стоило подняться еще немного, как нас окутал серебристый влажный туман. На вершине поросшего лесом центрального хребта мы попали в густые облака и заблудились. Когда преодолели перевал, тропа запуталась в высокой траве и куда-то исчезла. Пришлось без дороги, наугад, спускаться по заросшим горным склонам в густом молочном тумане. Вместо расчетных трех часов мы продирались сквозь заросли колючих кустарников в три раза дольше. Из облаков сыпал назойливый мелкий дождь. Видимости почти никакой. Ноги скользили и путались в длинных, словно конская грива, мокрых космах прошлогодней травы. Двигались медленно, почти на ощупь, и все, конечно, промокли до нитки, раздвигая локтями кусты, с которых градом сыпались на нас крупные капли дождя. Разбухшая кожа туристических ботинок превратилась в мягкую тягучую резину. При каждом шаге в них хлюпала вода, шерстяные носки — хоть выжимай.

Наконец мы спустились к абсолютно безлюдной горной дороге, достаточно широкой, чтобы по ней мог проехать автомобиль. Она долго петляла высоко над морем вокруг каждого бокового отрога хребта, то немного спускаясь вниз, то вновь поднимаясь. Казалось — вон за тем поворотом должен уже появиться монастырь, но там — очередная глубокая промоина, которую снова надо обходить, за ней — следующая, и так без счета...

Очень быстро и почти незаметно опустилась ранняя весенняя ночь, лишь на мгновение осветив розовой полоской заката морской горизонт. Последний луч солнца длинной школьной указкой ткнулся в лиловые камни круто сбегающей вниз узкой тропы. Вспыхнул и погас. Но этого краткого указания оказалось достаточно. Покинув дорогу, мы начали осторожный спуск по указанному солнечным лучом каменному желобу, который исчезал в тоннеле из густо сплетенных ветвей вечнозеленых кустарников. Тьма наступила такая, что, как говорится, «хоть глаз выколи». Благо, у нас с собой — электрический фонарь. Где-то внизу, наконец, сквозь сосны тускло замерцали керосиновыми лампами желтые окна Ватопеда. Но… когда мы подошли к надвратной башне, было далеко за полночь. Тяжелые ворота, одетые в металлические доспехи, были уже заперты. При мысли, что ночевать придется под стеной монастыря, стало как-то тоскливо. Луч фонаря высветил пар, поднимающийся от мокрой одежды. Становилось все холоднее…

Мы были уже знакомы с жестким афонским правилом: наступила полночь — ворота на замок. А полночь здесь наступает по византийскому времени — в момент, когда заходит солнце. Взглянули на часы. Шел уже третий час ночи. Как и следовало ожидать, крепкие ворота, обшитые полосами железа, закрылись ровно в двенадцать. Били мы в них, колотили, стучали… Изнутри — ни звука. Лишь где-то внизу, за монастырем, шумят во тьме море и прибрежные сосны. Видимо, придется все-таки ночевать под стеной. «Что же нам делать? Господи, вразуми!»— молился каждый из нас.

А дождь продолжает моросить с занудным упрямством. И тьма вокруг — кромешная, не видно ни зги. Но главное, — не знаем, куда теперь идти. На подходе к монастырю мы с отцом дьяконом побежали вперед, надеясь успеть нырнуть в ворота, чтобы попросить не закрывать их до прихода отставшего Антона. Не успели…

Вдруг в стороне вспыхнул и погас язычок пламени. Похоже, Господь нас услышал! Почти бегом мы помчались в том направлении и наткнулись на дом, но… без единого огонька. Может быть, это чиркнул спичкой монастырский рабочий, поднимаясь по наружной лестнице на второй этаж? Мы с трудом разглядели его уже на верхней площадке и обрадовались, как родному. Но вот беда — по-английски он не понимал ни слова. Правда, когда услышал про «телефон», закивал головой. Слава Богу, хоть это понял! — обрадовались мы, но, как оказалось, рано. Активно жестикулируя и разводя руками, грек объяснил: «Телефона нет, идите в полицию». Мы удивились: надо же, и полиция здесь есть! В нашем положении это было очень приятное известие: значит, какая-то связь будет. Указывая направление, рабочий неопределенно ткнул рукой куда-то в темноту. Да-а-а... двигаться придется буквально на ощупь, как в поговорке: «иди туда, не знаю куда». Но Матерь Божия и тут не оставила нас.

Игумения Святой Горы

Тем из христиан, которые встают и ложатся, трудятся и молятся, молчат и разговаривают, идут или едят, непрестанно помня о Боге и о цели своего пребывания на земле, Создатель Сам постоянно открывает Свое присутствие. Оно чувствуется еже­дневно и ежечасно, отчетливо просматриваясь сквозь связанную чудесным образом цепь больших и малых событий. Они чередуются с такой удивительной целесообразностью, что внима­тель­ный человек ясно видит в их необыкновенно мудрой взаимосвязи очевидное действие промысла Божия. И тогда он глубоко осознает и особенно остро чувствует, насколько бережно и с какой любовью ведет его по жизни Создатель, подсказывая, направляя, а при необходимости — тоже с любовью — наказывая, потому что именно через Божии наказа­ния нередко приобретается духовная мудрость. Вот почему у людей, живущих в постоянном Богообщении или, проще сказать, — в постоянном памятовании о Боге, не так часто возникает необходимость искать волю Божию где-то на стороне, вопрошая о ней других.

В соединении не ожидаемых нами, но каким-то чудом сцепляющихся в единую цепь событий мы постоянно видели нечто подобное, еще только приближаясь к «Уделу Божией Матери». И все же, оказавшись на Святой Горе, мы были буквально поражены тем, что с нами происходило здесь. Все это время нас не покидало такое чувство, будто мы находимся под непрестанным наблюде­нием, или, точнее, — в невидимых духовных объятиях любящей матери. Помощь, которую незамедлительно подавала нам Игумения Афонская по слабым нашим молитвам во всех трудных обстоя­тель­ствах, показывала: мы не брошены на произвол судьбы, мы здесь не одни. В эти моменты становилось особенно ясно — Кто здесь истинный хозяин и Чьим уделом является Афон. Так было и в тот раз, когда в наступающих сумерках мы спешили из Григориата в монастырь Симона-Петра и, как всегда, опаздывали. Неожиданно тропа, как змеиный язык, разделилась надвое. Одна ее половина уходила наверх, а другая спускалась вниз. Куда идти дальше — было совершенно непонятно. Не раз мы уже убеждались, что если тропинка поднимается вверх, это вовсе не значит, что по ней мы действительно поднимемся на гору. За ближайшим поворотом, лукаво извернув­шись, она запросто может спуститься к самому морю, и наоборот. Вот и стояли мы у развилки в полном недоумении, беспомощно взывая: «Владычице, помози, заблу­­ди­лись!» До закрытия монастырских ворот времени осталось меньше часу, и промедле­ние для нас не предвещало ничего, кроме ночевки на холодных камнях. Вдруг, как бы ниоткуда (во всяком случае, никто из нас не заметил его приближения), перед нами возник монах с необыкновенно красивым, если не сказать — ангельским, лицом и неожиданно произнес по-русски:

— Вам туда!

На обсуждение и расспросы времени не оставалось. Молча мы бросились в указанном направлении. А когда через несколько шагов одумались и обернулись назад, никого на тропе уже не было. Монах исчез, словно сквозь землю провалился. Да и был ли этот необыкновенный монах человеком? Думать некогда. Бежим, спотыкаясь, по узкой тропе. Быстро темнеет. Вдруг, снова — развилка. Что делать, куда идти теперь? Вот-вот закроются на ночь тяжелые монастырские ворота. И вновь — маленькое чудо: сверху, по боковой тропинке, почти бегом спускается по камням какой-то грек в кожаной куртке. Он указывает нужное направление и исчезает в сумерках. Но нам опять некогда думать об этом. И хотя монастырь виден наверху, высоко над нами, мы послушно бежим по указанной тропе вниз. Вскоре она, однако, поворачивает наверх и быстро выводит нас к самому монастырю. Запыхавшись, но не снижая скорости, мы влетаем внутрь и слышим, как с глухим стуком привратник закрывает за нами ворота. Только немного отдышавшись, мы вдруг понимаем, что в том месте, где нам повстречался грек, нет никакого жилья, а в наступившей тьме добраться по горам до любого другого монастыря абсолютно невозможно…

Почти все наши опоздания объяснялись тем, что нам хотелось увидеть и узнать об Афоне как можно больше, а потому мы очень активно передвигались, не всегда правильно рассчитывая время. В самом конце февраля, когда по местным понятиям стояла еще зима и температура ночами опускалась до трех градусов тепла, а иногда и ниже, мы оказались перед закрытыми вратами монастыря Кутлумуш, недалеко от Кареи. Уже стемнело, и у нас не осталось никакой надежды переночевать где-нибудь под крышей. Стучать было бесполезно — через такие массивные ворота нас никто не слышал. Все монахи уже легли отдыхать перед ночной службой. Кто нам откроет? Обреченно прошли мы несколько шагов и свернули за угол, прячась от холодного ветра с моря. Под высокой монастырской стеной тщетно пыта­лись мы решить: что же нам делать в совершенно, казалось бы, безвыходном положе­нии. Ничего путного, как назло, никому из нас в голову не приходило. Неожиданно откуда-то сверху на кусты упала узкая полоска желтоватого света. С удивлением мы подняли головы вверх. Из узкого окна-бойницы, совершенно незаметного снизу, раздался голос:

— Вы русские, что ли? Откуда?.. Из Москвы? Подождите у ворот, сейчас попрошу, чтобы открыли.

Голос с небольшим грузинским акцентом звучал по-русски. От радости мы чуть не подпрыгнули. Такой удачи никто не мог и ожидать. Сколько в ней сплелось «случайностей»! По лестнице с окошком в монастырской стене ходили очень редко. И надо же было так случиться, что именно в ту минуту, когда мы завернули за угол, по ней с керосиновой лампой в руке поднимался наемный рабочий. «Случайно» этим рабочим оказался понтийский грек из Грузии, который услышал и понял русскую речь. Он усадил нас за стол под старыми сводами из красного кирпича, принес большое глиняное блюдо с овощами и зеленью, нарезал вкусного белого хлеба грубого помола, а затем разлил по кружкам красного вина из почерневшего от старости керамического кувшина. Тут нам показалось, что мы оказались в Грузии с ее прежним радушием и гостеприимством. Но самым невероятным совпадением было то, что этот парень оказался братом нашей нежданной помощницы из Фессалоников — Нины! Невольно подумаешь: не слишком ли много «случайных совпадений»?

Вспоминая о том, что всё это происходило с нами едва ли не ежедневно в течение всего нашего паломничества по Святой Горе, мы просто были вынуждены сделать вывод, что здесь, на Афоне, ничего не совершается случайно. И в те моменты, когда более всего нужна помощь, посылается именно тот человек, который может ее оказать. Ну, а Кто посылает эту помощь — догадаться не трудно.

 

Глава 29.

В СТЕНАХ ВАТОПЕДА

 

 

Т ак было и в этот раз. Вновь мы ощутили невидимую помощь Святогорской Игуменьи, когда неожиданно встреченный нами грек-рабочий отправил нас в совершенно неопределенном направлении. Пошли-то мы, можно сказать, наобум, в темноту. И — о чудо! — вышли прямо на полицейский домик! Громко скрипнула входная дверь… Неожиданно увидев перед собой двух мокрых бородачей, полицейские, похоже, не на шутку перепугались. Они никак не ожидали, что холодной дождливой ночью, когда не видно даже своей вытянутой руки, их может кто-нибудь побеспокоить. Лица их вытянулись от неожиданности, а глаза сделались совсем круглыми. Молча они смотрели на нас с таким ужасом, словно видели привидение. Взгляд одного из них вдруг метнулся к столу, на котором лежал ремень с кобурой, но отец дьякон предупредил это движение и спокойным голосом обратился к нему по-английски:

— Не могли бы вы позвонить в монастырь и попросить открыть нам ворота. Мы — паломники из России. Заблудились в горах. Помогите нам.

Облегченно выдохнув, полицейские заулыбались, а заметив, что мы насквозь промокли, любезно предложили нам выпить по чашечке кофе. Пока один из них варил кофе на какой-то спиртовке, другой вел по телефону переговоры с монастырем… А в это время отставший от нас Антон брел еще где-то по темной тропе среди кустарников и каких-то вьющихся растений. Мы, конечно, начали уже волноваться за него. А вдруг он заблудится в темноте и уйдет совсем по другой дороге неизвестно куда! Заранее решили: как только откроют ворота, оставим вещи — и один из нас отправится с фонарем встречать его.

И вот мы подходим к только что открытым по нашей просьбе воротам и видим: Антон уже ждет нас там и широко улыбается. Царица Небесная вывела его прямо к надвратной башне монастыря. Действительно, это воспринималось как чудо, потому что найти монастырь было практически невозможно, а вот заблудиться в темноте не составляло никакого труда. Представьте же теперь изумление Антона, когда он подходил к башне, прекрасно понимая, что ворота должны быть обязательно закрыты. И вдруг на его глазах они… стали открываться! Воспринималось это как нечто невероятное, как настоящее чудо! Правда, это второе чудо мы устроили с помощью телефонного звонка. И все же во всем нашем ночном приключении ясно ощущалась помощь Пречистой Владычицы!

Когда мы вошли под арку, оказалось, что в громадной башне — невероятно длинный проход, а в конце — еще одни ворота. И, конечно, можно было бы стучать в них до скончания века… ну, до утра — уж точно. Без телефонного звонка мы бы в монастырь, безусловно, не попали.

Надо сказать, что такой жесткий распорядок в афонских монастырях вовсе не случаен. Монахам надо хотя бы 2–3 часа отдохнуть перед службой, ведь они молятся всю ночь напролет, а после окончания службы и краткого отдыха идут на послушания. Мы же (нам было очень стыдно) пришли в третьем часу ночи будить монастырь…

По законам братской любви

Но вы бы видели, с какой любовью нас приняли! Ни малейшего намека на то, что мы не ко времени. Казалось бы, по-человечески, реакция должна была быть такой: «Мы вас, конечно, примем, куда денешься?! Но как же вы некстати!.. Сейчас этим полуночным паломникам надо еду разогреть, накрыть на стол, накормить. И это — в то время, когда можно было бы спокойно помолиться у себя в келье и лечь отдыхать...»

Ничего подобного! С какой улыбкой, с какой добротой встречал нас гостинник! Да-да! Он встречал нас так, будто никаких иных забот у него больше не было, — только нас накормить и разместить, а потом — отдыхай в свое удовольствие. Как же велико было наше удивление, когда наутро мы увидели его в алтаре и поняли, что он был чередным служащим иеромонахом, а значит, до нашего прихода отслужил уже вечерню с повечерием и после того, как нас устроил, должен был еще готовиться к служению литургии. Почти всю ночь он возился с нами, чтобы удобно разместить, накормить и обсушить с дороги, ведь мы пришли совершенно мокрыми. Ясно, что этой ночью спать ему не пришлось. Такое проявление братской любви «сразило нас наповал».

Заранее, пока мы ели, нам в келье растопили чугунную печку, чтобы можно было развесить и просушить насквозь промокшие вещи. На кроватях нас ждали белоснежные простыни, на подушках — чистые полотенца, и пара тапочек под кроватью. Но в еще большее изумление мы пришли, когда узнали, что гостеприимный монах — гостинник афонского греческого монастыря — природный француз! Поистине «Бог нелицеприятен, но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему» (Деян. 10, 34–35). Кроме него, среди братии Ватопеда, как выяснилось, были и другие европейцы — бывшие католики и протестанты.

Несколько поленьев, брошенных в чугунную печку, раскалили изогнутую железную трубу, которая выходила в маленькое оконце под самой крышей. Наша келья в древней неприступной монастырской стене, ветер и дождь за окном, шум волн, опрокидывающихся на невидимый во тьме берег, желтый свет керосиновой лампы и охапка сучьев у печки — все это невольно переносило нас в другое время и другое пространство. Казалось, что времени уже нет, наверное, оно остановилось, и неизвестно, какой теперь век за окном… Как смогли, мы развесили у печки сырую одежду и мгновенно уснули.

Святыни Афона

Из-за дождя в Ватопеде пришлось задержаться на целых два дня, хотя перед отъездом мы хотели успеть побывать еще и в сербском монастыре Хиландар, а может быть, и в Эсфигмене. Но, как всегда, невидимая рука в который уже раз меняла все наши планы — и слава Богу! Мы это поняли по приезде на Афон довольно скоро. Строить здесь какие-либо планы совершенно бесполезно! Еще только собираясь отправиться в Грецию, мы тоже выработали свой план, и я даже нарисовал, на основе карты полуострова, схему со стрелка­ми и номерами, означающими очередность посещения монастырей. Однако уже через неделю стало очевидно: все эти труды были тщетны. Никаких планов, никаких схем! Игумения Афонская всё устраивает Сама, причем совершенно иначе, чем планирует человек, но главное, — намного лучше, чем он мог себе это представить. На Афоне, если кто-либо хочет что-то предпринять, он должен только молиться: «Матерь Божия, устрой всё так, как Ты Сама сочтешь нужным и полезным». И Пречистая непременно покажет: что нужно делать и в какой последовательности. Вот почему и на сей раз мы доверчиво подчинились изменившимся обстоятельствам, нимало не переживая из-за вызванной дождем неожиданной перемены наших планов.

Эти два дня мы провели в Ватопеде не зря: здесь семь чудо­творных икон (например, «Всецарица»), ковчег с главой святителя Иоанна Златоуста, на голых костях которой сохранилось, как живое, лишь его ухо, а кроме того, — часть невыразимо благоухающего пояса Богоро­ди­цы, сплетенного Ее собственными руками 2000 лет тому назад. Он был сделан из некрашеной шерс­ти и первоначально не имел никаких украшений. Лишь после исцеления, полученного от него греческой царицей Зоей в Х веке, она сама благо­говейно украсила скромный поясок Бого­матери тончайшей золотой вышивкой. Палом­ни­кам открывают удлиненный ларец, в котором находится 30-сантиметровый кусочек этого тонко­го (шириной лишь в два сантиметра) пояска, и ни на что не похожее неземное благо­уха­ние заставляет их вздрогнуть от изумления. Этот запах уже не спутать ни с каким другим.

Другое, не меньшее потрясение испытывает едва ли не каждый, кто видит главу Великого Учителя Православной Церкви, Вселенского Патриарха и архиепископа града Константинополя Иоанна Златоуста. Ее вынесли для поклонения паломникам вместе с главами других святых и поставили ковчежцы с мощами на специальном столике в Благовещенском соборе. Мы уже привыкли за время своего паломничества по Афону видеть многие мощи разных святых. У некоторых, как, например, у Иоанна Русского, полностью сохранились кожные покровы. Его рука, хранящаяся в Пантелеимоновом монастыре, так же, как и правая рука Иоанна Крестителя из монастыря Дионисиат, удивляет всех своим нетлением. А ведь сколько веков прошло! Монах, который нам показывал мощи в русском монастыре, неожиданно взял мою руку и, сжав указательный и средний пальцы, надавил ими на кисть руки св. Иоанна Русского. Я почувствовал своими пальцами теплую, а не холодную, как у покойников (не раз я им вкладывал в руки «разрешительную молитву»), пружинистую плоть руки святого. Но в то же время не раз мы прикладывались к мощам великих святых, у которых мягкие ткани истлели и, таким образом, мощами считались только их кости, от которых многие больные паломники и раньше получали, и сейчас получают исцеления.

Глава Иоанна Златоуста хранится в серебряном ковчеге шарообразной формы, который дивно украшен сканными золотыми узорами и драгоценными камнями. Сверху, как и у многих подобных ковчегов, открывается маленькая овальная дверца, через которую видны кости черепа святого. По очереди мы приложились, с земными поклонами, к черепу святителя, а затем греческий монах, который вынес нам мощи, взял ковчег с главой в руки и открыл еще одну, боковую, дверцу. Ее мы сначала даже не заметили. И тут я испытал одно из самых больших потрясений в моей жизни. Сам не знаю, почему это зрелище произвело на меня столь сильное впечатление, но я внезапно почувствовал такой сверхъестественный восторг и благоговение одновременно, что это состояние, пожалуй, можно было бы назвать даже экстатическим. Благодать Божия сильнейшей волной радостного удивления всколых­нула всю мою душу в тот самый момент, когда я увидел в боковом окошке совершенно нетленное ухо Иоанна Златоуста. Оно непонятным образом держалось на голых костях черепа, причем, кроме этого уха, на главе святителя не осталось ни одного фрагмента кожного покрова. Ощущение было таким сильным, что я, как мне показалось, вот-вот захлебнусь волной этого восторга. Но почему же нетлен­ным сохранилось только одно ухо? Возможно, ответ на этот вопрос заклю­чен в житии святителя. Однажды его келейник, Прокл, увидел в кабинете Патриарха через дверную щель неизвестного благообразного старца, который, стоя за спиной Златоуста, что-то говорил ему на ухо. Так повторялось несколько ночей подряд. Святитель в то время работал над толкованием посла­ний апостола Павла. Однако по временам Златоуста смущала мысль: угоден ли Богу его труд? Правильно ли он понимает смысл некоторых не вполне ясных для большинства людей мест апостольских писаний? Когда же Прокл уже не мог больше удерживать своего любопытства, он решился спросить Патриарха — кто же он, этот почтенный старец, непонятным образом проника­ющий в кабинет святителя и так же таинственно исчезающий? Златоуст с удивле­нием ответил, что ночами, когда он работал над рукописью, к нему никто не входил. Присмотревшись к иконе, висевшей над столом Патриарха, Прокл отметил удивительное сходство между ликом, изображенным на иконе, и таинственным старцем. Это была икона перво­верхов­ного апостола Павла. Иоанн Златоуст понял тогда, что явлением апостола Господь удостоверил богоугодность этого труда. Судя по всему, именно то самое ухо, к которому в видении неоднократно наклонялся апостол Павел, как бы подсказывая святителю — что он, апостол, имел в виду в том или другом месте своего послания, и сохранилось нетленным на голом черепе в подтверждение действительности древнего чуда.

Много святынь на Афоне. Мы прикладывались к нетленной стопе праведной Анны, матери пресвятой Богородицы, к которой обращаются бесплодные супруги с молитвой о рождении ребенка. Видели и результаты их молитв: множество фотографий новорожденных, которые привезли с собою в скит счастливые отцы, получившие здесь помощь в исцелении от бесплодия. С благоговейным страхом прикладывались мы к полутораметровой Иверской иконе Пресвятой Богоро­дицы. На Ее подбородке неровной «лепешкой» застыла корка побуревшей крови, много веков тому назад истекшей из раны от копья. Видна она очень отчетливо и ничем не отличается от толстой кровяной корки на ране любого человека. Созерцание этого чуда оставляет совершенно неизгладимое впечатление. Видели мы и нетленную стопу Андрея Первозванного, а затем и нетленную десницу Иоанна Предтечи — ту самую руку, которая касалась головы Спасителя мира, погружая Его в Иорданские воды.

Трудно и даже невоз­мож­но перечислить все афонские святыни, которые мы видели и к которым смогли прило­житься за время нашего паломничества. Невозможно передать и чувство присутствия благо­дати Божией, изливающейся, словно из источника, от святых мощей и чудотворных икон. Но если вы подойдете к этим святыням как туристы — вы ничего не унесете с собой и ничего не почувствуете. Посм о трите на них и поохаете: «Какой изящный ковчег у мощей! Взгляните, как чудесно написана эта икона! Неужели 8-й век? Ах-ах, какая сохранность!»Но через несколько дней вы обо всём этом забудете и уедете с Афона такими же, какими сюда приехали. Если же вы действительно хотите понять: что такое на самом деле чудотворная икона — тогда начните перед ней молиться. Молитесь просто, без словесных хитросплетений и всякой риторики, своими словами. Молитесь о том, о чем у вас болит сердце: об избавлении от греховных привычек, с которыми вы не можете справиться сами, о вразумлении в сложных обстоятельствах, о защите от злобы враждебных к вам людей, о помощи родным и близким, об исцелении болезней и обо всем том, что подскажет сердце и ваша совесть. Молитесь, как хотите! Только молитесь! И тогда вы поймете — что значит чудотворная икона. Это невозможно описать словами — это надо почувствовать. Тот духовный орган, которым душа человека чувствует благодать, даст вам знать о ее присутствии. Божественная сила, изливаясь через святыню и пронизывая насквозь душу и тело, омоет вас подобно речным струям, из которых человек никогда не выходит прежним. После такого паломничества люди меняются и становятся хотя бы немного лучше.

Осужденная рука

Во внешнем притворе (н а ртексе) соборного храма, рядом с левым его приделом, посвященном св. Димитрию Солунскому, монах-англичанин, который нёс послушание экскурсо­вода, показал нам фреску с изображением иконы «Закланная». На щеке Богородицы хорошо было заметно отверстие от удара острым предметом. Выпавший при ударе кусо­­чек штукатурки оставил в стене довольно глубокую ямку. Рана изнутри белела известко­й, сильно выделяясь на фоне темных красок лика Пречистой. Вокруг раны была отчетливо видна запекшаяся кровь. Экскурсовод, облаченный в рясу и обычную афонскую камилавку, поведал нам о том, почему икона получила такое странное название — «За­кланная».

Это было в XIV веке. Жил в то время в Ватопедском монастыре иеродиакон, который нес послушание экклесиарха. Одна из его обязанностей — зажигать лампады перед иконами и убираться в храме. Нередко он задерживался в соборе и приходил в трапезную, когда все братья уже отобедали. Но однажды, когда он задержался чересчур сильно, трапезарь сурово сказал ему:

— Некогда нам с тобой возиться! Ты всегда опаздываешь на трапезу. Приходи, когда все приходят, вместе с братией.

Обиженный, экклесиарх вышел из трапезной голодным и направился в церковь. В притворе его взгляд упал на большую икону Богородицы, перед которой он всегда зажигал лампаду.

— Столько лет я служу тебе, — сказал с гневом монах, обращаясь к Богородице, — а Ты даже не помогла мне, когда, как собаку, меня выгнали из трапезной.

В ярости он схватил нож и всадил его прямо в изображение лика Пречистой. Тут же из отверстия в штукатурке хлынула потоком кровь. Пораженный ужасом, монах упал перед иконой и зарыдал в отчаянии. Он сразу же осознал — что натворил, но подняться с пола уже не смог. Его тело сковал паралич. Найдя экклесиарха плачущим перед иконой, братья хотели унести его в келью, но иеродиакон поведал им обо всем, что с ним произошло, и попросил оставить у иконы.

— Не уйду отсюда, — сказал расслабленный, — пока не получу прощения.

Его усадили в стасидию напротив окровавленной фрески, и три года он со слезами молился здесь, испрашивая прощения за свою дерзость и нетерпение. По прошествии трех лет Пречистая явилась во сне игумену Ватопедской обители и сказала, что экклесиарх прощен и что Она исцелит его от паралича, однако рука, нанесшая удар, будет осуждена до второго славного пришествия Христа Спасителя. Иеродиакон, действительно, исцелился и всю оставшуюся жизнь провел в страхе Божием, смирении и благоговении. Когда же через три года после смерти экклесиарха, по афонскому обычаю, откопали его останки, то все были поражены увиденным. От его истлевшего тела остались в могиле одни лишь белые кости, но правая рука, нанесшая удар ножом, сохранилась целой и черной, как уголь. Братья поняли, что исполнились слова Божией Матери, и взяли черную нетленную руку экклесиарха в память об этом удивительном наказании за его дерзость для вразумления молодым монахам. Эта черная рука до сих пор хранится в Ватопеде, хотя показывают ее теперь не всем. Причина тому — наши соотечественники. Как оказалось, многочисленные русские паломники, которые в конце XIX — начале ХХ веков часто посещали Ватопедский монас­тырь, тайком, когда не видели греки, отщипывали и отламывали кусочки ссохшихся тканей и костей от черной нетленной руки, считая ее святыми мощами. Когда же некоторых из паломников ловили за этим неблаговидным занятием и пытались им объяснить, что мощи — вовсе не святые, они, ничего не понимая по-гречески, только краснели и смущенно просили прощения за свой поступок. В результате рука имеет ныне весьма потрепанный вид. За это воровство, правда, один русский батюшка поплатился весьма жестоко. Решив заполучить частицу, как он полагал, мощей афонского подвижника (иначе зачем бы их выставили на обозрение в притворе?), священник, не найдя ничего острого, чем он мог бы отделить себе частицу, взял руку, да и откусил от нее фалангу. Конец его был трагичным. В тот же день бедняга скончался.

В соборе Ватопедского монастыря

Когда мы вошли в Благовещенский собор монастыря, на почетном месте, на аналое под резной сенью лежала хорошо известная нам по спискам икона «Всецарица». Ее изображения имеются теперь уже во многих московских храмах. Несмотря на то, что эта небольшая аналойная23икона была написана в XVII веке, сохранилась она на удивление хорошо и казалась только вчера написанной. Ватопедские монахи рассказали, что многие паломники из разных стран мира в настоящее время получают от этой иконы исцеления. И особенно часто — братья говорили об этом с особым удовольствием — сообщения об исцеленных от рака людях, молившихся о помощи перед «Всецарицей», приходят из России. Вероятно, они хотели тем самым подчеркнуть ту особую духовную связь между Афоном и Россией, которая, несмотря ни на какие испытания, сохранилась до сего дня.

В соборе вот-вот должна была начаться воскресная служба. Дивно пахло медовым воском и ладаном. На хоросе и в паникадиле благоухали толстые метровые свечи. Мрамор­ное пространство храма неслышно пересек экклесиарх в мантии с черным шестом в руках. Он подошел к местному ряду иконостаса и начал одну за другой зажигать лампады у икон. Без шеста с кованым крюком на конце сделать это невозможно, потому что лампады в греческих церквах висят значительно выше, чем в русских. Располагаются они непосредственно над иконой, вероятно, для того, чтобы не заслонять собою изображение. Но рукой, конечно, до них уже не дотянуться. Монах ловко поддел крюком кольцо, от которого расхо­дятся цепочки, удерживающие лампаду, снял ее с кронштейна и поставил шест с лампадой на пол. Затем, прижимая шест с висящей на уровне груди лампадой к правому боку локтем, экклесиарх двумя руками очистил от нагара фитиль, долил оливкового масла и снова повесил уже зажженную лампаду на крон­штейн. Его движения были так точны и красивы, что даже простое наблюдение за ними доставляло удовольствие и умиротворяло душу. С каждой зажженной лампадой в храме заметно прибавлялось света, поскольку язычки пламени в них были значительно больше, чем мы привыкли видеть в российских церквах. Различная величина пламени объяснялась разным устройством поплавков, а те, в свою очередь, отличались из-за разной вязкости масел, употребляемых для лампад. В Греции повсюду используется только натуральное оливковое масло. А для того чтобы фитиль хорошо его тянул, между огоньком и поверх­ностью масла расстояние должно быть минимальным, т. к. высокая вязкость натураль­ного масла не позволяет ему подниматься высоко вверх. Вот почему греческий фитиль, торчащий из дырочки в тонкой жестяной пластинке, просто плавает на поверхности масла, удерживаясь на ней кусочками пробки. Таким образом, огонек лампады и масло отделены друг от друга лишь тончайшей жестяной пластинкой. А для того чтобы фитилек хорошо держался и не проваливался вниз, он должен быть достаточно вы­двинут. Его-то высота и диктует высоту пламени. И всё это плавающее на поверхности масла устройство называется поплавком. Его название перешло и к нам, в Россию, хотя наши современные «поплавки» не плавают вовсе, а висят неподвижно на краях лампадного стаканчика. Единственное неудобство греческих поплавков — пожаро­опасность, т.к. огонь находится слишком близко от поверхности масла…

К началу службы приехал какой-то греческий архиерей и поразил нас необычным крестным знамением, которым сам себя осенял. Опуская руку ото лба вниз, архиерей касался не живота, а правой коленки, и лишь затем — правого и левого плеча. Для того чтобы дотянуться до колена, ему приходилось каждый раз немного сгибаться, но зато крест полу­чался почти в полный рост человека. Через несколько лет, в одной из переведенных с гречес­кого языка книг об афонских подвижниках, я встретил эпизод, в котором старец советовал духовному сыну-монаху креститься именно таким образом. Но не менее этого нас на Афоне не раз удивляла прямо противоположная привычка: некоторые монахи крестились очень небрежно, совершая перед лицом какое-то странное помахивание рукой, едва напоми­на­ющее крест. Однако мы в то же время отметили здесь очень смиренную манеру приветствовать кого бы то ни было. Все, начиная с игумена монастыря и включая простого послушника, стараются первыми просить благословения у любого встречного, говоря: «Эвлогитэ» (благословите). Встречным может



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2017-02-17; просмотров: 66; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.215.77.96 (0.006 с.)