Нью-Йорк, Манхэттен, вечер, пятница, 16 марта 1945 года

 

В то солнечное пятничное утро Анна не стояла на тротуаре у дома Астрид Вайштейнбергер и не ждала Стэнли. Накануне вечером она сказала ему, что это несправедливо и бессмысленно, чтобы он вставал чуть ли не среди ночи и пробирался из Манхэттена по забитым машинами улицам в Бруклин только для того, чтобы отвезти ее, как таксист, на... Манхэттен.

– Я не хочу, чтобы меня возненавидела женщина, которую ты из-за меня оставляешь одну в постели. Завтра я приеду в офис на метро... – заявила она и, выходя из машины, поцеловала его в щеку.

– Ты уверена, Анна? – спросил он.

– Совершенно уверена! – воскликнула она и взбежала по лестнице в дом.

Хотя вовсе не была уверена. Она, правда, изучила этот маршрут в среду вечером с Натаном, но за несколько дней пребывания в городе уже успела убедиться, что вечерний Нью-Йорк сильно отличается от утреннего.

Натан появился у дверей дома Астрид с букетом тюльпанов, книгой, обернутой в цветную бумагу, и «найденным в кустах» паспортом. Она принимала ванну, когда раздался стук в дверь, завернулась в полотенце и поспешила открыть.

– Этот небритый еврей-извращенец опять пришел. Сегодня он, правда, нацепил очки, – прошипела Астрид в приоткрытую дверь. – Что мне с ним делать?

– Не могли бы вы занять его чем-нибудь на пару минут? Я сейчас оденусь, и вы сможете его сюда проводить.

– Вы с ума сошли! – воскликнула Астрид возмущенно. – Я ни за что на свете не пущу его сюда!

– А почему? Ну ладно. Через минуту я спущусь, – смирилась Анна, увидев гримасу на лице Астрид.

Она спустилась вниз в халате. Натан стоял у двери, а хозяйка сидела в кресле-качалке у камина, читала газету и курила. Он протянул Анне букет, она приняла тюльпаны и поцеловала его в щеку. Он покраснел. Анна попросила у Астрид разрешения присесть на минутку в холле. Та что-то пробурчала себе под нос, Анна расценила это как разрешение, и они с Натаном сели на диван.

– Вы чуть не потеряли паспорт. Думаю, он вам еще пригодится,– произнес Натан робко. – Я каждое утро высматривал вас в парке.

– Большое вам спасибо! – ответила она. – В последнее время я была очень занята. Возвращалась домой почти ночью. Это мой паспорт. Он мне действительно вскоре понадобится. Я так рада, что вы его нашли! Сколько я должна вам за очки?

– За какие очки? – спросил он удивленно.

– За ваши, которые я разбила, когда вы спасали мне жизнь. Вы что, забыли?

– Давайте не будем об этом. Прошу вас... – прошептал он. – Я сразу понял, что вы хватитесь и будете расстроены, – сказал он и замолчал, нервно потирая руки. – А еще я думал о том, что вы мне сказали. Я не хотел обидеть вас вопросом про Дрезден. Я ошибался. Ваш город, хоть и сильно разрушен, жив. Я позвонил вчера в Вашингтон, и мне сказали, что...

– Вы вовсе меня не обидели. Я знаю, что город жив, ведь я была там совсем недавно, – прервала она его с улыбкой.

– Я был в библиотеке и почел о вашем городе. У него необыкновенная история. А вечером я поехал в Гринич Вилледж и на блошином рынке в коробке со старыми книгами нашел то, что давно искал. Я хочу подарить это вам, – и он протянул ей сверток.

Она разорвала черную бумагу и прочла заглавие на выцветшей обложке.

– Почему именно Генрих фон Клейст, а не Гёте, к примеру? – спросила она с улыбкой. – Я знаю этот текст. «Разбитый кувшин» я прочла еще в гимназии. Это самая грустная из известных мне комедий. Я всегда удивлялась, как Геббельс мог оставить ее в списке книг, разрешенных для школьного чтения. Или в этом был какой-то скрытый смысл?

– Клейст меня восхитил. В большей мере своей жизнью, чем пьесами. К тому же он связан с Дрезденом.

– Правда? Я не знала...

– Он редактировал там какой-то художественный журнал.

– На уроках нам об этом ничего не говорили. А что же так восхитило вас в его биографии? Его смерть?

– Как вы догадались?! – воскликнул он громко, и Астрид, которая, закрывшись газетой, все это время подслушивала разговор, издала какой-то хрюкающий звук.

– Очень просто. Его смерть сама похожа на литературный сюжет. Не его собственной пьесы, а например, драмы Гёте. Совсем молодой, тридцатитрехлетний мужчина уговаривает молодую женщину совершить совместное самоубийство. Ноябрьской ночью они едут на озеро под Берлином, и там он, с ее разрешения, стреляет в нее, а потом кончает с собой. Такой эпилог на любого произведет впечатление. Такая безграничная любовь, такая преданность... Но подробности известным не всем, – продолжала она, – эта женщина, Генриэтта Фогель, любила Клейста без взаимности и была смертельно больна. У нее был рак. Клейст об этом не знал. Самоубийство было для нее избавлением: и от безответной любви, и от физических страданий. Так что их двойное самоубийство – не шекспировская любовная страсть. Во всяком случае, не для Клейста. Для него это был тщательно продуманный эстетический акт, к которому он долго готовился. Когда он познакомился с философией Канта, им овладела мысль о том, что истина непознаваема. А то, что он уговорил на совместное самоубийство эту женщину, на самом деле скорее трусость и подлость с его стороны, – закончила она.

– Откуда вы все это знаете? – спросил изумленный таким выводом Натан.

– От моего отца. Он был профессором, преподавал литературу в Дрезденском университете и занимался литературными переводами. Он переводил на английский, в том числе и произведения Генриха фон Клейста, – пояснила она, и ее голос едва заметно дрогнул.

Потом она открыла книгу и перевернула титульный лист. Указывая на набранный мелким шрифтом текст, возбужденно воскликнула:

– Боже мой! Это как раз его перевод!

Натан заглянул в книгу.

– Госпожа Вайштейнбергер, – обернулась Анна в сторону Астрид, – можно мне здесь закурить?

Астрид положила газету на колени и сказала:

– Кури, деточка, кури! Моим жильцам курить можно везде, за исключением кровати. А вот посетителям нельзя! – и грозно посмотрела на Натана.

– Какое невероятное стечение обстоятельств... – бормотал Натан, поглаживая обложку книги.

Анна подошла к Астрид и попросила у нее сигарету. Вернувшись на диван, она взяла из серванта хрустальную пепельницу и поставила ее между собой и Натаном.

– Вы влюблены? Я хотела сказать, вы безответно влюблены? – спросила она, затянувшись.

– Почему вы так думаете? – ответил он удивленно.

– Мне так показалось. У вас очень грустные глаза... – Она понимала, что присутствие любопытной Астрид ему неприятно, и ей захотелось побыть с ним наедине. – Вы хорошо знаете город?

– Не уверен, что очень хорошо. Но я в нем родился и живу здесь уже более тридцати лет. А почему вы спрашиваете?

– Вы ездите по городу на метро?

– Да. Или на велосипеде. У меня нет водительских прав.

– А далеко от станции на Флэтбуш-авеню до Таймс-сквер?

– Вовсе нет. Недалеко. К тому же вам и не нужно добираться до Флэтбуш. Ближайшая станция находится на перекрестке Черч-авеню и Нострэнд-авеню. А оттуда до Таймс-сквер... Дайте подумать... Знаю! Конечно, линия два, без пересадок. Вы доедете до станции на пересечении Таймс-сквер и 42-й стрит. Это займет минут сорок пять – пятьдесят.

– У вас есть время? – спросила она, глядя ему в глаза. – Может, вы проводите меня на метро до Таймс-сквер?

– Сейчас? Станция на углу 42-й стрит и Таймс-сквер в это время дня – не самое лучшее место для прогулок молодой женщины...

– Я оставила в офисе очень важные записи, – солгала она, специально повышая голос.

– В каком офисе? – спросил он удивленно.

– Я работаю в «Таймс». Их здание недалеко от этой станции.

– В «Нью-Йорк-таймс», в газете?! – еще больше удивился он.

– Да, с понедельника. Вы поедете со мной? – повторила она просительно.

– Конечно поеду!

– Подождите, пожалуйста. Я оденусь и через минуту спущусь! – радостно воскликнула она и помчалась по лестнице.

Когда она вернулась, Натан стоял у двери, а Астрид продолжала сидеть в кресле с очередной сигаретой в руке. Уходя, Натан вежливо поклонился и сказал:

– До свидания, мадам Вайштейнбергер. Благодарю вас за гостеприимство.

Астрид не ответила. Когда они были уже на улице, Анна сказала Натану:

– Миссис Вайштейнбергер весьма любопытна и недоверчива, но вообще-то она милая женщина.

– Я успел заметить, что она любопытна, – усмехнулся он. – Когда вы ушли одеваться, она спросила, хожу ли я в синагогу и есть ли у меня постоянная работа.

– А ты ходишь? Извините! А вы ходите в синагогу?

Он остановился на минуту и, протянув ей руку, сказал:

– Мне будет приятно, если вы, то есть ты, будешь обращаться ко мне по имени. Нет, я не хожу в синагогу. Я чувствую себя евреем только потому, что у меня характерная внешность, мне в свое время сделали обрезание, и я часто сталкиваюсь с совершенно непонятной враждебностью. Извини за вопрос, но там, в Дрездене, ты встречала евреев? У тебя были причины любить их или ненавидеть?

Теперь остановилась она. Достала сигарету.

– Понимаешь, Натан, знакомясь с людьми, я никогда не интересовалась их национальностью. Мне было все равно, еврей это, поляк, русский, австриец или баварец. Но иногда люди сами говорили мне, что они евреи. Они мне нравились. Одного я даже любила и сейчас по нему скучаю. Но давай не будем об этом. Когда-нибудь, если захочешь, я все тебе расскажу...

Они дошли до станции метро молча. И только когда спустились вниз и встали в очередь в кассу, Анна призналась, что на самом деле ничего в офисе не забыла. Просто ей хотелось убежать от Астрид и остаться с ним наедине, а еще, хотя это может показаться смешным и наивным, ей очень хочется, чтобы он научил ее ориентироваться в метро. Натан не видел в этом ничего странного. Он переписал для нее расписание движения поездов второй линии в будни и выходные дни. Дважды уточнил у женщины-кассира, действует ли оно. Выяснил, как быстрее доехать по нужному Анне маршруту, когда вагоны переполнены и когда народу меньше. Кассир даже начала раздражаться. Когда он все записал, они наконец вошли в вагон. Анна взглянула на часы. На станции у Таймс-сквер они были через сорок четыре минуты. В пути она с интересом наблюдала за другими пассажирами. Все возможные цвета кожи и волос, обрывки разговоров на разных языках, самые разные запахи. Точно так же, как на нью-йоркских улицах.

Несмотря на позднее время, они подошли к зданию редакции в бесконечной толпе.

– Значит, если не случится ничего непредвиденного, я доберусь от станции в Бруклине до дверей здания «Таймс» всего за час! – радостно воскликнула Анна и взяла Натана под руку. – Разве это не здорово, Натан?! Всего за час! На всякий случай я добавлю еще минут тридцать и... буду пунктуальна, как немецкая железная дорога! – рассмеялась она. – Довоенная. А теперь пошли, – добавила она, ускоряя шаг и увлекая его за собой. – Я приглашаю тебя выпить. Можно женщине в пуританской Америке пригласить мужчину выпить? Я хочу поднять тост. За тебя, за моего отца, за Клейста и за нью-йоркское метро. Я уже давно не выпивала. Последний раз я напилась вместе с кошкой тети Аннелизе в Кенигсдорфе. Мне тогда и в голову не могло прийти, что я когда-нибудь буду прогуливаться под ручку с мужчиной по Таймс-сквер.

Натан замедлил шаг и через несколько шагов остановился. Он посмотрел на нее как-то странно, будто видел впервые в жизни.

– Ты куда-то спешишь? Может, домой, к жене? – спросила она, удивленная такой реакцией. – Ты женат, Натан? Прости, я давно должна была об этом спросить, – поспешно добавила она, высвобождая руку.

– Нет, я не женат. Ты уже спрашивала меня об этом, – ответил он.

– Нет! Об этом не спрашивала. Я спросила лишь, влюблен ли ты. Бывает так, что брак и любовь – совершенно разные вещи.

– Послушай, – он крепко схватил ее за руку. – Утром в прошлое воскресенье, когда ты бежала с закрытыми глазами... Я оказался там совершенно случайно. Обещал коллеге, что принесу ему результаты теста в субботу вечером, но так устал, что из лаборатории отправился прямо в постель. В воскресенье я обычно сплю до полудня, а потом читаю. В то воскресенье я не мог спать и не хотел читать. Поэтому вышел на улицу с этой папкой и столкнулся с тобой. А потом я все время думал о тебе, о твоем Дрездене и о бомбоубежище, в которое ты бежала. Движимый каким-то странным предчувствием, я отправился на блошиный рынок в Гринидж и случайно отыскал в коробке, полной книг, именно ту, на которой указана фамилия твоего отца. Там было полно этих коробок. Но я вытащил именно эту книгу. Тебе не кажется, что это какая-то магия? А самое вошебное – ты сама. Это так волшебно, что ты запросто ведешь меня под руку пропустить стаканчик. И то, как ты откидываешь волосы со лба и кладешь ногу на ногу. Давай зайдем вот в этот ресторан. Именно в этот. Может быть, он тоже попался нам на пути не случайно.

Это не было случайно. В этом ресторане она узнала об Америке нечто новое. Зал был полон людей. Чернокожий официант провел их к бару в глубине зала и велел подождать, пока освободится столик. Натан заказал вино. «Лучше всего рейнское», – сказал он бармену. Анне не хотелось садиться за столик. Она не была уверена, что одета соответствующим образом, а в баре можно было не снимать пальто.

Натан рассказал ей о своей «постоянной работе», о которой его так бесцеремонно расспрашивала Астрид. Он защитил диссертацию по биологии и уже несколько лет работал в Бруклине в фармацевтической фирме «Чарльз Пфайзер компани». Руководил небольшой группой, тестировавшей новые лекарства на мышах, крысах и хомячках. Это была очень интересная и ответственная работа. Сейчас они занимались новой вакциной против туберкулеза.

– Но хомячки, кажется, не болеют туберкулезом? – спросила Анна.

– Обычно нет, но мы их специально заражаем.

– Это жестоко! – возмутилась она.

В этот момент к бару приблизилась необычная пара – высокий худощавый чернокожий мужчина в элегантном светло-сером костюме, черной рубашке и серой шляпе с атласной лентой и повисшая у него на руке коренастая мулатка в карминно-красном костюме с нитью белого жемчуга на полной шее. Они уселись за столик рядом с Натаном, и Анна краем глаза наблюдала за ними, слушая Натана, который бубнил что-то о необходимости проведения опытов на животных. Рыжеволосый веснушчатый бармен демонстративно игнорировал новых посетителей, и через некоторое время потерявший терпение мужчина сделал красноречивый жест и вежливо попросил два бокала мартини. Бармен сказал:

– В нашем ресторане негров не обслуживают.

Он именно так и сказал: «негров не обслуживают». Этот рыжий сукин сын действительно так сказал! Анна почувствовала, как у нее закололо в груди и застучало в висках.

 

Жаркий июньский полдень тридцать седьмого года. Она сидит на белом стуле между родителями за столиком в кафе «Цвингер» в Дрездене. После посещения дворца отец повел их с мамой поесть мороженого. Толстый потный официант в белом халате с красной повязкой со свастикой на левом рукаве громко кричал пожилой паре, сидевшей за соседним столиком:

– Здесь евреев не обслуживают!

Улыбка моментально сползла с лица отца. Он дрожащей рукой схватил бумажник, бросил на стол несколько банкнот, взял Анну за руку и потащил за собой на террасу перед кафе. А потом обернулся, высматривая мать. Сквозь стеклянные двери Анна видела, как мать, энергично жестикулируя, что-то говорила официанту, потом резко перевернула вверх дном вазочки с недоеденным мороженым и направилась к мужу и дочери...

 

В это мгновение Натан перестал для нее существовать. Чернокожий мужчина закурил, женщина успокаивающе погладила его по руке. Анна видела красные прожилки на белках его глаз. Она подала знак бармену и, стараясь быть вежливой, заказала два мартини. Когда бокалы оказались перед ней на стойке бара, взяла бокалы, встала перед мужчиной и сказала:

– Прошу вас, выпейте за мое здоровье и за здоровье моего друга Натана. Нам это было бы очень приятно!

И вернулась на свое место. Натан не понял, что произошло. Он только заметил, что она нервничает. Бармен подошел к чернокожей паре, забрал у них бокалы и поставил на поднос. Анна тут же привстала, наклонилась вперед, схватила бармена за галстук и притянула к себе. Вино из бокалов потекло по его белой рубашке.

– Эти люди – мои гости! Извинитесь перед ними немедленно и принесите еще два мартини! – сказала она, приблизив лицо к лицу испуганного бармена.

– Прими успокоительное, девушка! И убери от меня свои лапы, – процедил он.

Она еще сильнее потянула за галстук. Лицо бармена медленно краснело.

– Ах ты, рыжий сукин сын! Гребаный расист со свиной кожей! Прошу тебя по-хорошему: принеси два мартини для этих людей, или я устрою здесь такой скандал, что твой шеф уволит тебя, не дожидаясь конца смены. И можешь не угрожать мне полицией. Если ты ее вызовешь, завтра об этом напишут во всех газетах, а послезавтра люди будут за версту обходить этот притон. Когда приедет полиция, я обвиню тебя в расизме, а когда приедут журналисты, то еще и в нацизме и фашизме. Мне поверят. Я немка. А все знают, что уж немцы-то хорошо разбираются в фашистах. Я тебе последний раз говорю! Отнеси этим господам два мартини. Я плачу! – крикнула она в конце.

Бармен стоял как парализованный. Вино капало с его одежды на пол. Анна поправила галстук на шее официанта, с нескрываемым отвращением оттолкнула его, громко вздохнула и села, вцепившись в барную стойку, чтобы унять дрожь в руках. Натан подвинулся ближе и обнял ее. Она не могла выдавить из себя ни слова. Бармен исчез за занавеской, отделявшей бар от служебного помещения. Он вернулся в свежей рубашке, белой салфеткой через локоть и двумя бокалами и поставил их перед черным мужчиной. Проходя мимо Анны, бармен бросил на нее исполненный ненависти взгляд. Она положила на стойку банкноты со словами:

– Сдачи не нужно!

Отошла от бара, приблизилась к мулатке и сказала:

– Простите нас! Могу себе представить, какой у этого мартини сейчас мерзкий вкус...

На улице она вдохнула полную грудь воздуха. Натан шагал рядом. Она взяла его под руку, и они вернулись к станции метро. Говорить не хотелось. У дома Натан спросил:

– Твоя фамилия что-нибудь значит по-немецки?

Она проигнорировала его вопрос, встала на цыпочки и, поцеловав его в лоб, прошептала:

– Спасибо тебе за тюльпаны. И за Клейста...

И взбежала вверх по ступенькам. Прежде чем открыть дверь, Анна обернулась. Она была уверена, что Натан все еще стоит на тротуаре.

– Тебе идут новые очки. Спокойной ночи, Нат!

 

Солнечным утром, в пятницу 16 марта 1945 года, Анна в толпе пассажиров держала путь к станции метро на Черч-авеню. Она впервые чувствовала себя частью этого города. Как и все, купила билет, стояла среди других пассажиров на перроне, втиснулась, подталкиваемая сзади, в вагон, ехала в переполненном поезде положенное число станций, читала заголовки газет в руках сидящих пассажиров, прислушивалась к их разговорам, вышла на своей станции, поднялась наверх и уже на улице, в постепенно редеющей толпе, двинулась к зданию редакции. Теперь она уже не паниковала и не прижималась к стенам при звуке сирены «скорой помощи», разве что замедляла шаг и на мгновение прикрывала глаза, чтобы потом продолжить идти в том же темпе, что и остальные. И если все получалось так, как она планировала утром, стоя под душем, она гордилась собой...

Для верности Анна выбрала в расписании такой поезд, чтобы в любом случае успевать на работу до восьми. Хотя рабочий день начинался в девять, ей хотелось быть уверенной, что она не опоздает. Стэнли ждал ее, опершись спиной о дверцу машины, припаркованной у входа в здание редакции.

– У тебя что, бессонница? – спросила она.

– Нет. – Он поцеловал ее в щеку в знак приветствия. – Но если меня мучает кошмар, я просыпаюсь рано.

– А что тебе снилось сегодня?

– Мне приснилось, что Черчилль приказал разбомбить нью-йоркское метро.

Она улыбнулась, поняв, что он имеет в виду. Сняла перчатку и нежно погладила его по лицу.

– Этот сон тебе приснился именно сегодня, Стэнли?

– Да...

Они поднялись на лифте наверх. В офисе просмотрели телексы и телеграммы, пришедшие минувшей ночью, составили план на день. Стэнли предложил не выезжать за пределы Манхэттена. Ему хотелось быть недалеко от редакции, ведь сегодня из Вашингтона возвращался Артур!

Сначала они прошлись пешком по 42-й стрит до Брайант-парка. Стэнли сказал, что хочет оказаться там, «пока не зазвонили будильники». Окна солидного здания нью-йоркской публичной библиотеки с одной стороны выходили в парк, а с другой – на Пятую авеню. Стэнли считал, что именно на газонах Брайант-парка должен находиться географический центр Нью-Йорка. Вскоре Анна поняла, что он имел в виду, говоря о будильниках. Здесь, на газонах, в центре самой богатой столицы мира, на одеялах, картоне, в спальных мешках и просто на траве спали бездомные. Сотни бездомных! Даже в Дрездене, когда его захлестнула волна беженцев с востока, Анна не видела столько людей, которые спали бы под открытым небом! Они обошли парк и сняли несколько кадров, причем каждый раз Анна старалась найти такой ракурс, чтобы лица людей, среди которых было немало женщин, невозможно было распознать.

Из Брайант-парка они поехали в детский приют на 68-й стрит. Только за последнюю ночь на ступенях приюта оставили трех новорожденных. Стэнли беседовал с работавшими там монахинями и волонтерами, а Анна фотографировала огромный зал, в котором в десять рядов стояли кроватки с младенцами. В течение одного этого года в приют подбросили не менее тысячи малышей. Не считая тех, кого передавали сюда «официально», то есть после всех возможных бюрократических процедур. По мнению заведующей приютом, эмигрантки из Сербии, именно из-за этой бумажной волокиты отчаявшиеся женщины оставляли детей на ступенях приюта. Ведь часто они были не только бедны, но и неграмотны, и оформление документов становилось для них непреодолимым препятствием. К тому же многие из тех женщин старались не сталкиваться с иммиграционной комиссией. «Думаю, вы понимаете, что я имею в виду», – добавила она в конце.

Анна вышла из приюта потрясенная. Она не могла припомнить ни одного неграмотного в Германии. А от детей в довоенном Дрездене отказывались так редко, что эти случаи тут же попадали на первые страницы газет. Стэнли заинтересовался этой темой потому, что в последнее время детей стали подбрасывать постоянно.

Возвращаясь в редакцию, они говорили о том, что Манхэттен поражает не только своим богатством, но и бездомными в Брайант-парке и такими вот приютами, словно вопящими о том, насколько несправедливо это богатство распределено.

– В этой стране так было, есть и будет. Можешь быть уверена, социализм на берега реки Гудзон не придет никогда, – подытожил свои рассуждения Стэнли. – То, что сейчас делаем мы с тобой, всего лишь обнажит верхушку айсберга. И все же я надеюсь, что это хоть кого-то заденет за живое, и он, движимый сочувствием, любовью к ближнему, альтруизмом, а главным образом – угрызениями совести, поможет этим людям. Кстати, многие помогают. Именно из-за угрызений совести. А наши материалы эти самые угрызения пробуждают.

В тот вечер они разложили фотографии на полу кабинета и жарко спорили, отбирая лучшие. Стэнли с ехидцей в голосе заметил, что, когда в лабораторию к Максу идет с пленками Анна, они получают готовые отпечатки через час, а вот ему приходится ждать их до серединя следующего дня.

– Ты охмурила еще одного мужчину на этой фабрике. Мэтью и рад бы подкатить к тебе, но боится. Ходит вокруг кругами, как пес вокруг кошки, опасаясь ее когтей. Макс... Ну что же, Макса ты приручила легко, как любимая дочурка папашу. Для тебя он готов на все, – констатировал Стэнли, после того как Макс сам принес им в кабинет фотографии. – С тех пор как умерла его жена, он почти не выходит из лаборатории. Но ради тебя не поленился прийти сюда. Ему, должно быть, пришлось расспрашивать по дороге, как тебя найти, – добавил он ворчливо.

Разглядывая снимки, они долго не могли прийти к общему мнению. Анна ратовала за кадр, на котором бездомный читал книгу, лежа в мокрых кустах на грязном картоне, а вдали нечетко, но вполне узнаваемо просматривались контуры здания библиотеки. А Стэнли больше нравился снимок из приюта. Несколько пар маленьких ручек, торчащих над стенками кроваток. Они будто бы просили о помощи. Увлеченные спором, Стэнли и Анна вздрогнули, когда над их головами раздался голос.

– Мы напечатаем оба. И еще один, тот, где монахиня моет плачущего ребенка в ржавой раковине рядом с писсуарами и туалетной кабинкой без дверцы. Этот поставим первым. Пусть мэр, блядь, своими глазами увидит американский приют в своем городке...

Они как по команде подняли вверх головы. Стэнли вскочил с колен.

– Артур!

– Стэнли, сынок! А ты похудел, парень. Наконец-то я тебя вижу! В Вашингтоне поговаривают, что ты оказал честь Пэттону, разделив с ним перелет через Атлантику.

Крепкими, покрытыми вздувшимися венами руками Артур обнял Стэнли. Анна встала. Застегнула пиджак и отбросила волосы со лба.

– Разреши, Анна, представить тебе... – начал Стэнли, повернувшись к ней.

– Оставь эти церемонии. Меня зовут Артур. О вас тоже уже говорят в Вашингтоне. Якобы вы в самолете спросили у Пэттона, не жил ли он в Дрездене. Очень мило! Жаль, меня при этом не было. Я много бы отдал, чтобы полюбоваться в эту минуту лицом этого зазнайки.

Артур по-свойски рассмеялся и, усевшись на стол, продолжил:

– О вас судачат и в Бруклине. Астрид Вайштейнбергер докладывает моей жене по телефону – они приятельницы, – удивительные истории, связанные с вами. Как вы за несколько часов соблазнили какого-то подслеповатого еврея, уговаривали его совершить совместное самоубийство, а потом потащили посреди ночи в район красных фонарей. Вдобавок, вы вообще ничего не едите, зато кормите всех кошек в округе, и теперь они по ночам воют под окнами. Когда Адриана, моя жена, справедливо заметила, что в марте коты воют по причинам, не имеющим ничего общего с потребностью в приеме пищи, Астрид заявила, что рядом с ее домом живут только приличные или кастрированные коты. Адриана чуть со смеху не померла. Мы знаем Астрид уже тридцать лет и нам хорошо известно, как далеко она может зайти в своих фантазиях, особенно после второй бутылки. Но доля правды в ее россказнях наверняка есть. Ладно, это все к слову, – сказал Артур. – Прежде всего я хотел бы поприветствовать вас от лица Адрианы и от себя тоже. И от имени газеты. Для нас большая честь, что вы покинули родину и приехали в Нью-Йорк. Сегодня я говорил с нашим юристом и поручил ему в самый кратчайший срок сделать так, чтобы эти козлы... простите, чиновники из иммиграционной комиссии оформили все необходимые документы, чтобы мы могли изменить статус вашего трудоустройства. Кстати, имейте в виду: это всего лишь ничего для нас не значащая формальность.

Анна смотрела ему в глаза. Он был удивительно похож на Якоба Ротенберга, отца Лукаса. Тот же тембр голоса, такой же пронзительный взгляд, лоб в морщинах, так же жестикулирует во время разговора, даже одет в очень похожий пиджак, с какого мать срезала тогда, в Анненкирхе, желтую звезду.

– Макс пригласил меня в свою нору лишь однажды. И если он приглашает к себе, значит, для этого есть важный повод. Очень важный. Макс покидает свое смрадное убежище в исключительных случаях. Предыдущий раз я был там, когда он хотел показать мне снимки Стэнли из Пёрл-Харбора. А последний раз – совсем недавно, когда он показывал мне ваши снимки из Дрездена. Макс не вставляет фотографии в рамки, кроме, разве что, свадебной. Да и то я не уверен. Но ваши снимки он вставил в рамки. То, что я увидел на них, меня потрясло.

Он повернулся к Стэнлии и спросил:

– Ты предупредил мисс Бляйбтрой, что я сквернословлю? Даже тогда, когда чем-то тронут? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – В принципе, меня, еврея, должно радовать, что вашу Германию вместе с Дрезденом разъебали в пух и прах. Но, поверьте, при виде ваших фотографий мне стало стыдно за то, что я чувствовал до этого. На следующий день, поздно вечером, я привел в лабораторию Адриану. Она не любит приходить сюда, когда здесь полно людей. Она рассматривала снимки молча. А если моя Адриана молчит, то либо от восторга, либо от ужаса. В случае с вашими снимками имели место и то и другое, – так она сказала мне в машине, когда мы возвращались домой.

Артур замолчал и вгляделся в лежавшие на полу фотографии. Потом повернулся к Стэнли:

– Дружище, у тебя есть что выпить?

– Нет, Артур. Пока еще нет. Я не успел толком обзавестись хозяйством после возвращения.

– Отлично. Значит, тебе выпивка не нужна. Это здорово, мой мальчик!

Анна отдошла к вешалке и из кармана пальто достала маленькую плоскую бутылку водки.

– А у меня есть. – Она подошла к Артуру. – Сегодня мне это очень пригодилось. Выпьете со мной?

Артур изумленно посмотрел на нее. Взял бутылку, открутил крышку и приложился к горлышку. Возвращая бутылку, сказал:

– Вы второй человек в этой фирме, с которым я выпиваю. И первый, с кем я пью из горлышка. – Выходя из офиса, он остановился на пороге и пристально посмотрел на нее: – Вы другая. Эта ебнутая Астрид права. Вы совсем другая...