Кельн, пятница, 9 марта 1945 года

 

После завтрака Стэнли побрился. Впервые в жизни он брился, не глядя в зеркало, к тому же тупым и даже немного ржавым лезвием. Окрасившаяся в красноватый цвет вода, стекавшая в раковину, подтверждала, что это была не самая лучшая идея. Интересно, где сейчас в Кельне можно купить лезвия? Надо спросить у брата Мартина. И сам монах, и вся остальная «коричневая братия» всегда были гладко выбриты. Стэнли вырвал чистую страничку из записной книжки и кусочками бумаги на ощупь заклеил порезы на шее и щеках. Он мечтал о теплом душе, чистом сухом полотенце и свежем белье. И решил, что сегодня или в крайнем случае завтра утром попросит этого щелкающего каблуками Бэнсона организовать ему помывку. Ему хотелось при встрече с Анной на башне выглядеть ухоженным и опрятным. Сейчас же он казался себе вонючим бродягой...

Стэнли вынул из чемодана чистые брюки и любимую голубую рубашку. Брюки были влажными, а мятая рубашка пахла затхлым. Проклиная все на свете, он вдруг осознал, в каких роскошных условиях жил в Нью-Йорке. Почувствовал холод влажной ткани, натягивая брюки. Они повисли мешком, а когда он попытался затянуть ремень, подходящей дырочки в ремне не нашлось. Неудивительно, ведь последние три дня он питался лишь сухим хлебом и водой, завтракая с братом Мартином. Но он совершенно не испытывал голода, разве что изредка. Урчало у него в мозгу, не в желудке. Он забывал о еде. В последний раз так было на Гавайях, в Пёрл-Харбор, где он провел несколько дней в сорок первом. Тогда он тоже вернулся в Нью-Йорк «худой, будто отшельник после поста», как выразилась Лайза, которая тут же принялась его откармливать всякими вкусностями, так что уже через неделю он снова набрал свой обычный вес. Сейчас же он подвязал брюки веревкой и сверху прикрыл длинным черным свитером.

Несколько часов Стэнли бродил по городу, но к четырем вернулся в келью. Телеграммы от Артура не было. Он выбрался наверх и направился к собору. На площади у главного входа столкнулся со знакомым солдатом. Тот так и стоял, прислонившись к танку.

– Ну как, путешественник? Автобус вернулся вовремя? Мама осталась довольна? – крикнул солдат и выдул губами большой пузырь из жевательной резинки.

– Я могу рассчитывать на скидку, если мне понадобится к маме еще раз? – крикнул Стэнли в ответ. – Если скидки не будет, я найду другой вокзал...

– Конечно, будет. А та стройная школьница вообще поедет даром. Согласен? На других вокзалах нет льготных школьных билетов.

«Та стройная школьница, ну вот, – подумал Стэнли, – от этого стихийно возникшего “таксиста” ничто не скроешь».

– Даже если опять будет действовать ночной тариф? Я хотел бы знать заранее, – сказал он.

– У нас здесь ночью скидки даже больше, чем днем. Такие времена...

– Я буду на тебя рассчитывать! – крикнул Стэнли и свернул ко входу в собор.

На сей раз у него был с собой бинокль. «Вот было бы здорово, если бы у фотоаппарата была такая же оптика, как у бинокля!» – подумал он. В окопах на другом берегу было тихо, словно там ничего не происходило и не должно было происходить. Каски, разбросанные на отвалах, походные кухни с кипящими котлами, сложенные в ряд автоматы. Атмосфера как на пикнике. «Война взяла сегодня выходной, – подумал он, – на обоих берегах». Все солдаты были очень молоды. Казалось, на войну отправили только старшеклассников.

Он сел на пол смотровой площадки, оперся спиной о балюстраду, вытащил из кармана блокнот и карандаш. Закурил. Начал писать письмо Дорис.

 

Фрейлейн Д.,

Вот я и попал в страну драконов. И что?! – спросишь ты. Да ничего. Никаких драконов. Сижу в полумиле от немецких окопов на вершине башни Кельнского собора над Рейном и до сих пор не услышал ни одного выстрела, ни одного взрыва или автоматной очереди. Я нахожусь на левом берегу, где живут освобожденные немцы, а те, что на другом берегу, еще ждут своего освобождения. Те, кого уже «освободили», как будто выражают благодарность. Сегодня утром говорил об этом с одним монахом. По рождению он американец, но по образу мыслей – настоящий европеец (я объясню тебе разницу, когда вернусь). Благодарные (с твоего позволения я опускаю кавычки) немцы понимают освобождение по-своему. Они благодарны за освобождение от ужасов войны, но совершенно не осознают, что их освободили от бесчеловечного режима. Этого-то, по мнению любящего всех людей и всех божьих коровок, и немцев тоже монаха, они вовсе не чувствуют. А он знает что говорит, поскольку беседует с ними, кормит их, дает им работу, отпевает их близких и их самих. Это чтобы ты поняла, кто такой мой монах. Но вернемся к немцам. У них нет чувства вины и ответственности за то, что произошло за эти годы, за то, что они своей всеобщей – в лучшем случае молчаливой – поддержкой всё это допустили. Не все, конечно, но подавляющее большинство. Настоящую свободу обожающие это слово американцы (теперь, здесь, сегодня, после всего что я тут увидел, я тоже по-другому смотрю на нашу так называемую свободу) принесли только нескольким тысячам людей, находившихся на принудительных работах, узникам гестапо, нескольким сотням укрывавшихся в Кельне евреев и нескольким десяткам скитающихся по городу дезертиров. Мой монах, брат Мартин, очень переживал по этому поводу. Но он, избави Бог, не судит их и тем более не осуждает. Он рассуждает об этом спокойно. Говорит, что показал им фотографии двухметрового штабеля, сложенного из голых, обтянутых кожей скелетов в котловане концлагеря в Польше. И знаешь, что отвечали только что освобожденные немцы? «Какой ужас! До чего доводит война!» – и недоверчиво качали головами. Они реагировали примерно так, как если бы им рассказали об урагане, который уничтожил все посевы на поле у одного крестьянина.

Но есть и другие немцы. Я встретил здесь, на этой башне, девушку. Ее зовут Анна-Марта. Она родилась и смогла остаться в живых в Дрездене. У нее такая арийская внешность, что она могла бы быть знаменосцем среди немцев, славящих Гитлера. Или позировать скульпторам, прославляющим красоту арийского тела. У нее абсолютно нордические черты лица, густые светлые волосы, пухлые губы, большая грудь, тугие ягодицы, плоский живот, широкие, идеальные для деторождения бедра, крепкие ляжки. Не спрашивай меня – а ты ведь хочешь спросить, не так ли? – откуда я знаю, какие у нее груди, какой живот и какие ляжки. Знаю. Так получилось, что знаю. Тебе не кажется, что с моей стороны честно, хотя и рискованно, писать тебе об этом? Я ведь мог бы и промолчать. Но не хочу. Я знаю, ты меня поймешь. Так получилось, что я видел ее почти голой и прикасался к ней. Но это не делает ее твоей соперницей.

Анна-Марта запечатлела на пленке агонию Дрездена. Да так, что у всех от потрясения перехватит дыхание. Этих фотографий еще никто не видел, никто, кроме нее, меня и ее кошки. Но даже если бы я был тогда в Дрездене, все равно не увидел бы то, что видела она. Она смотрела на это совсем другими глазами. У нее идеальное арийское тело, но по сути своей она не арийка, тем более не немка. Такой ненависти к немцам, Гитлеру и прежде всего к войне, какая отразилась в фотографиях, сделанных Анной, я еще не встречал. С этим может сравниться только «Герника» Пикассо.

Я был первым, кто увидел эти снимки Дрездена. Они были еще мокрые, когда я вынул их из проявочной кюветы. В пустой фотолаборатории в подземельях наполовину освобожденного и почти полностью разрушенного Кельна. Может, на меня подействовали обстоятельства. А может, повлияла дотоле неведомая мне тоска по мирной жизни. Нет, наверное, все-таки нет. Ведь я был в Пёрл-Харборе, так что чисто теоретически должен был к такому привыкнуть. Наверное, это глупость, но я хотел бы, чтобы Анна-Марта поселилась на какое-то время в Нью-Йорке. И делала снимки для людей, читающих «Таймс». Не для самой «Таймс», в именно для читателей. Я довольно быстро привык к этой мысли. Артур тоже заинтересовался. Благодаря ему у меня есть виза для этой девушки. Сейчас я жду мест в самолете, который доставит меня к тебе. Если это не получится у Артура, получится у Адрианы, его жены. Адриана всегда была на один шаг впереди Артура. Без Адрианы «Таймс» сегодня не была бы такой, какая она есть. Артур ничего не делает без одобрения жены – молчаливого или явного. Мне кажется, именно Адриана создала «Таймс». И это хорошо. Только женщины – поверь мне – могут сделать хорошую газету. И только женщина способна отказаться от славы и почестей и остаться в тени любимого мужчины.

Я жду, когда найдутся два места в самолете. Я не улечу без Анны-Марты. Я хорошо понимаю, что может подумать об этом любая ревнивая женщина. Но она ошиблась бы. Если только не рассуждала бы, как я. Я уверен, ты поймешь меня правильно.

Сейчас я живу ожиданием возвращения, и очень этому рад. А пока отдыхаю и дышу этим городом. Я хочу все запомнить, не пропустить чего-нибудь важного. Сегодня бродил по Кельну с фотоаппаратом и биноклем. Город постепенно приходит в себя после катаклизмов последнего времени. Здесь на удивление спокойно. Мне встречаются два типа местных жителей: это прибывающие отовсюду беженцы – с котомками жалкого скарба на плечах, флягами в руках и страхом в покрасневших от усталости глазах, и – местные, те, кого мы освободили. В костюмах (сегодня в Кельне тепло и солнечно), элегантных шляпах, с породистыми собаками на поводках. Прекрасный весенний день в Кельне, твою мать.. Ты увидишь эти снимки. Правда, оказалось, что их фотографировал не только я. В какой-то момент я заметил рядом небритого худого мужчину с длинными волосами и седеющими усами. У него в руках тоже был фотоаппарат. Мы разговорились. Его зовут Джордж Оруэлл. Он военный корреспондент, работает на лондонский «Обсервер». Это чрезвычайно интересный и харизматичный человек. Я сказал ему, что где-то слышал его фамилию. Оказалось, что Оруэлл – английский писатель, а его книги выходили и у нас, в Штатах. Он постоянно кашляет, и у него на шее шрам как от кухонного ножа. Такое впечатление, будто каждое произнесенное слово причиняет ему боль. Но он попросил меня не обращать на это внимания. Оруэлл сказал мне то, с чем я абсолютно согласен. Пропаганда, в особенности немецкая, уверяла нас, что почти все немцы – высокие надменные блондины. А в Кельне нам попадаются преимущественно коренастые темноволосые мужчины с низко опущенными головами. Они ничем не отличаются от своих соседей бельгийцев. Разве что менее худощавы, и, что особенно развеселило Оруэлла, у них новее велосипеды. Кроме того, как уверяет Оруэлл, а я должен верить ему на слово, на улицах Кельна можно встретить гораздо больше женщин в шелковых чулках, чем на улицах Лондона или любого другого города Англии. Но это меня как раз не удивляет. Я дважды бывал в Англии, и там мало кто из женщин носит шелковые чулки. Может, они надевают их только на королевский прием? Англичанки, должно быть, догадываются, что их кривые ноги шелк не украсит.

Оруэлл попросил у меня сигатеру, но из-за кашля не смог или не захотел курить. Просто подержал ее в зубах. Потом мы поговорили о том, чем отличается работа журналиста на разных берегах Атлантики, о фотоаппаратах и... о его шраме на шее. В 1937 году Оруэлл участвовал как доброволец в гражданской войне в Испании. Разумеется, на стороне коммунистов. Там ему навылет прострелили горло, и он выжил по счастливой случайности. Кажется, он написал об этой войне книгу, «Homage à Catalonia». Я обязательно отыщу ее, когда вернусь. Потом мы обменялись адресами и разошлись – каждый в свой район Кельна.

Я общаюсь здесь со многими людьми, но очень недолго. Все мы помним, что каждая минута, которую проводим вместе, может оказаться последней. Поэтому мы почти сразу переходим к сути дела, минуя церемониал взаимного сближения. До войны мне было бы трудно представить себе, чтобы такой человек, как Оруэлл, при первой же встрече на улице Лондона рассказал кому-либо о своем шраме на шее. Здесь же это совершенно нормально. Или ненормально. Я уже и сам не знаю...

Дорис, больше всего я хочу, чтобы это письмо прибыло к тебе вместе со мной. В кармане моего пальто, а не в одном из толстых льняных мешков с американской военной коррреспонденцией из Европы. Я хочу сам прочесть его тебе. А потом рассказать все, о чем не написал. И заснуть рядом с тобой, а потом проснуться рядом с тобой. И снова заснуть...

Я скучаю по тебе, Дорис...

Бредфорд

P. S. Ты можешь узнать о моих «перемещениях» у Лайзы. Если кто, кроме адрианы и Артура, и будет знать точно, когда я вернусь, то это она. Никто точно не знает, откуда мы полетим, куда и когда. Я и сам узнаю все последним. И пока знаю только, что полечу из Европы через Атлантический океан, скорее всего на какой-нибудь военный аэродром. К любой дате, которую узнаешь у Лайзы, прибавь еще семь-восемь дней. К концу седьмого дня (звучит как библейский текст о конце света или сотворении мира) я должен быть где-то в Америке.

 

Темнело. По обеим сторонам реки одновременно стали зажигаться огоньки. Стэнли закрыл записную книжку, сдул с нее пепел и собрал с пола окурки. Подождал, пока в ноге, которую отсидел, восстановится кровообращение, потом встал и осторожно спустился вниз.

По знакомым уже улицам он двинулся от площади в сторону перекрестка Кайзер-Вильгельм-ринг и Кристоферштрассе. Он подумал – и это его позабавило, – что еще несколько дней в этом городе, и он мог бы запросто работать гидом и водить американских экскурсантов по освобожденному Кельну. Он шел и разговаривал сам с собой:

– Дамы и господа, прямо перед нами новейшая модель американского танка, а слегка обшарпанное высокое здание сразу за ним – главная церковь, которую в Европе называют кафедральным собором. Она гораздо старше, чем пивные бутылки, которые недавно откопали в Сан-Диего наши археологи. Справа вы видите еще теплые руины – результат удачных бомбардировок американских военно-воздушных сил в конце прошлого века. Простите, я хотел сказать, в декабре этого года. Вдали мы видим хорошо сохранившиеся остатки исторической застройки. А сейчас попрошу следовать за мной: из-за сильных разрушений для того, чтобы добраться в резиденцию временного американского правительства, нам придется пройти по соседним улицам...

Ощущая растущее нетерпение, он все быстрее шел в направлении «временного американского правительства». Ему очень хотелось вернуться на родину. Он не рассчитывал найти здесь ничего более важного, чем то, что уже нашел. У него было несколько кассет отснятой пленки, фотографии, сделанные Анной, десятки страниц дневниковых записей. А самое главное – впечатления. Рассказанные по горячим следам кому-то из опытных репортеров, они, как ему казалось, могли стать интересным отчетом «о путешествии американского пацифиста на войну». В Дрезден он не поедет, встречаться с русскими его отговорил англичанин, а в готовый пасть Берлин его все равно не пустят. Кроме того, падение Берлина сейчас, в начале марта 1945 года, кажется еще весьма отдаленной перспективой. Он не видел перед собой никаких задач. К тому же он привезет с собой Анну. Для «Таймс» это большая удача. Он не сомневался, что Артур понимает, какое сокровище ему привезут...

Было уже совсем темно, когда он добрался до здания на Кайзер-Вильгельм-ринг. Часовой внимательно изучил его паспорт, сверился со своим блокнотом и поспешно препроводил к другому часовому внутри здания. Тот, в свою очередь, покрутил ручку телефона и вызвал младшего лейтенанта Бэнсона. Происходило что-то странное. Бэнсон появился почти мгновенно, будто все это время только и ждал Стэнли. Они поспешно спустились в подвал. Бэнсон постучал в дверь в самом конце темного коридора, и они вошли.

– Спасибо, – сказал грузный офицер в звании полковника, обращаясь к стоящему навытяжку Бэнсону. – Постарайся организовать автомобиль для господина редактора. А если машины не будет, можешь прямо сегодня собирать свои манатки! – крикнул он в спину исчезнувшему в дверном проеме Бэнсону.

«Либо тут все старшие по званию издеваются над несчастным парнем, – подумал Стэнли, – либо Бэнсон ленив от природы и его нужно постоянно подгонять, либо в армии это обычная манера разговаривать с подчиненными».

– Присаживайтесь, господин Брэдли, – сказал спокойно офицер и указал на стул напротив своего стола.

Свет лампы падал на расстеленную военную карту Европы и небрежно разбросанные телеграммы.

– Моя фамилия Бредфорд.

– Извините. Господин Бредфорд. Конечно. Прошу меня простить. – Грузный офицер, нацепив очки, рассматривал лежавший перед ним документ. – Стэнли Вильям Бредфорд, – уточнил он с фальшивой улыбкой.

Стэнли подумал, что, как ни странно, его второе имя скоро станет известно буквально всем.

– Мы получили шифрованную телеграмму из Люксембурга. Несколько часов назад. Адресованную нашей службе, – сообщил офицер, отрывая взгляд от документа и глядя на Стэнли так, будто ожидал услышать слова восторга и аплодисменты. – Мы искали вас. Много людей вас искали. Очень много. Где вы были?

– А вам не кажется, что это мое личное дело, господин полковник?

– Ну конечно. Это ваше дело. Конечно же. Да, ваше дело... – ответил офицер, плохо скрывая злость, и снова уставился в документы. – Так вот, сегодня после полуночи с нашей базы в Финдельне, недалеко от города Люксембург, отправляется самолет. Генерал Пэттон летит на нем в Вашингтон. Вам известно, кто такой генерал Пэттон, господин Брэдли?

– Моя фамилия Бредфорд! Да, известно. Государственный чиновник Соединенных Штатов, работа которого неплохо оплачивается из моих и ваших налогов. Генерал профессиональной американской армии.

Толстый офицер снял очки и, встав из-за стола, подошел к нему.

– Вы так думаете? Генерал Пэттон – патриот, – сказал он злобно.

– Может быть, вам трудно себе это представить, но я, Стэнли Бредфорд, тоже патриот. А теперь скажите, пожалуйста, к чему вы клоните. Вы ведь позвали меня сюда не для того, чтобы поговорить со мной о патриотизме и Пэттоне, не так ли?

– Честно говоря, да. Но и об этом тоже. Из Финдельна около полуночи летит самолет. Вы и сопровождающая вас особа, немка по имени Анна-Марта Бляйбтрой, в списке пассажиров. Поэтому мы вас и искали. Вам известно, где сейчас находится эта немка?

– Недалеко отсюда. В Кенигсдорфе.

– Есть ли у нее официальные и действительные документы для поездки?

– Не знаю, – ответил Стэнли, сунув руку в карман пальто. – Является ли этот документ официальным и действительным? – спросил он и положил на стол помятый паспорт Анны.

Офицер взял его, долго рассматривал в свете лампы и наконец заявил:

– Нет! Это не действительный документ. Он не был выдан в Кельне.

– Извините, не понял!

– Не был подтвержден в нашем офисе в Кельне. Это неустановленный документ из города Дрездена.

– Ну и что?

– Анна-Марта Бляйбтрой не может покинуть Германию, не зарегистрировавшись.

– А вы можете зарегистрировать ее сейчас?

– Это входит в обязанности нашей администрации. Но сегодня уже слишком поздно. Администрация будет на месте только завтра...

– А сколько стоило бы появление администрации здесь через минуту? – спросил Стэнли и, стараясь сохранять спокойствие, вытащил бумажник из заднего кармана брюк. – Сколько? – повторил он громче.

– Вы меня не поняли. Вам кажется, что всё и всех можно купить.

– Сколько она стоит? Эта самая регистрация. Сколько? – повторил вопрос Стэнли, игнорируя его замечание. – Без Анны-Марты Бляйбтрой я отсюда не уеду! Сколько? Скажите же, наконец, в какую сумму мне это обойдется. У меня в бумажнике около двух тысяч долларов. Остальное я пришлю вам из Нью-Йорка.

– Сколько?! – произнес офицер с каким-то шипением в голосе. – Вы не понимаете, господин Брэдли, извините, Бредфорд...

– Это вы не понимаете. Я без нее из Кельна не уеду!

– Вы готовы поручиться за нее под присягой?

– Каким образом?

– Что вы ее знаете, подтверждаете, что она говорит правду, и принимаете на себя ее обязательства.

– О, черт! Что вы имеете в виду? Конечно, я знаю ее. Какие обязательства?

– По отношению к правительству и налогоплательщикам Соединенных Штатов.

– Вы шутите?

– Нет. Вовсе не шучу. Анна-Марта Бляйбтру может умереть в Соединенных Штатах. Кто-то должен будет оплатить ее погребение.

– Ее фамилия Бляйбтрой, а не Бляйбтру, неужели это так трудно запомнить? Блядь! Напишите, что я за свой счет похороню Анну-Марту Бляйбтрой. И что правительство Соединенных Штатов и налогоплательщики не потратят на это ни единого цента. И что я буду ее кормить, поить, куплю ей туфли и фотоаппарат...

– Вы готовы подписаться под тем, что только что сказали? – прервал его тираду грузный офицер.

– Подпишусь! Конечно же, подпишусь!

Толстяк протянул ему лист бумаги. Стэнли пробежал глазами написанный на машинке текст. Поставил подпись. Швырнул ручку на стол, встал и направился к двери. У выхода он обернулся:

– Скажите, а как могло произойти, что вы дали мне на подпись готовый документ со всеми данными этой девушки, хотя минуту назад говорили, что у нее нет регистрации, или как там это у вас называется?

Грузный офицер, не поднимая взгляда, ответил:

– Если вы будете продолжать задавать глупые вопросы, то не успеете в Финдельн до полуночи. На входе в здание вас ожидает конвой, и он будет ждать вас еще несколько минут. Советую вам поторопиться, редактор Брэдли.

– Бредфорд, твою мать, Бредфорд! – крикнул Стэнли и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Он сбежал по лестнице к входной двери. Его догнал Бэнсон, на ходу передав выправленные бумаги с печатями.

Конвой у входа в здание состоял из двух джипов с небольшими американскими флагами. В одном из них за рулем сидел тот самый солдат, который возил Стэнли в Кенигсдорф. Они тут же тронулись в путь. Стэнли велел водителю подъехать к собору с восточной стороны. Он так и не выяснил адрес дома, где находилась его келья, но точно помнил, что с восточной стороны собора значительно ближе до крутой лестницы, ведущей в подземелье. Минут через пятнадцать он, тяжело переводя дыхание, вернулся к машине с чемоданом в руках и фотоаппаратом на груди. То, что он не смог взбежать по лестнице до самого верха без остановки, ему не понравилось, и он поклялся себе, что, вернувшись домой, бросит курить.

Вчера им не попалось ни одного КПП. Но на сей раз шофер ехал в Кенигсдорф другой дорогой. Правда, они миновали посты без особых проблем, приходилось только притормаживать. Флаги на машине и одном из джипов открывали все шлагбаумы.

– Почему мы едем на двух машинах? – спросил Стэнли водителя. – Хватило бы и одной.

– Такие у нас инструкции. Вы являетесь, скажем так, очень важной персоной, которая куда-то очень спешит. В таких случаях в конвое должно быть не меньше двух машин. Если по пути что-то случится с нашей, вы сможете пересесть в другую.

– Вот как... – пробормотал Стэнли, меняя свое мнение о грузном офицере.

– Мы едем за той красоткой, да? – поинтересовался после паузы шофер. Его это явно интересовало.

– Я хотел бы забрать ее с собой...

– Ясное дело. Всякий хотел бы, – рассмеялся водитель.

Они остановились у калитки. Как Стэнли ни просил, водители не выключили ни фар. А он не хотел никого пугать. Отодвинув металлическую корзину с картофельными очистками, он толкнул калитку и прошел по узкой тропинке к беседке. Вытащил бумагу с подготовленным текстом и постучал в дверь. Как и вчера, услышав скрип ключа в замке, начал громко читать по бумажке:

– Mein Name ist Stanley Bredford...

Он не успел закончить. На пороге показалась женщина с кошкой на руках. У нее были седые волосы, собранные в пучок, высокий лоб и накрашенные яркой помадой губы.

– Sie möchtem zur Anna, nicht wahr? – спросила женщина по-немецки, с беспокойством поглядывая на автомобили.

Она жестом пригласила его в дом и закрыла дверь. Он вошел на кухню. Анна стояла у деревянного стола у окна и выливала что-то из фаянсовой миски в плоский жестяной сосуд. На мгновение ему показалось, что это его мать. Анна обернулась к нему и улыбнулась.

– Пирог будет готов к завтрашнему дню, Стэнли. Ты пришел слишком рано... – сказала она тихо и продолжила спокойно выливать желтоватую густую массу в жестяной сосуд.

– Ты поедешь со мной? Сегодня. Сейчас.

Пожилая женщина подошла к Анне. Взяла у нее из рук миску и сунула кошку. Анна инстинктивно прижала к себе животное, но тут же опустила на пол. Сняла цветастый фартук. Не говоря ни слова, вышла из кухни. Стэнли сел на табурет и погладил кошку. Женщина стояла у деревянного стола, повернувшись к нему спиной. Вдруг она подошла к нему и сказала по-немецки:

– Werden Sie gut aufpasen auf Anna, nicht wahr? Sie hat schon so viel schlimmes in ihrem Leben durchgemacht. Werden Sie?

Он тотчас встал. Смотрел ей в глаза и пытался извлечь из своей памяти все немецкие слова, которые помнил. Но смог сказать только:

– Ich möchte Anna... ich möchte for Anna no Krieg und happy. Ich möchte Anna gut, very gut... Sie understand? Ich möchte Anna smile... Sie understand... Ich möchte Anna no egal... No egal. Sie understand... No egal! Nothing more Kaputt...

Он услышал звук открывшейся двери. Анна вошла на кухню. На ней было темно-синее длинное пальто, подпоясанное коричневым кожаным ремешком. У ее ног стоял обшарпанный фибровый чемодан. В правой руке она держала скрипичный футляр. Кошка подбежала к ней и стала тереться сначала о ее пальто, а потом о чемодан. Девушка подошла к женщине. Они обнялись. Потом женщина сняла с запястья часы и положила их на ладонь Анны. Они что-то шептали друг другу.

Стэнли взял чемодан, вынес его в прихожую и закурил. Кошка побежала за ним. Через минуту в прихожей появилась Анна. Он снова взялся за чемодан. Вдруг кошка подскочила к его руке. Он услышал громкое шипение, а потом почувствовал резкую боль. На руке остались глубокие царапины. Он вспомнил, что Мефистофель точно так же выражал неудовольствие. Выходит, немецкие и американские кошки ведут себя совершенно одинаково. Братец Эндрю, навестив Стэнли в один из уик-эндов в Нью-Йорке, вышел из его квартиры с точно такими же царапинами на запястье. Мефистофель по какой-то причине не выносил Эндрю – с первой же встречи...

Водитель ждал в машине. Тетка Анны во что бы то ни стало хотела, чтобы они подвезли ее до кабака на площади. Она собиралась купить себе водки и уверяла, что вино ее сегодня не возьмет и иначе она не вынесет одиночества. Два военных американских автомобиля с флагами остановились на небольшой площади в центре Кенигсдорфа. Из одного из них вышла заплаканная фрау Аннелизе Бляйбтрой. У мужчин, толпившихся у пивной, от удивления отвисли челюсти. И Стэнли подумал, что, должно быть, именно так в маленьких городках рождаются легенды.

Как только Аннелизе исчезла за дверью пивной, они двинулись дальше. Анна сидела молча, прижавшись лбом к стеклу. Когда огни городка остались позади, Стэнли накрыл рукой ее ладонь. Она крепко сжала его пальцы и долго не отпускала. А потом поднесла его расцарапанную руку к губам и поцеловала.

– Стопка еще не знает, что ты хороший, это просто от нервов. Ты по-другому пахнешь. В этом доме давно не было мужчин. Тетя в последнее время даже нищих и священников на порог не пускает. Стопка полюбила бы тебя, Стэнли. Ей просто нужно немного времени. Я ее знаю...

Слово «стопка» было ему знакомо. Мать часто называла так рюмки. Когда в 1920 году в Америке ввели сухой закон, отец разливал из металлического молочного бидона по бутылкам вонючую коричневатую жидкость, которую ночью гнал в деревянном сарае. И пил ее стопками. Стэнли удивило, что у кошки такая странная кличка.

Он высвободил руку и стал нежно гладить лицо Анны, другой рукой пытаясь прикурить две сигареты. Протянул ей одну.

– Я испекла бы для тебя отличный пирог, Стэнли, – прошептала Анна, затянувшись. – Я ходила в пекарню к Роллеру за изюмом. Мне пришлось сделать над собой усилие, потому что Роллер – нацистский сукин сын, но изюм у него лучший в нашем городке. Ты любишь дрожжевой пирог с изюмом, Стэнли? Мой отец обожал его. Любишь, да?

Он придвинулся к ней. Она положила голову ему на колени. Он гладил ее лоб и волосы. Довольно долго они молчали.

– Мы едем в Нью-Йорк, правда? – вдруг спросила она шепотом. – Сегодня утром я рассматривала атлас. Это очень далеко. Мы ведь полетим на самолете? Знаешь, я никогда не летала на самолете. Я очень боюсь летать. Ты будешь держать меня за руку? Стэнли, ты любишь музыку? Самолеты ассоциируются у меня с бомбами, но и с музыкой тоже. Не знаю почему. А тебя любит какая-нибудь женщина? Кроме мамы и сестер? Ты гладил ей лоб и волосы так, как мне сейчас? Она любит тебя? Говорила тебе об этом? Она успела тебе об этом сказать? Как ее зовут? – спрашивала она, приподнимая голову.

Он чувствовал, как с каждым вопросом ее руки все сильнее сжимают его колени. Она прижималась к нему как испуганный ребенок.

– Я буду держать тебя за руку. Не отойду от тебя ни на шаг. Все будет хорошо, все будет хорошо...

– Стэнли, не оставляй меня ни на минуту, прошу тебя! У меня уже есть одна скрипка...

Она затихла. Он укрыл ее своим пальто и попросил водителя выключить коротковолновую радиостанцию, но тот вежливо и решительно отказался.

– Мы находимся в конвое, у меня должен быть постоянный контакт с головной машиной и Бэнсоном. Он же там обосрется от страха, если я вовремя не отвечу, – усмехнулся он.

Еще до того, как они достигли пригородов Трира, Анна заснула. Стэнли закурил. Он думал о Дорис. О том, что ни разу не гладил ее лоб и волосы. В последнее время он мечтал об этом. У них было слишком мало времени. «Тебя любит какая-нибудь женщина? Кроме мамы и сестер?» – вспомнил он вопрос Анны. Ответа он не знал.

Дорис появилась в его жизни случайно – как и другие женщины. Ему не приходилось искать их, это они его находили, точнее говоря – это они у него «случались». Схема была простая. Какое-то служебное дело, которое нужно решить, беседа, недолгий флирт, ужин, вино или коктейль, первый секс, иногда – но не всегда – несколько следующих встреч, потом его длительное молчание, «чтобы не привязывались», последний разговор и последний секс, и наконец его полное исчезновение из их жизни. Пока что ему везло. И исчезать удавалось без особых последствий. Ни драматических сцен при расставании, ни ночных звонков, ни писем с угрозами в почтовом ящике, ни попыток шантажа. Его – в отличие от некоторых коллег по редакции – нечем было шантажировать. Он был свободен и независим. Да, временами он ощущал, что одинок. Но даже у этого были свои положительные стороны. Он заметил, что именно в такие периоды делал свои лучшие снимки. К тому же положение свободного мужчины, особенно в его уже довольно зрелом возрасте, и статус хорошо зарабатывающего интеллектуала с претензиями делали Стэнли еще более привлекательным в глазах женщин. Пока что только две из них не вписались в эту схему: Жаклин, которая с самого начала знала, что никогда не сможет ему принадлежать, и Дороти, которая с самого начала знала, что никогда не захочет, чтобы он принадлежал ей. Оба эти случая оставили глубокие раны в его душе. Рана, нанесенная Дороти Паркер, и сейчас иногда его беспокоила...

 

Артур терпеть не мог Дороти Паркер. Он считал, что, она не просто проститутка, но еще и проститутка от журналистики, что гораздо хуже. «Торговля своим телом за деньги существует тысячи лет, – говорил он, – но торговать своими мозгами за денежные знаки – это настоящее блядство». Он говорил так, поскольку не мог простить Паркер того, что ее светлая голова не принадлежала – в качестве собственности – его «Таймс». Артур, вопреки возникшей в середине двадцатых годов тенденции, не признавал журналистов, сотрудничавших с разными газетами. Он хотел иметь их полностью в своем распоряжении. А Дороти Паркер не желала никому принадлежать. Ни как журналистка, ни как женщина. Когда в 1925 году начала печататься в «Нью-Йоркере», она автоматически стала врагом Артура, который видел в новом еженедельнике опасного конкурента. Сотрудника редакции, застигнутого за чтением «Нью-Йоркера», вызывали на ковер к Артуру. Им приходилось врать, что они «должны знать конкурентов в лицо». Стэнли, конечно, тоже читал «Йоркера» – чтобы узнать, какой спектакль на Бродвее посетить и сколько стоит контрабандный виски, продающийся из-под прилавка в джазовых клубах Гарлема. Необыкновенному успеху «Йоркера» способствовало также и то, что туда перебралась целая группа так называемых «алгонкинов». Это элитарное объединение состояло из почти двух десятков молодых энергичных искусствоведов с журналистской и даже писательской жилкой. Агрессивных, честолюбивых, самовлюбленных и совершенно не подверженных угрызениям совести. Они регулярно собирались в ресторане фешенебельного отеля «Алгонкин» на 44-й стрит в Манхэттене. Во время шумных встреч, где рекой лились контрабандные алкогольные напитки, они высказывали свои мнения, создавали направления, определяли моду, низвергали авторитеты и возносили на пьедестал никому не известных авторов – чтобы по прошествии времени, если те не оправдают доверия, без колебания сбросить их с пьедестала и предать полному забвению. Такие встречи в отеле «Алгонкин» вскоре стали чем-то вроде страшного суда над художественной и светской жизнью Нью-Йорка. То, что там изрекалось, немедленно попадало в статьи и колонки светских сплетен не только «Вэнити Фэйр», «Вог», «Харперс базар» или «Нью-Йоркер», но и еще в пятнадцать ежедневных газет, часть которых к тому же имели два выпуска, утренний и вечерний. Город воспринимал мнение «алгонкинов» как истину в последней инстанции. Идея их встреч была не оригинальна и уже много лет практиковалась в Европе в так называемых «литературных кафе». Но в Америке нечто подобное удалось реализовать впервые.

Среди отцов-основателей этой группы была только одна женщина: Дороти Паркер. Ее ненавидели больше всех, но и восхищались тоже больше всех. Это она могла написать в рецензии на новую бродвейскую премьеру: «Если ты не умеешь вязать, возьми с собой в театр хотя бы книгу». Как-то раз она отказалась упомянуть в своей статье автора драмы, «чтобы не оскорбить этого человека его же собственной фамилией». Именно у нее из всей этой братии было самое острое перо и она умела задеть своими резкими высказываниями больнее всех. А если слов не хватало, она их придумывала. Вскоре в ежедневном лексиконе жителей города, причем не только так называемой элиты, благодаря Паркер появились такие определения, как one night stand, high society и face lifting. Именно она придумала их и ввела в обращение.

 

Летом, в последнюю неделю августа 1928 года Артур поручил Стэнли сделать для «Таймс» «непосредственный и решительный отчет» о встречах «алгонкинов». В устах Артура это означало, что не обязательно быть объективным. Группа уже давно перестала быть лишь кружком эксцентричных людей, теперь это была влиятельная организация, формирующая общественное мнение. И весьма независимая. А Артуру не нравились независимые организации, в особенности «слишком независимые». Вдобавок «алгонкины» явно игнорировали «Таймс» и продавали право на публикацию самых лакомых новостей другим газетам. Это особенно раздражало Артура.

Стэнли недавно поселился в Нью-Йорке и еще только начинал свою журналистскую карьеру. Это был один из его первых репортерских проектов для «Таймс». В тот жаркий полдень он с аппаратом в руке стоял у лифта в отеле «Алгонкин». Стоял скромно, в стороне от многочисленной группы зевак. Из лифта вышла женщина с собакой на поводке. Немного за тридцать, небольшого роста, очень изящная, темноглазая, с бледной кожей. Резкие духи, экстравагантная короткая стрижка и платье без корсета, слишком короткое для пуританской Америки. В этом была вся Дороти Паркер.

Она как всегда опоздала, хотя идти ей было ближе всех: она уже много месяцев жила в этом отеле. Встреча в ресторане давно началась, но это не имело значения. Все знали, что главное произойдет, когда к ним присоединится эта женщина. Дороти Паркер, бесспорный лидер нового типа женщин конца сумасшедших двадцатых. Провокационно независимая и демонстративно грешная. Приводившая в восхищение, обожаемая одними, вызывавшая ненависть и презрение других. Поэтесса, писательница, но прежде всего неукротимая бунтовщица. Всегда говорит то, что думает, курит, пьет, меняет любовников и неизменно пользуется успехом...

Ее собака неожиданно с громким лаем бросилась на Стэнли. Дороти подошла и, схватив его за руку, громко сказала: