Паттерны взаимодействий, комплекс стыда и перенос

Как мы выяснили в предыдущих главах, самоуважение закладывается в детстве и зависит от эмпатической заботы и подтверждения, полученных от значимых других. Этот вывод стал психологической банальностью, особенно после публикаций Шпитца и Винникотта, а также Нойманна и других. Современные исследования младенчества подтвердили эти связи, хотя с некоторыми оговорками. Работы Даниила Штерна представляют детальное описание влияния различных паттернов взаимодействий, происходящих из отношений младенца и матери, на все более поздние взаимоотношения. Эти описания хорошо подходят и к отношениям аналитика и пациента. Ранние паттерны взаимоотношений играют решающую роль в формировании проблем, связанных со стеснительностью и стыдливостью, так как стыд главным образом основан на страхе утратить значение, ценность в глазах других, даже если эти люди существуют только в фантазии. Самооценка, как и связанное со стыдом беспокойство имеет межличностное происхождение, и тем не менее, именно из-за стыда мы ищем изоляции и уединения.
На консультации у психотерапевта люди оказываются в интерактивном поле, в некоторых отношениях подобном «первичным отношениям», в которых мать выполняла функцию «регулирующего самость другого». Клиенты часто надеются, что психотерапевт сможет как-то облегчить их психические страдания и избавить их от депрессивной неуверенности в себе. К сожалению, терапевт не может эффективно нести эту функцию, так как анализируемый не младенец, а аналитик не его мать. Аналитическая психотерапия требует активного сотрудничества анализируемого. Результат анализа зависит не только от его сознательных усилий, но также от того, насколько общими усилиями будет констеллирована Самость — организующий центр личности как целого.
Тем нe менее, многими путями базовые формы ранних взаимодействий матери и младенца, вместе с соответствующими переживаниями самости, остаются активными на протяжении всей жизни. Это можно проиллюстрировать следующим примером из моей практики. Молодой студент, пришедший ко мне на консультацию, говорил, что ему трудно сидеть на лекции, потому что у него вертится фантазия, что все могут услышать его глотание и тогда обратят на нею внимание, и начнут следить за ним. Это мешало ему концентрироваться на лекции и на профессоре. Он мог думать только о звуках своего глотания, что заставляло его чувствовать себя ужасно неловко. Он сильно страдал от симптоматической тревоги, чувствуя себя выставленным на показ, наблюдаемым другими. Его автономии грозила опасность. Он выбрал меня о качестве аналитика, потому что прочел мою книгу, которая дала ему некоторое понимание. На первом интервью он сообщил, что его устраивает атмосфера приемной, а также мой возраст. Первые три-четыре сессии мы проработали его основную проблему, а именно трудность определения границ своего пространства. Когда я сказал ему, что психотерапия должна помочь ему больше быть самим собой, он внезапно почувствовал себя гораздо увереннее. Он сказал, что впервые смог сказать себе «я — это я», и это ему действительно помогло. Кроме того, он приписал произошедшую трансформацию некоторой магической силе, которой я, его аналитик, обладаю. (6) Я был удивлен этими внезапными изменениями, зная совершенно точно, что это еще не конец. Конечно, лечение продолжалось несколько месяцев. После долгого перерыва на отпуск и периода разочарования мой пациент вернулся к знакомой старой тревоге, связанной со стыдом. Он больше не чувствовал магической силы, ранее переживаемой в моем присутствии. Напротив, теперь он чувствовал влияние, работающее против него. Как и раньше я продолжал оказывать слишком много влияния. Но теперь то же влияние заставляло его чувствовать нервную дрожь и приводило фактически к невозможности оставаться в моем присутствии.
Как можно с психологической точки зрения понять этот эпизод? В моем опыте в качестве аналитика такое быстрое улучшение довольно необычно. Очевидно, в начале я выполнял функцию хорошей защищающей, регулирующей самость матери. Насколько я вижу, это улучшение не связано со мной или с несколькими моими интерпретациями, но скорее с функцией регулирующего самость другого, которой пациент бессознательно меня наделил. Приписываемая мне магическая сила объясняется архетипической реальностью, стоящей за матерью в первичных отношениях. Она выражена в мифологической концепции «великой матери» или богини-матери, которую так хорошо описал Эрих Нойманн (1955). Однако здесь следует заметить, что идея могущественной богини-матери является символической формулировкой, ретроспективно приписываемой ранним переживаниям, которые являются до-сознательными, предшествующими развитию речи и представлений.
Все это может объяснить, почему малейшая тень, упавшая на мое совершенство, отбросила пациента в глубокое разочарование. Его альянс с моей магической силой разрушился, возвратив его к себе. Внезапно он стал осознавать свою зависимость от меня — человека, который бросил его на несколько недель отпуска — и также того, кто заставлял его чувствовать смущение. Недоверие и тревога снова включились — они выражали паттерны взаимодействий, приобретенные в раннем детстве, повторившиеся теперь в переносе на меня.
Этот пример показывает, почему аналитик не может просто принять функцию того другого человека, который регулирует самость пациента. Во-первых, и прежде всего, следует сказать, что если аналитик хочет быть эффективным в лечении, он должен улавливать намеки из бессознательного пациента. Что бы терапевт ни делал — интерпретирование, конфронтация, эмпати-ческая настройка или просто реагирование — решающим фактором является то, как анализируемый воспринимает, истолковывает и принимает его действия. Для того, чтобы аналитик действительно принял функцию нового и лучшего регулирующего самость другого, анализируемый должен отказаться от своих защит и недоверия и преодолеть стыд зависимости, даже если это чувство может быть в некоторой степени оправданным. Регрессия до стадии младенца не всегда необходима, но всегда необходимо разрушение защитной и ложной автономии. Для аналитика важно получить доступ к чувствам «травмированного ребенка», о чем писали подробно Аспер (1993) и Маттерн-Амс (1987). Конечно, все это происходит на символическом плане, так как аналитик все же не его мать. В лучшем случае пациент будет воспринимать аналитика, как если бы тот был новым регулирующим самость другим. Хотя это превращение происходит внутри психики анализируемого, аналитик для этого совершенно необходим.
Но прежде чем все это произойдет, в анализе должны активироваться бессознательные паттерны взаимодействий анализируемого, втягивая рано или поздно в происходящую драму аналитика. В юнгианских терминах это означает, что восприятие пациентом аналитика искажается в соответствии с активированным «комплексом». Каст правильно заметила, что «комплексы иллюстрируют взаимоотношения и все связанные с ними эмоции и стереотипы поведения, сформировавшиеся в детстве и последующей жизни» (Kast, 1992: 15. Эта история взаимоотношений также отражается на анализе. Например, в описанном ранее случае, как только разрушилось первоначальное слияние с моим всемогуществом, он вернулся к старому хорошо знакомому паттерну взаимоотношений. Если бы он выразил свои фантазии и ожидания словами, то сказал бы: «Они выставили против меня стену. Они не слышат, что я говорю, как будто мои слова просто глупость. Все что мне остается — спрятаться в своей скорлупе. Только тогда меня заметят. Внезапно они обратят внимание на меня — обиженного ребенка. Это неприятно — оказаться на виду, в центре внимания, но тогда по меньшей мере меня заметят. Мой сильный положительный отец, который в первую очередь заботился о гармонии в семье, всегда пытался сделать так, чтобы я не дулся. Он так сильно хочет убедиться в моей любви. Но ничего не получается. Я не могу выбраться из своей ямы, хотя мне там очень одиноко. Мне стыдно оставаться там, но было бы еще большим унижением позволить себя спасать».
Этот паттерн взаимоотношений теперь стал охватывать терапевтическое поле между нами. Долгое время пациент приходил на сессии полный страха, беспокоясь, чтобы не попасть в неприятную ситуацию. Будучи в подавленном состоянии, он приходил ко мне и рассказывал, как нервозно себя чувствует, после чего едва ли мог сказать что-то еще. Было ужасно неудобно застревать в этом упорном молчании, но мы оба были бессильны его изменить. Временами он говорил, что стал более эффективно отстаивать себя во внешней жизни. Я верил ему, но его слова все еще звучали так, как будто он говорит их, чтобы успокоить меня и возможно также себя. Он хотел, чтобы я понял, что вопреки всему наши усилия не были совсем напрасными, и он проделал большую работу над собой. Несомненно, им руководила безжалостная грандиозная самость. Это особенно явно проявлялось в учебе. Он хотел, чтобы учителя признавали его как необычно умного и талантливого, и малейшая их критика казалась ему катастрофической. Он никогда не позволял себе долго отдыхать, работая день и ночь, чтобы искоренить любые слабости. Таким же чувствительным, как и к критике, он был и к похвале, вызывавшей в нем захлестывающее смущение.
Следовательно, он очень подходил для роли сотрудничающего анализируемого, но она стала даваться ему с трудом, когда мы оба стали жертвой его обусловленного комплексом паттерна взаимодействия. Хотя я чувствовал его отчаяние, когда он оказался заперт в своей скорлупе, едва ли кто-то из нас мог что-либо с этим сделать. Например, как только я попытался поговорить о его отчаянии, я ощутил, что подхожу слишком близко. Таким образом, я чувствовал себя как его отец, который делал, все что мог, чтобы добиться расположения сына и сохранить хорошие отношения. Было ясно, что в такие моменты, он воспринимал меня подобным же образом. Иногда, когда я задавал ему вопросы и проявлял интерес к нему, он оживлялся, но обычно эти интервенции воспринимались как слишком активные и навязчивые, заставляя его даже сильнее прятаться в свою скорлупу. Но если я оставлял его вариться в своем соку, он огорчался и чувствовал себя отвергнутым. Иногда он выражал свои чувства, но только очень косвенным образом. Это происходило потому, что его желание получить заботу и внимание от меня (его отца или значимого другого) было тесно связано со стыдом. Было очень неловко также предлагать ему интерпретации. Временами он начинал говорить о некоторых своих трудностях в отрывистом телеграммном стиле. Если я пытался придавать его словам возможный психологический контекст, он завидовал моему пониманию и чувствовал тогда сильнее чем обычно, как будто он находиться в моей тени. Периодически он отмечал, что мое влияние на него слишком сильное, что оно блокирует его. Он чувствовал, что слишком слаб, чтобы настроиться на меня, что я становлюсь слишком важным человеком в его жизни. Результатом всей этой амбивалентности было то, что он не мог ни оставаться верным себе, ни адекватно строить отношения со мной. Что бы я ни делал, я был бессилен перед блокирующим влиянием, которое он приписывал мне. Одна из его доминирующих фантазий была о том, что его реплики не слышат, и что слишком неудобно их произносить. Как часто он говорил, что имеет что сказать, но это «не относится к анализу». В то же время он совершенно ясно понимал, что все его размышления очень важны для анализа.
Помимо эмпатии к его мрачной ситуации, я также стал осознавать чувства гнева и раздражения, которые росли во мне, по мере того как шло время. Я был раздражен на свое бессилие перед его упрямым сопротивлением, перед его силой, принудившей меня оказаться в беспомощной ситуации. Стала очевидной бессознательная борьба за власть, происходящая из его паттерна взаимодействия. Поэтому я решил противостоять этой игре, показать ему, какое разрушительное действие на анализ имеет его потребность в иллюзорном удовлетворении, и что такими методами он только защищается.
До некоторой степени конфронтация была успешной и помогла разорвать порочный круг, в котором мы оказались. Прорыв, по моему мнению, произошел на трех уровнях. Во-первых, анализируемому напомнили о психотерапевтических целях и помогли увидеть, что он саботировал то самое улучшение, на которое надеялся.
Во-вторых, слепые конфронтации, как оказалось, не принадлежали его паттернам взаимодействия, они были не присущи отношениям в его семье. Таким образом, они являлись в некоторой степени новым опытом для него. Они выражали новое развитие, также как и третий фактор: я рассказал о борьбе за власть между нами, как он оказался в известном смысле более сильным, чем я и тиранил меня посредством своих уходов. Если у него есть теперь такая сила, то ему больше не нужно страдать от того, что он такой постыдно маленький и слабый. Значит, анализируемый больше не чувствовал себя полностью подчиненным моему влиянию, из-за чего он так стыдился. Он сам обладал силой, так сказать, кастрировать меня, отцовскую фигуру. Таким образом мои нападки сразу позволили ему повысить оценку своей личности и ее потенциальной эффективности. По меньшей мере, он вытерпел грубость этой конфронтации, как будто на самом деле ожидал ее.
На той же сессии я также спросил его, неужели он не видит другого пути, кроме как всегда позволять моему влиянию блокировать его и таким образом давать себе повод убежать в пассивную жертвенную роль. Нo-чему бы ему не представить, на что похоже это влияние, например, он мог бы сделать рисунок или описать его. чтобы уточнить детали. Он согласился и после сессии нарисовал большие возбужденные мужские половые члены, фаллосы, которые он в своей фантазии ассоциировал со своим отцом (или со мной как с фигурой отцовского переноса). Затем он вдруг решил приставить один из этих пенисов к рисунку себя. Это символическое действие вызвало у него ощущение активности, инициативности и маскулинной энергии, которую он ранее идентифицировал со своим отцом и моим влиянием. Гак начался процесс, ведущий его к большей свободе и инициативности, а тревога и подавление постепенно начали исчезать.
Сразу после той сессии он впервые в жизни сильно влюбился. Неожиданно он стал удивительно активным и преодолел многие подавления. Все надежды и разочарования, вызванные этим переживанием, заставили его почувствовать интенсивное оживление. Было что-то еще очень важное в этом переживании — оно могло быть сообщено другим и ими понято, им можно было делиться, ведь радости и муки любви — это вечная человеческая тема. Он впервые почувствовал, что чтобы оставаться самим собой, не обязательно прятаться в богом забытой яме. Напротив, он смог увидеть себя как полностью нормального человека, принадлежащего человеческой расе.
Я надеюсь, что этот пример иллюстрирует, насколько разные паттерны взаимодействия могут придавать форму отношениям пациента и аналитика. И как трудно бывает ослабить хватку этих паттернов, чтобы продолжить процессы развития, ведущие к усилению уверенности в себе.
Вообще говоря, психологические комплексы с их соответствующими паттернами взаимодействия непрерывно активируются здесь и теперь, особенно в аналитической ситуации в виде элементов переноса. Поэтому важно, чтобы аналитик сделал себя доступным для переноса. Это случится только тогда, когда он позволит себе эмоционально вовлечься в процессы клиента, внимательно исследуя свои собственные реакции как индикаторы потребностей анализируемого. Вместе с пациентом, аналитик вступает в терапевтическое поле, характеризуемое взаимным влиянием одной психики на другую. Синтонный контрперенос и эмпатия — необходимые инструменты движения по психической территории. Первый термин относится к возможности того, что собственные эмоциональные реакции аналитика будут давать ему «предчувствие» бессознательных процессов пациента (Pordham, 1957). Если признать существование терапевтического поля, то на аналитика влияет бессознательное пациента, и он может развить антенну, позволяющую улавливать определенные вибрации и даже отдельные элементы переживаний пациента. Однако эти психоаналитические инсайты всегда требуют подтверждения, так как они могут просто быть выходами собственных бессознательных процессов аналитика, спроецированных на пациента
(Forciham, 1957; Jacoby, 1984).
В этом контексте я выбрал использование термина «паттерны взаимодействия», а не юнгианского термина«комплекс». Конечно, идея взаимодействия включена в понятие комплекса, даже если об этом не говорят специально. В юнгианских терминах паттерны взаимодействия можно рассматривать в качестве содержания личного бессознательного, учитывая, что в индивидуальной жизни находят выражение общечеловеческие потребности (архетипы). Другими словами, общечеловеческие темы происходят из архетипических корней, лежащих в основе комплексов в личном бессознательном. На опыте паттерны взаимодействия и комплексы очень тесно связаны. Я считаю, что комплексы обуславливают чувственный тон или аффективные значения каждого отдельного паттерна взаимодействия. Хотя понятие паттерна взаимодействия (Штерн), как может показаться, выделяет только объективный внешний уровень переживания, не следует забывать, что как и комплексы, паттерны составлены, прежде всего, из образов и фантазий. Персонажи сновидений, например, воплощают наши ожидания по поводу взаимодействий с другими. Характерные способы общения с этими фигурами из снов отражают эти паттерны взаимодействия. Фигуры внешнего мира: родители, друзья, учителя, врачи и другие — в то же время являются фигурами нашей фантазии, нашего внутреннего мира.
Анализ должен исследовать причины эмоций, включенных в паттерны взаимодействия, через раскапывание воспоминаний, сновидений, фантазий, тревог и связанного с ними чувства стыда. Именно этот необходимый реконструктивный аспект анализа провоцирует повторное эмоциональное проживание старых конфликтов и ран. Однако оно отличается от простого буквального повторения, так как происходит в терапевтическом окружении, в котором эмпатическое понимание способно нейтрализовать старые еще заразные инфекции. Пациент часто сперва удивляется такому пониманию, отталкивая его с недоверием, тем не менее, в конце концов, оно становится основой для обретаемой вновь терпимости и принятия себя со всеми своими слабостями и конфликтами.
Как я говорил, может потребоваться некоторое время, чтобы пациент начал доверять эмпатическому отношению аналитика, особенно когда старые паттерны взаимодействия держат его в плену, искажая восприятие недоверием.
Конечно, аналитик привносит свои собственные комплексы и паттерны взаимодействия в терапевтическую ситуацию. Если они остаются бессознательными, то могут искажать восприятие и мешать аналитическому процессу. Следовательно, тщательный учебный анализ является абсолютно необходимым условием для любого будущего аналитика. По меньшей мере, учебный анализ может сделать терапевта более внимательным в отношении того, что он в любое время может попасться в ловушку собственных иллюзорных проекций и контрпереносных искажений. Он также должен помочь ему развить способность критически исследовать и излагать свою точку зрения, не теряя при этом собственной идентичности или целостности. В любом случае способность к эмпатическому пониманию имеет решающее значение для практики анализа. Я нахожу значение выражения Verstandnis особенно уместным, потому что оно охватывает и психологическое знание Verstand и эмпатическое признание широкого диапазона точек зрения. Приобретая это знание и благодаря эмпатии излечиваясь от своих ран и травм, пациент преодолевает старые страхи, что окружающие будут реагировать на него по привычным паттернам взаимодействий. Другими словами, он до некоторой степени отводит свои проекции и начинает смотреть на других более ясными глазами. Растворение укоренившихся паттернов взаимодействия может быть нелегким, но оно необходимо, чтобы произошли изменения. В качестве примера я хотел бы вернуться к вышеупомянутому пациенту, который постепенно начал воспринимать меня иначе, чем просто как человека, который своим влиянием подрывает его независимость. Медленно он развил способность оставаться самим собой в моем присутствии и продуктивно работать.
С юнгианской точки зрения можно сказать, что была задействована естественная развивающая и организующая тенденция Самости, ранее фрустрированная негативными паттернами взаимодействия. В таких случаях закрепление достигнутого дает начало продвижению вперед, и отношения становятся более позитивными. Можно спросить, происходит ли это благодаря тому, что изменение внутренних фигур привело к адаптации пациента в новых более свободных условиях и к его самоутверждению, или же именно ощущение себя (самости) переживает бьющий струей рост, только во вторую очередь принося изменения в установке со стороны внутренних фигур. На этот вопрос не легче ответить, чем на знаменитый вопрос о курице и яйце. Однако в любом случае происходит трансформация психического состояния и формируются новые формы взаимодействий со значимыми другими.
Существуют эмпирические доказательства того, что в глубинном анализе или психотерапии изменяются фигуры внутреннего мира — интропсихические репрезентации. Это очень ясно можно увидеть из сновидений. Мне несколько раз приносили серии снов, в которых отвергающий отец со временем превращался в поддерживающую внутреннюю фигуру. Иногда такая трансформация инициировалась сновидным я пациента. Например, когда одна сновидица больше не пыталась убежать, но вместо этого повернулась лицом к преследующим ее мужчинам, они сразу превратились в ее друзей. Ранее (jacoby и др.1992: 207- я приводил сон молодого человека, в котором всемогущая подобная ведьме материнская фигура, пленившая его, была вызвана им для дачи объяснений, и ее заставили отдать часть своей силы. Этот сон повлиял на освобождение самоуважения сновидящего и впоследствии на его реальные отношения с людьми.
Такие трансформации не могут быть произведены при помощи волевого усилия пациента или аналитика. Обе стороны втянуты в процесс, управляемый тем агентом, который Юнг назвал «Самостью». Это становится особенно очевидным, когда Самость рассматривают как «руководящий центр, направляющий психические процессы к целостности» (Neumann, 1962: 287). Она проявляется во влечении к формированию личности, то есть в процессе индивидуации. Задача аналитика быть инструментом и поддерживающим окружением для психических процессов, ведущих к индивидуации.

Стыд и процесс индивидуации

Процесс индивидуации, центральную задачу юнгианской психологии, греческий поэт Пиндар выразил 2500 лет назад в своем знаменитом афоризме: «Стань тем, кто ты есть». Юнг постоянно пытался объяснить в своих трудах идею индивидуации. Следующее относительно ранее определение остается одним из лучших:
В общих чертах это процесс, в котором формируется и дифференцируется индивидуальное бытие, точнее, это развитие психологической индивидуальности как бытия, отличного от общей коллективной психологии. Индивидуация, следовательно, является процессом дифференциации, имея главной своей целью развитие индивидуальной личности... Так как индивидуальность является прежде всего, психологическими и физиологическими данными, она также выражает себя психологическим образом. Любые серьезные препятствия для индивидуальности являются, следовательно, искусственной задержкой... Индивидуация является практически одним и тем же с развитием сознания из первоначального состояния бессознательной идентичности. Она, следовательно, является расширением сферы сознания, достижением сознательной психологической жизни.
(Jung, 1921: пар. 757-62)
Мы знаем, что Юнг считал процесс индивидуации начинающимся с кризиса второй половины жизни и становящимся активным в течение второй половины жизни, после того как эго станет окончательно сформированным, и человек более или менее завершит коллективные задачи профессионального становления и создания семьи. Эта концепция, по-моему, является обобщением, основанным на личной формуле Юнга и его собственном опыте, который он описал в своих воспоминаниях как «столкновение с бессознательным» (Jung and Jaffe, 1963: 194-225).
Но если принять серьезно его определение процесса индивидуации как «процесса, посредством которого формируется и дифференцируется индивидуальное бытие», то следует принять в расчет процессы развития эго в раннем детстве, а также в периоды поиска идентичности у молодых людей.
Оправданность психотерапии вытекает из идеи Юнга, что развитие личности искусственно останавливается, когда каким-то образом блокируются естественные процессы ее развития. Индивидуальность — это дар каждого человеческого существа, и задержки могут произойти на всех фазах жизни по множеству причин. Но без сомнений самые большие опасности для раскрытия индивидуальности кроются в периоде младенчества и раннего детства, когда баланс запрещения и поощрения целиком зависит от матери, в полной власти которой обнаруживает себя младенец. Поскольку паттерны взаимодействий, приобретаемые в то время, часто влияют на самооценку и качество человеческих взаимоотношений в настоящем, важно их глубоко исследовать. Обычно корни текущих проблем уходят в ранние фазы жизни.
В анализе и психотерапии клиент должен получить возможность скомпенсировать действие этих факторов и открыть отношения, которые будут способствовать процессу развития. Было бы великим делом, если бы аналитики просто воздерживались от того, чтобы мешать этому процессу, так как часто они легко забывают о том, что сами могут вовлечься в привычные колеи паттернов взаимодействий своих пациентов. Это увязание в болоте проявляется в так называемом «сопротивлении», порожденном тревогой, стыдом и недоверием.
Порой необходимо провести длительный период анализа, прорабатывая защиты и негативные переносы, как видно из приведенных примеров. Но когда анализируемый переживает новый опыт и трансформацию в русле процесса индивидуации, аналитик часто удивляется той силе психики, которая не подвластна сознательному контролю, но скорее является знаком чего-то большего внутри нас.
В процессе индивидуации психическая направленность на цель проявляется в поиске «реализации целостности». В то же время эта задача является утопическим идеалом.
В реальности нет полностью индивидуированных людей. Скорее индивидуации предполагает достижение насколько возможно сознательной гармонии между эго и силами бессознательного, происходящими из Самости и направленными на центрирование личности как целого. Юнг также отмечал, что цель индивидуации важна только как идея». Для него самым существенным был «опус (труд), ведущий к цели — именно в нем самом и состоит цель жизни» (Jung, 1946: пар. 400). Следующее признание Юнга относится к нашей теме:
Индивидуации имеет два принципиальных аспекта: во-первых, она является внутренним и субъективным процессом интеграции, и во-вторых, она в равной мере предполагает объективные взаимоотношения
(Jung, 1946: пар. 44
Изменяющиеся взаимодействия, между эго и внутренними фигурами бессознательного соответствуют отношениям с внешними фигурами нашей социальной реальности. Люди останутся социальными существами, даже если они станут менее зависимыми друг от друга в самоутверждении и чувстве собственного достоинства, более интегрированными и индивидуированными. Пережив эту трансформацию, человек будет способен творчески выразить себя. Он также будет больше доверять своему «внутреннему голосу», подсказывающему, поступает ли он в согласии с самим собой.
Но как все это должно повлиять на тревогу, связанную со стыдом, и на склонность к стыду? На опыте очень сильно. Большая уверенность в себе также означает большую свободу в отношении других — реальные они фигуры или воображаемые. Другими словами, старые паттерны могут измениться и порог стыда может стать более подвижным. Сопровождающая стыд тревога, связанная с тем, как на меня посмотрят окружающие, станет менее интенсивной и мешающей.
Есть еще и другой аспект успешного развития: ослабляется напряжение между фантазией о том, каким я хочу быть, и восприятием себя, какой я есть в реальности. В то же время побуждение к достижению совершенства придает энергию процессу индивидуации.
Попытка выполнить требования эго-идеала создает необходимую мотивацию. Я считаю, что один из самых важных инсайтов Юнга был в различении между совершенством и цельностью или целостностью. Например. он писал, что всякий, кто стремятся к совершенству, «должен страдать от противоположных намерении в силу целостности психики» (Jung, 19.52: пар. 123). Совершенство исключает все, что является теневым, дисгармоничным и несовершенным. В результате возникает значительное напряжение между стремлением к совершенству и принятием себя реального со всеми своими недостатками. Потакание себе в неразборчивом самоудовлетворении приведет к ситуации бездушной скуки.
Чувства стыда, неполноценности и даже вины, скрытые в таком стиле жизни, должны быть восприняты как сигналы от Самости о том, что блокируется процесс жизни и индивидуации. С другой стороны, только принимал свои ограничения и признавая свои слабости, можно урезонить чрезмерное чувство стыда и вины до его нормальной охранительной функции. Курс психотерапии, стимулирующий индивидуационные процессы, может способствовать облегчению напряжения между желанием совершенства и принятием своей реальной неадекватности. Он может помочь пациенту найти устойчивый баланс.
В этих поисках стыд как охранитель человеческого достоинства играет важную роль. Я думаю прежде всего о той форме стыда, которую Аристотель связал с истинной правдой. Конечно, нельзя точно определить, что такое «истинная правда». Можно лишь говорить, что она отличается от многих форм искусственности и подделок, являющихся частью нашей жизни. Все что мы может сделать — это достичь ощущения нашей внутренней правды, обращаться к ней снова и снова, и всегда оставаться верными ей. Следовательно, речь ведется об этических критериях, а также о сущности процесса индивидуации, посредством которого мы устанавливаем отношения с чем-то большим внутри нас (см. также ВееЬе, 1992). Стыд в конечном счете, следует рассматривать как охранителя этой внутренней правды, бьющего тревогу всякий раз, когда мы избегаем ее признания или сбиваемся с пути истинного.
На практике всегда следует задавать вопрос, какое значение имеет чувство стыда в каждом конкретном случае. С одной стороны, его можно интерпретировать как серьезное предупреждение из глубин Самости, мотивирующие нас спросить себя: существуют ли для меня реальные причины стыдиться некоторых аспектов своей позиции или поведения? Мне не удается жить в согласии со своими глубинными потребностями? Не является ли это, так сказать, посланием Бога, предупреждающего меня по поводу некоторых фактов? С другой стороны, такие чувства могут проистекать просто от невротической склонности к стыду и указывать на недостаток чувства собственного достоинства, на неспособность принять себя таким, каков я есть. Другими словами, они могут сигнализировать, что напряжение между эго и эго-идеалом по каким-то причинам стало слишком сильным.
Наконец, важно, чтобы аналитик сам сотрудничал с теми частями анализируемого, которые нацелены на удовлетворение более глубоких потребностей его натуры, даже если эти части вынуждены выражаться в симптоме вроде стыда. На практике следует рассмотреть обе возможности, так как для аналитика было бы не только самонадеянным, но и терапевтически не продуктивным поддерживать различные проявления стыда, прежде чем исследовать аналитически, не стоят ли за ними унижающие личность, стыдящие внутренние фигуры. В таких случаях аналитик рисковал бы закрепить подрывающее влияние этих фигур вместо использования интерпретации, чтобы нейтрализовать их. Часто людям из детства анализируемого, внесшим вклад в эти паттерны взаимодействий, не удается построить стимулирующую, поддерживающую обстановку для процессов, направляемых Самостью, создавая вместо этого помехи.
В результате анализируемый вырастает неспособным полагаться на свои собственные чувства, особенно когда необходимо оценить себя и свои импульсы, фантазии и действия. Как если бы у него не было внутреннего компаса. Такой человек может чувствовать смущение и вину по поводу в сущности конструктивных импульсов.
Его Самость как бы «затемняется» (Asper, 1993) — на ее бросают тень. Т. е. тенденции, происходящие из Самости, тогда будут переживаться как негативные и смущающие, хотя в действительности они имеют решающее значение для развития адекватного самоуважения и, в конечном счете, для индивидуации. Задача анализа в этом случае помочь пациенту переосмыслить свои ценности.

Синдром Белоснежки: пример из аналитической практики