Первые государства и их языки

 

Главной отличительной чертой государства является общест­венная власть, отделенная от массы народа. Решающее значение имела в то время “уже не принадлежность к родовым союзам, а исключительно место постоянного жительства”'. Большую роль здесь сыграли также завоевания.

Восточные деспотии (вавилонская, древнеперсидская и др.) представляют собой конгломераты народов и языков, объеди­ненных одной государственной властью.

Более единообразны по своему составу афинское и римское государства, однако если учесть их завоевания, то и относитель­но их надо будет отметить, что государство объединяло пестрый состав народов и языков.

Интересный пример объединений родственных диалектов представляет греческая койнэ (общий язык, установившийся в афинском государстве с IV в. до н. э. на основе аттического диа­лекта).

Латинский язык Рима также преобладал среди других ита­лийских языков (оскский, умбрский и др.).

Но такое государственное и культурное единоязычие являет­ся исключительно свойством античной культуры.

На Востоке при множестве языков тот или иной из них ста­новился общим на известный период времени, но он был для большинства народов вторым языком (такова роль арамейского языка для Ближнего Востока эпохи III в. до н. э. или роль уйгур­ского языка для среднеазиатских народов IX—XI вв. н. э.).

ЯЗЫКИ ФЕОДАЛЬНОГО ПЕРИОДА

 

В средневековый период главным типом общежития являет­ся феодальное государство.

“По сравнению со старой родовой организацией государст­во отличается, во-первых, разделением подданных государства по территориальным, делениям”.

Переход к оседлости, а в отношении земледелия замена под­сечного и залежного способа севооборотом с дву- и даже трехпо­льем привели к перераспределению объединения людей. Област­ное деление не совпадает с чисто племенным.

Когда земля из владения рода переходит в индивидуальное пользование, возникает неравенство в ее распределении: родо­вая аристократия забирает лучшие и большие участки, владение которыми переходит по наследству; завоевания выдвигают сме­ну начальников: родовая знать уступает военной власти, которая постепенно становится также наследственной. То же относится и к тем случаям, когда (как на Востоке) основой экономики является не земледелие, а скотоводство, где пастбища заменяют земли.

У средневековых варваров рабство не доходит до степени развития античного рабства и не образует особой формации. Рабы, появившиеся в результате набегов и завоеваний, наряду со сво­бодными людьми, не относящимися ни к родовой, ни к военной знати, получали земельные наделы, — так получался зависимый класс крестьян, противопоставленный имущему классу земле­владельцев.

Производственные отношения этих двух классов выражают­ся в докапиталистической земельной ренте, которая выплачива­лась либо отработкой на господской земле, либо натурой, либо, позднее, деньгами.

Население, среднее по своему положению, рассеивалось: одни переходили в крестьянство и попадали в указанную выше зави­симость, другие становились дружиной, военной силой, полу­чавшей за военную службу бенефиции, т. е. наградные земли.

Так возникает иерархический феодальный строй, где каждое звено — вассал по отношению к вышестоящему сеньору и се­ньор по отношению к нижестоящему вассалу, в конечном счете, бесправному крестьянину, который имел только повинности, но благодаря личной собственности мог быть инициативнее преж­него раба.

В. И. Ленин, оспаривая понимание народниками историчес­кого процесса, писал: “Если можно было говорить о родовом быте в древней Руси, то несомненно, уже в средние века, в эпоху московского царства, этих родовых связей уже не существовало, т. е. государство основывалось на союзах совсем не родовых, а местных: помещики и монастыри принимали к себе крестьян из различных мест, и общины, составлявшиеся таким образом, были чисто территориальными союзами. Однако о национальных свя­зях в собственном смысле слова едва ли можно было говорить в то время... Только новый период русской истории (примерно с 17 века) характеризуется действительно фактическим слиянием всех таких областей, земель и княжеств в одно целое”'.

Средневековые государства были разного типа. В раннем сре­дневековье, когда феодальные отношения только еще намеча­лись, уровень производительных сил был низок, деревня и город мало различались и господствовало натуральное хозяйство, воз­никают варварские, или, как их называл Маркс, “готические империи”, “составленные из лоскутьев”, “несообразные, несклад­ные и скороспелые”, которые тем не менее сыграли очень важ­ную историческую роль.

“Готические империи” пестры по своему составу — племен­ному и языковому, и все эти разнородные элементы слабо связаны лишь военными нуждами; смерть или убийство верховного князя ведет либо к распаду всего целого (судьба империи Карла Великого), либо к перегруппировкам его составных частей (судь­ба империи Олега, Святослава, Владимира и Ярослава Мудрого в Киевской Руси).

Усиление каждого удела (или феода), с одной стороны, со­действует процветанию, но, с другой стороны, таит в себе и ги­бель этой формации, так как уделы становятся сами как бы мел­кими государствами, враждующими между собой и за верховную власть. Усиление экономического могущества и власти отдель­ных феодалов раздробляло и ослабляло государство в целом.

В этот период складываются поместно-территориальные диа­лекты из разных подплеменных наречий. Эти диалекты в преде­лах данного государства (французские patois, немецкие Mund-arten, русские “говоры”) могут быть и ближе и дальше друг от друга, в зависимости от степени феодальной раздробленности и обособленности отдельных областей, а также от влияния различ­ных субстратов в связи со смещением населения.

Так, еще Ломоносов отмечал: “Народ российский, по вели­кому пространству обитающий, невзирая на дальнее расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах. Напротив того, в некоторых других государствах, напри­мер в Германии, баварский крестьянин мало разумеет меклен-бургского или бранденбургский швабского, хотя все того же не­мецкого народа”'.

Эти диалекты-наречия служили разговорным языком, осо­бым для каждого удела, но общим для всех классов его населе­ния.

Диалектное распределение населения не совпадает с имев­шимся ранее племенным делением. Население уделов, княжеств или феодов составлялось, конечно, из потомков племен. Но обыч­но либо племя распределялось по территориям двух и более кня­жеств, либо два и более племени объединялись в одно княжест­во, либо, что чаще всего, данное княжество составлялось из час­тей племен.

Этот процесс очень отчетливо можно наблюдать в русской истории, если сравнить данные первичной летописи о племен­ном подразделении восточных славян с подразделением феодаль­ного периода, когда образуются народности русская (или вели­корусская), украинская и белорусская и диалекты распределяют­ся в соответствии с этим делением. Это же диалектное распреде­ление наличествует и в последующий, национальный период, хотя надо учитывать, конечно, позднейшие территориальные переме­щения населения (например, переселения больших масс населе­ния, являющихся носителями разных диалектов и не только рус­ского, но и украинского языка, в Сибирь или образование боль­шого “острова” средневеликорусских говоров на территории Костромской области в районе Чухломы и Солигалича в окруже­нии исконных северновеликорусских говоров).

Изучением и описанием диалектов занимается специальная лингвистическая дисциплина — диалектология (диалектология — от греческого dialektos — “наречие, говор” и logos — “знание, учение”), исполь­зующая различные языковедческие методы: системно-моногра­фическое описание, сравнительно-исторический метод и метод лингвистической географии и картографии, приводящий к выяв­лению изоглосс (изоглосса — от греческого isos — “равный” и glossa — “язык”). Изоглоссы состоят в том, что на карте отмеча­ются однородными знаками совпадающие явления разных гово­ров и эти точки соединяются линией, дающей изоглоссу данного явления: фонетического, лексического или грамматического. На основании изоглосс отмечаются, например, в русской диалекто­логии границы фонетических различий диалектов (аканье, ока­нье, яканье и т. п.), употребления тех или иных слов (например, названий сельскохозяйственных культур, домашних и диких жи­вотных, утвари, жилищ, плодов и т. п.) и грамматических форм (деепричастия на -дши и -мши, совпадение флексий падежей, вари­анты глагольных флексий, особые синтаксические обороты и т. п.).

На основании изоглосс составляются диалектологические карты и атласы как в отдельности по лексике, фонетике, грам­матике, так и в целом для общего вида диалектных границ дан­ного языка; при этом изоглоссы отдельных структурных ярусов языка, да и в пределах одного яруса, могут не совпадать.

Обследование диалектов требует специальной организации и прежде всего экспедиционных выездов на место. Время, когда французский диалектолог Жюль Жильерон (Jules Jilleron, 1854— 1926) на велосипеде объехал Францию и составил первые карты лингвистической географии Франции, ушло в далекое прошлое. Сейчас обследование диалектов производится силами параллель­ных экспедиционных групп, снабженных портативными и ста­ционарными магнитофонами для записи диалектной речи; эти коллективы и группы действуют по заранее выработанным во­просникам и планам. Обработка экспедиционных полевых мате­риалов и само составление карт также требует большого коллек­тивного труда, где лингвистические, географические и технико-картографические вопросы должны быть одинаково квалифици­рованно решены и приведены в единство.

Диалектология дает лингвисту замечательный материал для истории языка, сопоставляя который с показаниями письмен­ных памятников (летописи, грамоты, юридические акты, чело­битные, документы деловой бытовой переписки, например бе­рестяные грамоты, найденные при раскопках в Новгороде, и т. п.), исследователи могут проникать в глубь веков, так как диалекты зачастую сохраняют такие черты строя и словарного состава язы­ков, которые давно уже утрачены в литературном языке или ос­таются непонятными в свидетельствах древней письменности. Очень большую роль сыграла диалектология для развития фоне­тики, так как диалектолог имеет дело не с литературно нормиро­ванными и закрепленными в письменных памятниках данными языка, а непосредственно с живым звучанием бесписьменного диалекта, который надо прежде всего суметь записать фоне­тической транскрипцией (а параллельно на ферромагнитной пленке магнитофона для возможности дальнейших повторных прослушиваний и уточнения транскрипционной записи), а за­тем, пользуясь данными сравнительно-исторического метода и системной интерпретацией, построить описание данного диа­лекта. Так, наблюдения над вокализом живых северновеликорусских говоров позво­лили русскому диалектологу Л. Л. Васильеву разгадать “таинственный” знак к а м 6 -р у в некоторых средневековых рукописях: дужку над о, что, оказывается, обозна­чало особое закрытое или дифтонгизированное о, которое сохранилось в ряде жи­вых говоров. См.: Васильев Л. Л. О значении каморы в некоторых древнерус­ских памятниках XVI—XVII веков (к вопросу о произношении звука о в великорус­ском наречии), 1929.

Однако наряду с диалектами, служащими разговорным язы­ком, для государственных нужд требовался еще какой-нибудь общий наддиалектный язык.

Это было нужно церкви и церковной проповеди, общему за­конодательству, науке, литературе, вообще всем тем потребнос­тям, которые связаны с грамотностью и книжностью. В качестве такого литературного языка в средневековую эпоху используется какой-нибудь мертвый, закрепленный письменностью язык. В странах Востока таким языком мог быть арабский язык, язык Корана и магометанской религии и культуры, а также давно уже мертвый древнееврейский язык (культовый язык иудейского бо­гослужения). В западноевропейских государствах, возникших на развалинах римской культуры, таким языком была латынь, не народная латынь последних римлян, смешавшаяся с языками европейских варваров, а классическая латынь Цицерона, Цезаря и Горация. На латинском языке шло католическое богослуже­ние, по-латыни писались законы, научные и философские трак­таты, а также и произведения художественной литературы.

Для славян, казалось бы, таким языком мог быть греческий, но традиция древнегреческого языка была уже много веков в прошлом, а византийский греческий язык хотя и повлиял на южные и восточные славянские языки, но не смог занять соот­ветствующего положения.

Это место занял язык старославянский (или древнецерков-нославянский). История его возникновения связана с восточной политикой Византии и с миссионерской деятельностью братьев Константина (Кирилла) и Мефодия, которые изобрели в IX в. особую азбуку для славян и перевели для них богослужебные книги в связи с религиозно-просветительной деятельностью в Моравии и Паннонии.

В основу этого литературного языка были положены солунские говоры южных славян.

У западных славян старославянский язык быстро утратил эту роль в связи с наступлением венгров, которые в 906 г. разгроми­ли Моравское государство и ввели католицизм и латинскую пись­менность.

Судьба старославянского языка была разной у южных и вос­точных славян. Благодаря тому что старославянский язык был по происхождению южнославянским, он легко ассимилировался у южных славян, тогда как у восточных его роль как второго языка прошла через всю историю средневековья и дошла до но­вого времени.

Старославянский язык был близок древнерусскому языку го­раздо больше, чем современному русскому, и поэтому был до­статочно понятен, но все же это был другой язык (ср. русские город, голод, молоко, берег, перегородить, верх, волк, мочь, рожать, олень, уродливый и т. п. и старославянские: градт”, глддт>, “ил'Ько, кр^гь, преградить, крь^т”, клт.кт”, мошть, рджддть, елень, юродн-кьи и т. п.), который существовал как книжный, правда, окра­шенный в разных областях теми или иными русизмами и вообще сильно русифицировавшийся с течением времени, но все же не совпавший с русскими местными диалектами. В дальнейшем он влился в русский литературный язык, создав особый слой высо­кого стиля.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ НАЦИЙ И

НАЦИОНАЛЬНЫХ ЯЗЫКОВ

 

Новый этап в развитии народов и языков связан с возникно­вением наций и национальных литературных языков. В совет­ской науке принято считать, что нация — это исторически сло­жившаяся устойчивая общность людей. Признаками устойчивости этой общности являются: единство территории, экономики и языка. На этой почве вырабатывается то, что называют “единст­вом психического склада” или “национальным характером”.

Нация как общественная и историческая категория возника­ет на определенном этапе развития человечества, а именно в эпоху подымающегося капитализма. Нация не просто продолже­ние и расширение родовой и племенной общности, а явление качественно новое в истории человечества.

Хотя нации и подготовлены всем предшествующим развити­ем феодализма, особенно его последним периодом, когда еще резче обозначается различие города и деревни, происходит бур­ный рост ремесленного, торгового населения, когда передвиже­ние населения нарушает территориально замкнутый характер феодальных государств, а главное, видоизменяются производст­венные отношения, и наряду с помещиками и крестьянами обозначаются новые классы общества — буржуазия и пролетари­ат, — все это закрепляется лишь при смене формации, с утверж­дением капитализма.

Если при феодализме главную роль играли поместья, замки и монастыри, то при капитализме на первый план выходят города со смешанным населением, объединяющим разные классы, рас­члененные разными профессиями.

Если при феодализме экономическая жизнь тяготела к нату­ральному хозяйству, то при капитализме широко развивается тор­говля, не только внутренняя, но и внешняя, а с приобретением колоний и освоением международных сообщений — и мировая.

В историко-культурном плане переход от феодализма к ка­питализму связан с так называемой эпохой Возрождения и по­рожденным этой эпохой национальным развитием.

Применительно к языку эпоха Возрождения выдвинула три основные проблемы: 1) создание и развитие национальных язы­ков, 2) изучение и освоение различных языков в международном масштабе, 3) пересмотр судьбы античного и средневекового лин­гвистического наследства.

Новая национальная культура, требующая единства и полно­го взаимопонимания всех членов нового общества, не может со­хранить языковую практику средневековья с его двуязычием, раздробленными поместными диалектами и мертвым литератур­ным языком. В противоположность языковой раздробленности феодального периода требуется единство языка всей нации, и этот общий язык не может быть мертвым, он должен быть спо­собным к гибкому и быстрому развитию.

У разных народов процесс складывания наций и националь­ных языков протекал в разные века, в разном темпе и с различ­ными результатами.

Это зависело прежде всего от интенсивности роста и распада феодальных отношений в данной стране, от состава населения и его географического распространения; немалую роль играли при этом и условия сообщения: так, государства морские (Италия, Голландия, Испания, позднее Франция и Англия) раньше всту­пают на путь капиталистического и национального развития, но в дальнейшем, например, в Италии, этот процесс надолго задер­живается, тогда как в Англии неуклонно развивается, вследствие чего Англия опережает Италию в развитии.

“Первой капиталистической нацией была Италия. Конец феодального средневековья, начало современной капиталисти­ческой эры отмечены колоссальной фигурой. Это — итальянец Данте, последний поэт средневековья и вместе с тем первый поэт нового времени”'.

Данте (1265—1321) написал книгу стихов “Новая жизнь” (“Vita nuova”), посвященных Беатриче (в 1290 г.), на итальянском, а не на латинском языке и в дальнейшем (1307—1308) выступил в защиту употребления нового национального литературного язы­ка в латинском трактате “О народном красноречии” (“De vulgari eloquentia”) и в итальянском “Пир” (“II convivio”), где он писал:

“Из тысячи знающих латынь один разумен; прочие пользуются своими знаниями, чтобы добиться денег и почестей”, поэтому он пишет не по-латински, а по-итальянски, так как “это язык не избранных, а огромного большинства”. По мнению Данте, на­родный язык благороднее латыни, так как это язык “природ­ный”, а латынь — язык “искусственный”. “Божественная коме­дия” Данте, сонеты Петрарки и “Декамерон” Боккаччо были блес­тящим доказательством преимущества нового национального языка.

На народном языке были написаны отчеты о великих путе­шествиях Колумба, Веспуччи и других. Философ Джордано Бру­но и ученый Галилей также перешли с латыни на национальный язык. Галилей оправдывал это так: “К чему нам вещи, написан­ные по-латыни, если обыкновенный человек с хорошим природ­ным умом не может их читать”.

Интересно отметить рассуждение Алессандро Читтолини в произведении под заглавием “В защиту народного языка” (1540), где говорится о том, что технические ремесленные термины нельзя выразить по-латыни, а этой терминологией “самый последний ремесленник и крестьянин располагает в гораздо больших раз­мерах, чем весь латинский словарь”².

Таким образом, борьба за народный язык была основана на демократизации культуры.

Итальянский литературный язык сложился на почве тоскан­ских говоров в связи с преобладающими значениями тосканских городов и Флоренции на пути капиталистического развития.

Пути складывания национальных литературных языков мог­ли быть различными. Об этом писали Маркс и Энгельс в “Не­мецкой идеологии”: “В любом современном развитом языке ес­тественно возникшая речь возвысилась до национального языка отчасти благодаря историческому развитию языка из готового материала, как в романских и германских языках, отчасти благо­даря скрещиванию и смешению наций, как в английском языке, отчасти благодаря концентрации диалектов в единый националь­ный язык, обусловленной экономической и политической кон­центрацией”'.

Французский литературный язык может служить примером первого пути (“из готового материала”). Скрещивание народной (“вульгарной”) латыни с разными кельтскими диалектами на тер­ритории Галлии происходило еще в донациональную эпоху, и эпоха Возрождения застает уже сложившиеся французские диа­лекты, “патуа”, среди которых первенствующее значение благо­даря историческому развитию Франции получает диалект Иль-де-Франса с центром в Париже.

В 1539 г. ордонансом (приказом) Франциска I этот француз­ский национальный язык вводится как единственный государст­венный язык, что было направлено, с одной стороны, против средневековой латыни, а с другой — против местных диалектов. Группа французских писателей, объединенная в “Плеяду”, горя­чо пропагандирует новый литературный язык и намечает пути его обогащения и развития. Поэт Ронсар видел свою задачу в том, что он “создавал новые слова, возрождал старые”; он гово­рит: “Чем больше будет слов в нашем языке, тем он будет луч­ше”; обогащать язык можно и за счет заимствований из мертвых литературных языков и живых диалектов, воскрешать архаизмы, изобретать неологизмы. Практически все это показал Рабле в своем знаменитом произведении “Гаргантюа и Пантагрюэль”.

Главным теоретиком этого движения был Жоаким (Иоахим) Дю Белле (Joachim Du Bellay) (1524—1560), который в своем трак­тате “Защита и прославление французского языка” обобщил принципы языковой политики “Плеяды”, а также по-новому оценил идущее от Данте разделение языков на “природные” и “искусст­венные”. Для Дю Белле это не два исконных типа языков, а два этапа развития языков; при нормализации новых национальных языков следует предпочитать доводы; идущие от разума, а не от обычая, так как в языке важнее искусство, чем обычай'.

В следующую эпоху развития французского литературного языка в связи с усилением абсолютизма при Людовике XIV гос­подствуют уже другие тенденции.

Вожла (Vaugelas, 1585—1650), главный теоретик эпохи, ставит на первый план “добрый обычай” двора и высшего круга дворян­ства. Основной принцип языковой политики сводится к очище­нию и нормализации языка, к языковому пуризму (п уризм — от лат. purus — “чистый”), оберега­емому созданной в 1626 г. Французской академией, которая с 1694 г. периодически издавала нормативный “Словарь француз­ского языка”, отражавший господствующие вкусы эпохи.

Новый этап демократизации литературного французского язы­ка связан уже с французской буржуазной революцией 1789 г.

Примером второго пути развития литературных языков (“из скрещивания и смешения наций”) может служить английский язык.

В истории английского языка различаются три периода: пер­вый — от древнейших времен до XI в. — это период англосак­сонских диалектов, когда англы, саксы и юты завоевали Брита­нию, оттеснив туземное кельтское население (предков нынеш­них шотландцев, ирландцев и уэйлзцев) в горы и к морю и брит­тов через море на полуостров Бретань. “Готический” период анг­лийской истории связан с англосаксонско-кельтскими войнами и борьбой с датчанами, которые покоряли англосаксов в IX— Х вв. и частично слились с ними.

Поворотным пунктом было нашествие норманнов (офранцу­зившихся скандинавских викингов), которые разбили войска англосаксонского короля Гарольда в битве при Гастингсе (1066) и, покорив Англию, образовали феодальную верхушку, королев­ский двор и высшее духовенство. Победители говорили по-французски, а побежденные англосаксы (средние и мелкие феодалы и крестьянство) имели язык германской группы. Борьба этих двух языков завершилась победой исконного и общенародного анг­лосаксонского языка, хотя словарный состав его сильно попол­нился за счет французского языка, и французский язык как су­перстрат довершил те процессы, которые намечались уже в эпо­ху воздействия датского суперстрата. Эта эпоха называется сред­неанглийским периодом (XI—XV вв.)¹.

Новоанглийский период начинается с конца XVI в. и связан с деятельностью Шекспира и писателей-“елизаветинцев”. Этот период относится к развитию национального английского язы­ка, так как средневековые процессы скрещивания уже заверши­лись и национальный язык сложился (на базе лондонского диа­лекта).

Лексика английского национального литературного языка прозрачно отражает “двуединую” природу словарного состава этого языка: слова, обозначающие явления бытовые, земледель­ческие термины, сырье, — германского происхождения; слова же, обозначающие “надстроечные” явления — государственное правление, право, военное дело, искусство, — французского про­исхождения. Особенно ярко это проявляется в названии живот­ных и кушаний из них.

 

Германские	Французские
sheep — “овца” (ср. немецкое Schaf) ox — “бык” (ср. немецкое Ochs) cow — “корова” (ср. немецкое КиК)	mutton — “баранина” (ср. фран­цузское mouton) beef— “говядина” (ср. француз­ское bcnuf) и т. п.

 

В грамматике основа в английском языке также германская (сильные и слабые глаголы, именные слова, местоимения), но в среднеанглийском периоде спряжение сократилось, а склонение утратилось, и синтетический строй уступил аналитическому, как во французском языке.

В фонетике германская симметричная система гласных под­верглась “большому передвижению” (great vowel shift) и стала асимметричной.

Примером третьего пути образования национального языка (“благодаря концентрации диалектов”) служит русский литера­турный язык, сложившийся в XVI—XVII вв. в связи с образова­нием Московского государства и получивший нормализацию в XVIII в. В основе его лежит московский говор, представляющий пример переходного говора, где на северную основу наложены черты южных говоров.

Так, лексика в русском литературном языке доказывает боль­ше совпадений с северными диалектами, чем южными.

 

Северные диалекты	Южные диалекты	Л итературный язык
петух волк рига изба ухват	кочет бирюк клуня хата рогач	петух волк рига изба ухват

 

В грамматике, наоборот, в северных диалектах больше арха­измов (особые безличные обороты: Гостей было уйдено; имени­тельный при инфинитиве переходного глагола: Вода пить), а также больше глагольных времен в связи с предикативным употребле­нием деепричастий: Она ушодши. Она была ушодчи; обычно со­впадение творительного падежа множественного числа с датель­ным: за грибам, с малым детям, чего нет ни в южных говорах, ни в литературном языке. Но и с южными говорами у литературно­го русского языка есть много расхождений: во многих южнове­ликорусских говорах утрачен средний род (масло мой, новая кино), формы родительного и дательного падежей слов женского рода совпали в дательном (к куме и у куме) и др., чего нет в литератур­ном языке. В спряжении глаголов флексии 3-го лица в литера­турном языке совпадают с северными говорами (т твердое: пьёт, пьют, а не пьёть, пьють).

В фонетике согласные литературного языка соответствуют северным говорам (в том числе и г взрывное), гласные же в связи с “аканьем” ближе к вокализму южных говоров (в северных говорах “оканье”), однако “аканье” а литературном языке иное, чем в южных говорах, — умеренное (слово город в северных го­ворах звучит [горот], в южных [убрат], а в литературном [гбрэт]);

кроме того, для южных говоров типично “яканье”, чего нет в рус­ском литературном языке; например, слово весна произносится в южных говорах либо [в'асна], либо [в'исна], в северных — либо [в'осна], либо [в'эсна], а в литературном — [в^сна]; по судьбе бывшей в древнерусском языке особой гласной фонемы ['Ь] ли­тературный язык совпадает с южными говорами.

Однако в составе русского литературного языка, кроме мос­ковского говора, имеются и иные очень важные элементы. Это прежде всего старославянский язык, который был впитан и ус­воен русским литературным языком, благодаря чему получилось очень много слов-дублетов: свое и старославянское; эти пары могут различаться по вещественному значению или же представ­лять только стилистические различия, например:

 

Русское	Старославянское	Вчем различие
норов (бытовое)	нрав (отвлеченное)	в вещественном значении
волочить»	влачить»	то же
передок «	предок «	»»
Невежа»	невежда»	»»
нёбо»	Небо»	»»
житьё, бытьё»	житие, бытие»	»»
Голова»	Глава»	»»
		В одних случаях в вещественном значении (голова сахару — глава книги), в других — только стилистическое (вымыл голову, но посыпал пеплом я главу).
одёжа (просторечие)	одежда (литературное)	только стилистическое
здоров (литературное)	здрав (высокий стиль)	то же

 

 

Русское	Старославянское	В чем различие
город (литературное)	град (высокий стиль)	только стилистическое
ворота то же	врата то же	»»
сторож»»	страж»»	»»
молочный»»	млечный»»	»»
глаза, щеки»»	очи, ланиты»»	»»
губы, лоб»»	уста, чело»»	»»
груди, живот»»	перси, чрево»»	»»

 

Старославянские причастия на -щий (горящий) вытеснили рус­ские причастия на -чий (горячий), причем эти последние пере­шли в прилагательные.

Третьим элементом русского литературного языка являются иноязычные слова, обороты и морфемы. Благодаря своему гео­графическому положению и исторической судьбе русские могли использовать как языки Запада, так и Востока (см. гл. II, § 24).

Совершенно ясно, что состав любого литературного языка сложнее и многообразнее, чем состав диалектов.

Специфическую сложность вносит в его состав использова­ние элементов средневекового литературного языка; это не от­разилось в западнославянских языках, где литературный старо­славянский язык был вытеснен в средние века латынью; это так­же мало отразилось, например, на языках болгарском и серб­ском благодаря исконной близости южнославянских и старосла­вянского (по происхождению южнославянского) языка, но сыг­рало решающую роль в отношении стилистического богатства русского языка, где старославянское — такое похожее, но иное — хорошо ассимилировалось народной основой русского языка; иное дело судьба латыни в западноевропейских языках; элементов ее много в немецком, но они не ассимилированы, а выглядят вар­варизмами, так как латинский язык очень далек от немецкого; более ассимилирована латынь в английском благодаря француз­скому посредничеству; французский литературный язык мог усваивать латынь дважды: путем естественного перерождения на-роднолатинских слов во французском и путем позднейшего ли­тературного заимствования из классической латыни, поэтому получались часто дублеты типа: avoue — “преданный” и avocar — “адвокат” (из того же латинского первоисточника advocdtus — “юрист” от глагола advoco — “приглашаю”).

Древнейшие латинские заимствования в английском, пришедшие без фран­цузского посредства, типа Chester < castnim — “лагерь”, street < strata — “дорога” и т. п., настолько ассимилировались, что неотличимы от английских слов.

Так по-своему каждый литературный язык решал судьбу анти­чного и средневекового наследства.

ЯЗЫКОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ ЭПОХИ

КАПИТАЛИЗМА

 

Развитие капиталистических отношений, усиление роли го­родов и других культурных центров и вовлечение в общегосудар­ственную жизнь окраин содействуют распространению литера­турного языка и оттеснению диалектов; литературный язык рас­пространяется по трактам и водным путям сообщения через чи­новников, через школы, больницу, театр, газеты и книги и, на­конец, через радио.

При капитализме различие между литературным языком и диалектами делается все более и более значительным. У город­ских низов и разных деклассированных групп населения созда­ются особые групповые “социальные диалекты”, не связанные с какой-нибудь географической территорией, но связанные с раз­личными профессиями и бытом социальных прослоек, — это “арго” или “жаргоны” (арго бродячих торговцев, странствующих актеров, нищих, воровской жаргон и т. п.).

Элементы арго легко воспринимаются литературным языком, усваиваясь в виде особой идиоматики.

Внутригосударственные вопросы языка осложняются еще более в тех странах, где имеются национальные меньшинства, и в тех многонациональных государствах, где объединяется целый ряд наций.

В многонациональных государствах господствующая нация навязывает язык национальным меньшинствам через печать, школу и административные мероприятия, ограничивая сферу употребления других национальных языков лишь бытовым об­щением. Это явление называется великодержавным шовиниз­мом (например, господство немецкого языка, бывшее в “лоскутной” по национальному составу Австро-Венгрии; туркизация балканских народов; принудительная русификация малых народ­ностей в царской России и т. п.). Национально-освободитель­ные движения в эпоху капитализма всегда связаны с восстанов­лением прав и полномочий национальных языков восставших народностей (борьба за национальные языки против гегемонии немецкого языка в Италии, Чехии, Словении в XIX в.).

В колониях, как правило, колонизаторы вводили свой язык в качестве государственного, сводя туземные языки к разговорной речи (английский язык в Южной Африке, в Индии, не говоря уже о Канаде, Австралии, Новой Зеландии; французский язык в Западной и Северо-Западной Африке и Индокитае и т. п.).

Однако зачастую языковые отношения между колонизатора­ми и туземцами складываются иначе, что вызывается практичес­кими потребностями общения.

Уже первые великие путешествия XV—XVI вв. познакомили европейцев со множеством новых народов и языков Азии, Аф­рики, Америки и Австралии. Эти языки стали предметом изуче­ния и собирания в словари (таковы знаменитые “каталоги язы­ков” XVIII в.).

Для более продуктивной эксплуатации колоний и колони­ального населения надо было объясняться с туземцами, влиять на них через миссионеров и комиссионеров.

Поэтому наряду с изучением экзотических языков и состав­лением для них грамматик требуется найти какой-то общий для европейцев и туземцев язык.

Иногда таким языком служит наиболее развитой местный язык, особенно если к нему приспособлена какая-нибудь пись­менность. Таков, например, язык хауса в Экваториальной Афри­ке или таким когда-то был кумыкский в Дагестане.

Иногда это бывает смесь туземной и европейской лексики, как “пти-нэгр” (petit negre) во французских колониях в Африке или же “ломаный английский” (broken English) в Сьерра-Леоне (Гвинейский залив в Африке). В тихоокеанских портовых жарго­нах — “бич-ла-мар” (beach-la-mar) в Полинезии и “пиджин-ин-глиш” (pidgin English) в китайских портах. В “пиджин-инглиш” в основе английская лексика, но искаженная (например, pidgin — “дело” из business, nusi-papa — “письмо”, “книга” из news-pa