Вариации на тему «медного всадника»

 

 

Над омраченным Петроградом

Дышал ноябрь осенним хладом.

Дождь мелкий моросил. Туман

Все облекал в плащ затрапезный.

Все тот же медный великан,

Топча змею, скакал над бездной.

 

Там, у ограды, преклонен,

Громадой камня отенен,

Стоял он. Мыслей вихрь слепящий

Летел, взвивая ряд картин, —

Надежд, падений и годин.

Вот – вечер; тот же город спящий,

Здесь двое под одним плащом

Стоят, кропимые дождем,

Укрыты сумрачным гранитом,

Спиной к приподнятым копытам.

Как тесно руки двух слиты!

Вольнолюбивые мечты

Спешат признаньями меняться;

Встает в грядущем день, когда

Народы мира навсегда

В одну семью соединятся.

 

Но годы шли. Другой не тут.

И рати царские метут

Литвы мятежной прах кровавый

Под грозный зов его стихов.

И заглушат ли гулы славы

Вопль здесь встающих голосов,

Где первой вольности предтечи

Легли под взрывами картечи!

Иль слабый стон, каким душа

Вильгельма плачет с Иртыша!

А тот же, пристально-суровый

Гигант, взнесенный на скале!

Ужасен ты в окрестной мгле,

Ты, демон площади Петровой!

Виденье призрачных сибилл,

В змею – коня копыта вбил,

Уздой железной взвил Россию,

Чтоб двух племен гнев, стыд и страх,

Как укрощенную стихию,

Праправнук мог топтать во прах!

 

Он поднял взор. Его чело

К решетке хладной прилегло,

И мыслей вихрь вскрутился, черный,

Зубцами молний искривлен.

«Добро, строитель чудотворный!

Ужо тебе!» – Так думал он.

И сквозь безумное мечтанье,

Как будто грома грохотанье,

Он слышал топот роковой.

Уже пуста была ограда,

Уже скакал по камням града —

Над мутно плещущей Невой —

С рукой простертой Всадник Медный.

Куда он мчал слепой порыв?

И, исполину путь закрыв,

С лучом рассвета, бело-бледный,

Стоял в веках Евгений бедный.

 

28 октября 1923

 

 

Мысленно

 

Мысленно, да!

 

 

Мысленно, да! но с какой напряженностью

Сквозь окна из книг озираем весь мир мы!

Я пластался мечтой над огромной сожженностью

Сахары, тонул в знойных зарослях Бирмы;

 

Я следил, веки сжав, как с руки краснокожего,

Вся в перьях, летя, пела смерти вестунья;

Я слушал, чтоб в строфы влить звука похожего

Твой грохот, твой дым, в твердь, Мози-оа-Тунья!

 

Сто раз, нет, сто сотен, пока свое пол-лица

Земля крыла в сумрак, – покой океанам! —

Я белкой метался к полюсу с полюса,

Вдоль всех параллелей, по всем меридианам.

 

Все хребты твои знаю, все пропасти в кратерах,

Травы всяческих памп, всех Мальстрёмов содомы:

Мой стимер, где б ни был, – в знакомых фарватерах,

Мой авто – всюду гость, мой биплан – всюду дома!

 

И как часто, сорван с комка зеленого,

Той же волей взрезал я мировое пространство,

Спеша по путям светодня миллионного,

Чтоб хоры светил мне кричали: «Постранствуй!»

 

И с Марса, с Венеры, с синего Сирия

Созерцал, постигал жизнь в кругу необъятном,

Где миг – мига в веках – наш Египет – Ассирия,

А «я» – электрон, что покинул свой атом!

 

8 июля 1923

 

Молодость мира

 

 

Лес, луга, плоскогорья – невиданной фауны...

Ветер свищет по мыслям, соль с моря соря...

Лук на голых лопатках, грядущие Фаусты

Рыщут, где б на добычу, с осанкой царя.

 

В морок зорких пещер ночь уводит: с Церлинами

Дон-Жуаны жмут ворох прогнившей травы.

Завтра прыгать Колумбам путями орлиными,

В дебрях врезать Вобанам для мамонтов рвы.

 

Лунь-ведун счел все луны, все цифры в Люцифере,

Тайны неба колебля, – лохматый Лаплас!

Вторят те ритму речи, те чертят на шифере, —

Братья старшие Гете и Дюреров глаз!

 

Лес, луга, плоскогорья и ветер пройоденный,

Будущих всех столетий крыльцо-колыбель,

Где еще в гром не крылись ни Зевсы, ни Одины, —

Сквозь кивот библиотек вздох бедный тебе ль?

 

Ветер свищет по мыслям, где медлим в трамвае мы,

Где нам радио ропщут, – газетный листок...

Гость неведомой флоры, преданьем срываемый,

Меж авто, в пыль асфальта, спадает цветок.

 

14 мая 1923

 

Над снегом Канады

 

 

Там, с угла Оттанукзгла, где снегом зарылась Канада,

Тде, гигантская кукла, нос – в полюс, Америка, – рысь

Ждет, к суку прилегла, взором мерит простор, если надо

Прыгнуть; в узких зрачках—голод, страх,

вековая корысть.

 

Тихо все от великой, безмерно раздвинутой стужи;

Над рекой, по полям, через лес январь белость простер;

Холод жмет, горы, словно звериные туши, все туже;

Пусто; где-то неверно чуть вьет дровосечий костер.

 

Рысь застыла, рысь ждет, не протопчут ли

четкость олени,

Не шмыгнет ли зайчонок (соперник что волк и лиса!);

Рысь храбра; в теле кровь долгих, тех же пустынь,

поколений,

Рысей, грызших врага, как грызет колкий холод леса.

 

Кровь стучит в тишине пламенем напряженных артерий,

Лишь бы, по-белу алое, алчь утолить довелось!

Не уступит, не сдаст даже черно-пятнистой пантере,

Даже если из дебри, рогами вперед, внове – лось!

 

Чу! Хруст. Что там? Всей сжаться. За ствольями

бурые лыжи

Лижут в дружном скольженьи блистающий искрами наст.

Вот – он, жуткий, что сон, – человек! вот он —

хмурый и рыжий:

Топора синь, ружья синь, мех куртки, тверд, |

прям, коренаст.

 

Сжаться, слиться, в сук въесться! Что голода боли!

Несносный

Эти блестки, свет стали, свет лезвий, свет |

жалящих глаз!

Слиться, скрыться: защита – не когти, не зубы, не сосны

Даже! выискать, где под сугробом спасительный лаз!

 

Там, с угла Оттанукзгла, где снегом зарылась Канада,

Где, гигантская кукла, нос – в полюс, Америка, – век,

За веками, где звери творили свой суд, если надо,

Там идет, лыжи движутся, бог, власть огня, Человек!

 

17 октября 1922

 

В Тихом океане

 

 

Что за бурь, какого случая

Ждет подмытый монолит,

Глядя в море, где летучая

Рыба зыби шевелит?

 

В годы Кука, давне-славные,

Бригам ребра ты дробил;

Чтоб тебя узнать, их главный и

Неповторный опыт был.

 

Ныне взрыт зверями трубными

Путь, и что им, если зло

Ветер шутит всеми румбами,

На сто множа их число!

 

Мимо, гордо, мимо, плавные

Режут синий выплеск вод...

Годы Кука, давне-славные,

С ризой вставлены в кивот.

 

В дни, когда над бездной вогнутой

Воет огненный циклон,

Только можешь глухо, в окна, ты

Крикнуть стимерам поклон.

 

Под водой скалой таиться и

Быть размытым ты готов...

Эх! пусть челноки таитские

Мечут на тебя швартов!

 

6 – 7 февраля 1923

 

Марриэтовы мичманы

 

 

Марриэтовы мичманы,

Вы, лихая ватага, —

Здесь лукаво-комичные,

Там живая отвага!

 

Вслед за вами, по вспененным

Тропам, с детства мы – чайка!

Волны пели, и в пеньи нам:

«Примечай! примечай-ка!»

 

Где учебник? Рассеянно

Глаз твердит: «Смерть Аттилы»...

А в мечтах: из бассейна

Голубого – Антиллы.

 

А в мечтах: на фрегате мы,

Шхуны в плен с их поклажей!

Мальты там берега из тьмы,

Шум и скрип такелажа.

 

А за шквалами шалости:

Красть изюм, бить нежонок...

Ах! припомнить до жалости

Те страницы книжонок,

 

Ту неправду, что измала

Жгла огнем неустанным,

Ту, что волю в нас вызвала —

В жизни стать капитаном!..

 

20 августа 1923

 

Песня девушки в тайге

 

 

Медвежья шкура постлана

В моем углу; я жду...

Ты, дальним небом посланный,

Спади, как плод в саду!

 

Весна цвела травинками,

Был желт в июле мед;

Свис, в осень, над тропинками

Из алых бус намет.

 

Лежу, и груди посланы

Ловить слепую мглу...

Медвежья шкура постлана,

Тепла, в моем углу.

 

Таясь в тайге, с лосятами

Лосиху водит лось...

Мне ль с грудями не взятыми

Снег встретить довелось?

 

Весна цвела травинками.

Вот осень. Зрелый груз

Гнут ветры над тропинками, —

Лесных рябин и груш.

 

Медвежья шкура постлана...

Ты, свыкший ветви гнуть,

Ты, ветер, небом посланный,

Сбрось грушу мне на грудь!

 

7 февраля 1923

 

Где-то

 

 

Островки, заливы, косы,

Отмель, смятая водой;

Волны выгнуты и косы,

На песке рисунок рунный

Чертят пенистой грядой.

 

Островки, заливы, косы,

Отмель, вскрытая водой;

Женщин вылоснились косы;

Слит с закатом рокот струнный;

Слит с толпой ведун седой.

 

Взглянет вечер. Кто-то будет

Звать красотку к тени ив.

Вздохи, стоны, споры: – «Будет!»

– «Нет! еще!» – Над сном стыдливым

Месяц ласки льет, ленив.

 

В ранний вечер кто-то будет

Звать красотку к тени ив...

Пусть же солнце сонных будит!

Месяц медлит над отливом,

Час зачатья осенив.

 

14 мая 1923

 

 

Наедине с собой

 

Та же грудь

 

 

Давно охладели, давно окаменели

Те выкрики дня, те ночные слова:

Эти груди, что спруты, тянулись ко мне ли?

Этих бедер уклоны я ль целовал?

 

В памяти плиты сдвинуты плотно,

Но мечты, зеленея, пробились меж них:

Мастеров Ренессанса живые полотна,

Где над воплем Помпеи рубцевались межи.

 

Ведь так просто, как счет, как сдача с кредитки,

С любовницей ночью прощаться в дверях,

Чтоб соседка соседке (шепот в ухо): «Гляди-тка!

Он – к жене на постель! я-то знаю: две в ряд!»

 

И друзья хохотали, кем был я брошен,

Бросил кого (за вином, на авось),

Про то, как выл в страхе разметанный Брокен,

Иль стилет трепетал через сердце насквозь.

 

Были смерти, – такие, что смерть лишь насмешка,

Были жизни, – и в жизнях гейзер огней.

Но судьба, кто-то властный, кричал мне: «Не

мешкай!»

И строфы о них стали стоном о ней.

 

Так все камни Эллад – в Капитолии Рима,

Первых ящеров лет – в зигзаге стрижа.

Пусть целую другую! Мне только зримо,

Что я к той же груди, сквозь годы, прижат!

 

7 июля 1922

 

Это я

 

 

В годы – дни (вечный труд!) переплавливать

В сплав – часы, серебро в глубину!

Что ж мы памяти жадной? не вплавь ли звать

Чрез остывшую лаву минут?

 

Сны цветные ребенка задорного

Молот жизни в сталь строф претворил,

Но туманом явь далей задернуло, —

Голубым, где был перл и берилл.

 

Что нам видеть, пловцам, с того берега?

Шаткий очерк родного холма!

Взятый скарб разбирать или бережно

Повторять, что скопила молва!

 

Мы ли там, иль не мы? каждым атомом

Мы – иные, в теченьи река!

Губы юноши вечером матовым

Не воскреснут в устах старика!

 

Сплав, пылав, остывает... Но, с гор вода, —

Годы, дни, жизнь, и, ужас тая,

В шелест книг, в тишь лесов, в рокот города,

Выкрик детской мечты: это – я!

 

9 июля 1922

 

У смерти на примете

 

 

Когда шесть круглых дул нацелено,

Чтоб знак дала Смерть-командир, —

Не стусклена, не обесценена

Твоя дневная прелесть, мир!

 

Что за обхватом круга сжатого,

Доступного под грузом век?

Тень к свету Дантова вожатого

Иль червь и в атомы навек?

 

Но утром клочья туч расчесаны;

Пруд – в утках, с кружевом ракит;

Синь, где-то, жжет над гаучосами;

Где айсберг, как-то, брыжжет кит.

 

Есть баобабы, и есть ландыши...

Пан, тропы травами глуша,

Чертежник древний, правит план души...

Да! если есть в мозгу душа!

 

И если нет! – Нам одинаково

Взлетать к звезде иль падать к ней.

Но жердь от лестницы Иакова,

Безумцы! вам всего ценней!

 

Да! высь и солнце, как вчера, в ней... Но

Не сны осилят мир денной.

И пусть шесть круглых дул уравнено

С моей спокойной сединой.

 

24 июня 1923

 

Домовой

 

 

Опять, опять, опять, опять

О прошлом, прежнем, давнем, старом,

Лет тридцать, двадцать, десять, пять

Отпетом, ах! быть может, даром!

 

Любимых книг, заветных лиц

Глаза, страницы, строфы, всклики;

Гирлянды гор, ступни столиц,

Муть моря, плавни повилики...

 

В земной толпе – я темный дом,

Где томы, тени, сны, портреты;

Эдгаров Янек – я; за льдом —

Ток лавы, памятью прогретый.

 

Но дом живет, волкан горит,

С балкона – песни, речи, сплетни:

Весенний верх сухих ракит,

В одежде свежей плющ столетний!

 

Лишь домовой, таясь в углу,

Молчит в ответ пустым гитарам, —

Косясь на свет, смеясь во мглу, —

О прошлом, прежнем, давнем, старом.

 

3 сентября 1922

 

Ариадне

 

 

Слышу: плачут волны Эльбы

О былом, о изжитом;

Лодки правят, – не на мель бы;

Пароходы бьют винтом;

 

Слышу, вижу: город давний,

Башни, храмы, скрип ворот.

Гете помнящие ставни,

Улиц узкий поворот;

 

Вижу: бюргеры, их жены,

Стопы пива по столам, —

Ужас жизни затверженной,

Дьявол с Гретхен пополам.

 

Там, где Эльбы полногрудой

Два сосца впились в мосты,

Там, задавленная грудой

Всех веков немецких, – ты!

 

Ты, с кем, два цветка, мы висли,

Миг, над пропастью двойной,

Ты, с кем ник я, там, на Висле,

К лику лик с Земной Войной.

 

8 июля 1923

 

Мертвец

 

 

Как странно! Круг луны;

Луг белым светом облит;

Там – ярки валуны;

Там – леса черный облик.

 

Все, что росло в былом,

Жизнь в смене лет иначит:

Храм прошлых снов – на слом,

Дворец жить завтра – начат.

 

А лунный луч лежит

Весь в давних днях, и в этом

Былом мертвец межи

Ведет по травам светом.

 

Ведет, как вел в века,

В сон свайных поселений,

Чтоб в тайны Халд вникал,

Чтоб Эллин пел к Селене.

 

Что годы! тот же он!

Луг в светоемы манит;

Тот бред, что был сожжен,

Вновь жжет в его обмане.

 

Как странно! Лунный круг,

Банальный, бледный, давний...

И нет всех лет, и вдруг

Я – с Хлоей юный Дафнис!

 

28 августа 1923

 

Так вот где...

 

 

Так вот где жизнь таила грани:

Стол, телефон и голос грустный...

Так сталь стилета остро ранит,

И сердце, вдруг, без боли хрустнет.

 

И мир, весь мир, – желаний, счастий,

(Вселенная солнц, звезд, земель их),

Испеплен, рухнет, – чьи-то части, —

Лечь в память, трупа онемелей!

 

Я знал, я ждал, предвидел, мерил,

Но смерть всегда нова! – Не так ли

Кураре, краткий дар Америк,

Вжигает в кровь свои пентакли?

 

И раньше было: жизнь межила

Пути, чтоб вскрыть иные дали...

Но юность, юность билась в жилах,

Сны, умирая, новых ждали!

 

И вот – все ночь. Старик упрямый,

Ты ль в сотый круг шагнешь мгновенно?

А сталь стилета входит прямо,

И яд шипит по тленным венам.

 

Я ждал, гадал, как сердце хрустнет,

Как рок меж роз декабрьских ранит...

Но – стол, звонок да голос грустный...

Так вот где жизнь таила грани!

 

16 ноября 1923

 

Два крыла

 

 

После тех самых путей и перепутий,

Мимо зеркала теней, все напевы в мечтах,

Под семицветием радуги медля в пышном приюте,

Где девятой Каменой песнь была начата, —

 

Я роком был брошен, где миг всегда молод,

Где опыты стали – не к часу, в тени,

Где дали открыты на море, на молы, —

В такое безумье, в такие дни.

 

Здесь была наша встреча; но разные видения

За собой увлекали мы с разных дорог:

Рим и мир миновал я, ты – первое предупреждение

Объявляла, вступая в жизнь едва на порог.

 

Но в оклике ль коршунов, в орлем ли клекоте

Мы подслушали оба соблазн до высот,

Словно оба лежали мы, у стремнины, на локте, и

Были оба бездетны, как стар был Казот.

 

И в бессмертности вымысла, и в сутолоке хлопотной,

И где страсть Евредику жалит из трав,

Ты – моя молодость, я – твоя опытность,

Ты – мне мать и любовница, я – твой муж и сестра.

 

Два крыла мощной птицы, мы летим над атоллами

К тем граням, где Полюс льды престольно простер

И над полыми глубями в небе полное полымя

Бродит, весть от планеты к планетам, в простор!

 

24 марта 1923

 

Пятьдесят лет

 

 

Пятьдесят лет —

пятьдесят вех;

пятьдесят лет —

пятьдесят лестниц;

Медленный всход

на высоту;

всход на виду

у сотен сплетниц.

 

Прямо ли, криво ли

лестницы прыгали,

под ветром, под ношей ли, —

ярусы множились,

Узкие дали

вдруг вырастали,

гор кругозоры

низились, ожили.

 

Где я? – высоко ль? —

полвека – что цоколь;

что бархат – осока

низинных болот.

Что здесь? – не пьяны ль

молчаньем поляны,

куда и бипланы

не взрежут полет?

 

Пятьдесят лет —

пятьдесят вех;

пятьдесят лет —

пятьдесят всходов.

Что день, то ступень,

и стуки минут —

раздумья и труд,

год за годом.

 

Вышина...

Тишина...

Звезды – весть...

Но ведь знаю,

День за днем

будет объем

шире, и есть —

даль иная!

 

Беден мой след!

ношу лет

знать – охоты нет!

ветер, непрошен ты!

Пусть бы путь досягнуть

мог до больших границ,

прежде чем ниц

ринусь я, сброшенный!

 

Пятьдесят лет —

пятьдесят вех;

пятьдесят лет —

пятьдесят лестниц...

Еще б этот счет! всход вперед!

и пусть на дне —

суд обо мне

мировых сплетниц!

 

27 ноября, 15 декабря 1923

 

 

Бреды

 

На рынке белых бредов

 

 

День, из душных дней, что клеймены

на рынке белых бредов;

Где вдоль тротуаров кайманы

лежат как свертки пледов;

Перекинутый трамваем, где

гудит игуанадон;

Ляпис-надписями «А. М. Д.»

крестить пивные надо

И, войдя к Верхарну, в «Leg Soirs»,

в рифмованном застенке

Ждать, что в губы клюнет казуар,

насмешлив и застенчив.

 

День, из давних дней, что ведомы,

измолоты, воспеты,

Тех, что выкроили ведуны

заранее аспекты,

Сквасив Пушкина и тропики

в Эсхиле взятой Мойрой,

Длить на абсолютах трепаки

под алгоритмы ойры,

Так все кинофильмы завертев,

что (тема Старой Школы)

В ликах Фра-Беато скрыт вертеп, —

Эдем, где Фрины голы!

 

День, из долгих дней, не дожитых,

республика, в которой,

Трость вертя, похож на дожа ты

на торном Bucentoro,

И, плывя, дрожишь, чтоб опухоль

щек, надувавших трубы,

Вдруг не превратилась в выхухоль

большой банкирской шубы,

И из волн, брызг, рыб и хаоса, —

строф оперных обидней,

Не слепились в хоры голоса

лирических обыдней!

 

14 июня 1922

 

Ночь с привидениями

 

 

Вот снова, с беззвучными стуками кирок,

Под пристальным надзором все тех же планет,

Ночь, зодчий со стражей теней при секирах,

Принимает свой труд, тот, что в тысячах лет.

 

В темь опускают беспросветные плиты,

Все ломки мрака на земле обедня;

Уже, копья к ноге, древних Афин гоплиты

Сторожат фундамент завтрашнего дня.

 

По темным ступеням лестницы, еще возводимой,

Всходит вверх, – взглянуть на былое, – Шекспир;

У подножья, в плащах (цвет омертвелого дыма),

Вольтер, Гоббс, Ницше (с сотню их) сели за пир;

 

В зале, пока без плафона, точно черти взволновались:

Старомодные танцы, вялый вальс-глиссе;

То – перегорбленный Гейне, то—подновленный Новалио,

Федра в ногу с Татьяной, пьяный и по смерти Мюссе.

 

Гул кирок не молкнет, но глух, что хлопушки,

Гуд масс возносимых, что шелесты шин;

И горестно смотрит, в руке цилиндр, Пушкин,

Как в амбразуре окна, дряхл, спит Фет-Шеншин.

 

Ночь, зодчий упорный, спешит, взводит купол;

Бьет молот; скрипит перекинутый блок...

А в полоске зари, как на сцене для кукол,

На тоненькой ниточке Александр Блок.

 

24 июня 1922

 

Симпосион заката

 

 

Всё – красные раки! Ой, много их, тоннами

По блюдам рассыпал Зарный Час (мира рьяный стиль!),

Глядя, как повара, в миску дня, монотонными

Волнами лили привычные пряности.

 

Пиршество Вечера! То не «стерлядь» Державина,

Не Пушкина «трюфли», не «чаши» Языкова!

Пусть посуда Заката за столетья заржавлена,

Пусть приелся поэтам голос «музык» его;

 

Всё ж, гулящие гости! каждый раз точно обух в лоб —

Те щедрости ветра, те портьеры на западе!

Вдвое слушаешь ухом; весь дыша, смотришь в оба, чтоб

Доглотнуть, додрожать все цвета, шумы, запахи!

 

Что там розлито? вина? Что там кинуто? персики?

Малина со сливками! ананас над глубинами!

Экий древний симпосион! Герои и наперсники,

Дев перси, рук перстни, – перл над рубинами!

 

Старомодны немного пурпуровые роскоши:

Ренессанс Тинторетто сквозь Вторую Империю,

Но до дна глубина: лилий кубки да роз ковши,

Бури алых Миссури на апрельские прерии!

 

Эх, продлить бы разгул! Но взгляни: вянут розаны;

С молоком сизый квас опрокинутый месится;

Великанам на тучах с кофе чашечки розданы,

И по скатерти катится сыр полномесяца.

 

15 августа 1922

 

Карусель

 

 

Июльский сумрак лепится

К сухим вершинам лип;

Вся прежняя нелепица

Влита в органный всхлип;

Семь ламп над каруселями —

Семь сабель наголо,

И белый круг усеяли,

Чернясь, ряды голов.

 

Рычи, орган, пронзительно!

Вой истово, литавр!

Пьян возгласами зритель, но

Пьян впятеро кентавр.

Гудите, трубы, яростно!

Бей больно, барабан!

За светом свет по ярусам, —

В разлеты, сны, в обман!

 

Огни и люди кружатся,

Скорей, сильней, вольней!

Глаза с кругами дружатся,

С огнями – пляс теней.

Круги в круги закружены,

Кентавр кентавру вслед...

Века ль обезоружены

 

Беспечной скачкой лет?

А старый сквер, заброшенный,

Где выбит весь газон,

Под гул гостей непрошеных

Глядится в скучный сон.

Он видит годы давние

И в свежих ветках дни,

Где те же тени вставлены,

Где те же жгут огни.

 

Все тот же сумрак лепится

К зеленым кронам лип;

Вся древняя нелепица

Влита в органный всхлип...

Победа ль жизни трубится —

В век, небылой досель, —

Иль то кермессы Рубенса

Вновь вертят карусель?

 

12 июля 1922

 

Волшебное зеркало

 

 

Все шло – точь-в-точь обыкновенное:

были дома нахлобучены;

Трамвай созвонен с телегой,

прохожим наперекор;

И дождь мокроснежьего бега

ставил рекорд.

 

Но глаза! глаза в полстолетие

партдисциплине не обучены:

От книг, из музеев, со сцены —

осколки (как ни голосуй!),

Словно от зеркала Г.-Х. Андерсена,

засели в глазу.

 

Над желто-зелеными лотос-колоннами,

над всякими Ассурбанипалами, —

Вновь хмурился, золото-эбур,

Фидиев Zeus,

И на крае Негдинной – зебу,

малы, как в цейс.

 

Как же тут стиху не запутаться

между Муданиями и Рапаллами,

Если оппозиции Марса (о наука!) —

раз в пятнадцать лет,

И в Эгейю у старого Кука

взять невозможно билет!

 

Поэту что ж посоветовать? —

настежь, до наголо помыслы!

Отсчитывай пульс по минутам:

сорок, восемьдесят, сто!

Хотя бы по линзам, выгнутым и вогнутым,

иначе постановило С. Т. О.

 

Доныне, – пусть проволоки перепутаны, —

мы – охотники по смолы!

Где Октябрь загудел впросонки

человечества, я учу —

Собирать вдоль мировой Амазонки

золотой каучук.

 

19 ноября 1922

 

Дачный бред

 

 

Так бывает в июне. Часы свечерели;

Из-за липы солнце целит сквозь дом;

По дачному парку – мать дочерей ли,

Сводня ль питомиц ведет чередом.

 

Еще бельмами ламп не запятнались террасы,

Чайный флирт прикрывать иль мигать в преферанс...

И вдруг вижу вокруг шишаки и кирасы...

Если угодно, это – бред, если не смешно, это – транс.

 

Дощатые дачи (полмиллиарда в лето)

Щетинятся башней рыцарского гнезда;

Стали блестят из-под модного жилета,

Где-то герольда рогом свистят поезда.

 

А мужик, с кем сейчас столкнулся в двери я,

Из кабачка «Трех бродяг» под утесом виллан...

И в ветре поет, ревет жакерия,

Чу! косы о меч! у! тела на тела!

 

Так бывает в бреду. Но часы свечерели,

Бициклетам не шаркать, авто не гудеть,

Чтоб в беседках, раздвинув жемчуга ожерелий,

Дачным франтам соседок целовать меж грудей.

 

8 июля 1922