Характер изменений в научных представлениях

 

Эта книга начинается с описания представлений Иосифа Флавия о происхождении мира, – представлений, в соответствии с которыми человек является властителем мира, что и дает ему моральное право поступать с низшими тварями, как он пожелает. Я отмечал, что такой взгляд на природу зародился в зоне пустынного климата, когда отчуждение человека от мира животных резко усиливалось ростом самосознания, в результате чего возникло представление о самом себе как о существе высшего порядка, изначально предназначенном властвовать над всеми остальными. У народов, живущих во влажных тропических лесах в непосредственном соседстве со своими сородичами-обезьянами, биологическая изоляция человека менее выражена, и в мировоззрении этих народов обезьяны представляются лишь отчасти животными, а отчасти и людьми.

Возьмем, например, западноафриканское племя уби, живущее на территории Берега Слоновой Кости и Либерии. Веками это племя существовало бок о бок со стадами шимпанзе. Мифы племени рассказывают, что, когда бог создавал человека, он сказал общим предкам уби и шимпанзе, что человеку положено работать. Шимпанзе схитрили – они отказались работать, и бог наказал их, придав им уродливый облик. «Ге» – слово, которым уби называют шимпанзе, – означает «уродливый человек». В качестве компенсации за наказание шимпанзе была дарована музыка – вероятно, люди слышали, как шимпанзе барабанят по деревьям. Согласно воззрениям уби, шимпанзе признают религиозное превосходство людей, и в то же время на убийство этих обезьян наложено табу.

Уби усмотрели общие черты в поведении и почувствовали общность происхождения человека и шимпанзе задолго до того, как Дарвин потряс Европу своей первой предварительной гипотезой о существовании этой связи. Уби, разумеется, отдают себе отчет в различиях, существующих между способами общения у человека и у шимпанзе, однако в отличие от нас не считают, что эти различия дают людям какие-то моральные привилегии. Уби – анимисты[16]. Французский психолог Мирель Бертран, рассказывавший мне о взаимоотношениях уби с обезьянами, провел в этом племени некоторое время. В таком анимистическом обществе чужеземец вроде доктора Бертрана должен быть особенно осторожен, поскольку его всегда могут заподозрить в том, что он насылает несчастья, например нападение леопарда, перевоплотившись в него или вызвав его колдовством.

Мы считаем уби примитивным народом, хотя у них и есть зачатки сельского хозяйства. Если же углубиться в тропические леса Африки, Малайзии, Южной Америки или Новой Гвинеи, мы обнаружим племена, живущие охотой и собирательством, – могут даже встретиться и такие, которые живут исключительно собирательством. По мере знакомства с ними заранее постулированная роль человеческого языка как некой особенности, отличающей человека от животных, представляется все менее существенной.

Когда представители западной цивилизации открыли для себя существование человекообразных сородичей, они реагировали на это открытие так же, как и люди племени уби. Что же касается ученых-натуралистов, то некоторые из них тоже встали на точку зрения уби, расценив существование человекообразных обезьян как свидетельство нашей общности с природой. Но большинство пытались использовать этот факт, чтобы подтвердить традиционное для западной культуры представление о разделении людей и животных – в духе восходящего к Платону разделения души на разумную, человеческую, и чувственную, животную. С этих позиций и были предприняты основные исследования в рамках наук о поведении, целью которых было обнаружить какие-либо ключевые способности, присущие человеку, но отсутствующие у человекообразных обезьян. Было решено, что такой способностью является способность к овладению языком. Затем и сам язык был препарирован на части исследователями вроде Чарлза Хоккета, которые надеялись вычленить квинтэссенцию «человеческих» особенностей языка. Традиционное различие между языком и общением животных поддерживалось платоновскими представлениями о различии между душой разумной и душой животной, – представлениями, в свою очередь охранявшими целостность системы мифологических понятий, созданных людьми, которые не ведали о существовании человекообразных обезьян.

Однако в истории научных исследований человекообразных обезьян можно обнаружить и другие тенденции, породившие ряд работ, которые не ставили своей целью обосновать априорные «западные» предпосылки об уникальности человеческого интеллекта. Можно также проследить постепенный процесс приспособления новых данных к интеллектуальным традициям, возникшим практически в отсутствие каких бы то ни было знаний о человекообразных обезьянах, и даже попытки расширить рамки, ограничивающие такие традиции. Уже с момента самого первого знакомства с человекообразными обезьянами среди западных ученых находились люди, которые понимали, что точка зрения уби на шимпанзе по своему духу более соответствует действительности, чем традиция, отрицающая всякое родство между человеком и другими животными. И хотя специалисты по поведению обычно отказывались обсуждать эволюционные аспекты человеческого поведения, среди естествоиспытателей появлялись люди, подобные Гарднерам, убежденные в том, что в поведении человека и животных есть кое-что общее, и пытающиеся критически оценить предпосылки, лежащие в основе западных интеллектуальных традиций, а в случае чего и опровергнуть их.

Мы никогда не чувствовали себя вполне уютно, полностью отделяясь от животных, хотя охотно расточали богатства земли, считая это своим неотъемлемым правом. Постепенно становилось все труднее верить, что существа, ведущие себя так, как это делает человек, суть высшие создания во Вселенной.

В то время как в западной философии содержится неисчислимое множество свидетельств уникальности человеческого языка, в мифологии и художественной литературе Запада присутствует немалое число персонажей, способных разговаривать с животными, таких, как Мелампод в древнегреческой мифологии или Маугли, дитя джунглей, в сказках Киплинга. Если в мифологии и фольклоре такие личности олицетворяли стремление преодолеть отчуждение от природы, то в менее наивной и более рафинированной литературе подобные мифы превратились главным образом в чтение для детей и служат тому, чтобы дети чувствовали себя счастливыми, пока не повзрослеют и не поймут, что куда удобнее и выгоднее рассматривать природу как сырье для эксплуатации, чем нечто, с чем можно общаться. И все же умение разговаривать с животными оставалось мечтой, – мечтой, которая начала проникать в недреманный мир науки вместе с трудами Дарвина.

Подспудное желание разговаривать с другими живыми существами ощущали даже люди самых материалистических воззрений. Роджер Браун, например, писал, что «очень одиноко чувствовать себя единственными способными разговаривать существами во Вселенной», а Карл Юнг считал, что пока мы не обнаружим разумных существ, с которыми могли бы общаться и сравниться в силе разума, мы никогда не поймем, что значит в действительности быть человеком. Платой за умышленное отчуждение от природы является сознание собственной уникальности, ощущение своего одиночества во Вселенной. Давно убедив себя в том, что на этой планете нет никого, помимо нас, с кем можно было бы общаться, мы тратим колоссальные средства на исследования космического пространства в надежде обнаружить разум в других точках Вселенной. По иронии судьбы убежденность в том, что мы лишены возможности общаться с другими животными, и непосредственно связанная с этим уверенность, что природа – это не более чем кладовая различных ресурсов, предназначенных для того, чтобы человек разрабатывал их, и привели к развитию могущественной науки и техники, которые позволяют нам сейчас предпринять серьезные попытки поиска разумной жизни во Вселенной.

В очерке, посвященном истории загрязнения окружающей среды, историк Арнолд Тойнби доказывает, что монотеизм освободил человека от обязанности боготворить природу. Анимисты вроде уби не позволят себе осквернять природу прежде всего потому, что природа определяет само существование такого народа. Нельзя осквернять то, что почитаешь. Человек западной цивилизации, напротив, «обладал неограниченной свободой в обращении с природой, поскольку воспринимал ее в терминах монотеизма как „сырье“, лишенное какого бы то ни было священного смысла». Если ту же мысль продолжить, то становится ясно, что монотеизм, о котором говорит Тойнби, в свою очередь является производным изолированности человека внутри всего прочего мира. А эта изолированность – не что иное, как побочный продукт перемещаемости, результат конфликта в человеческом мышлении между суррогатным миром нашего рассудка и реальным миром, в котором мы живем.

Могла ли подобная монотеистическая традиция возникнуть у племени уби, которое никогда не находилось в состоянии такой биологической изоляции, в которой, как считается, оказались семитские племена – основоположники западной интеллектуальной традиции? Вероятно, нет. И Тойнби приходит к заключению, согласно которому западная цивилизация, если она действительно захочет обезопасить себя от загрязнения отходами собственной деятельности, должна отбросить свои претензии на уникальность человека и вновь обратиться к первобытной точке зрения: «Человек должен вернуться в лоно природы, неотъемлемой составной частью которой он фактически и является…»

Восстановление разорванных связей цивилизованного человека с природой необходимо и для того, чтобы понять поведение Уошо. По причинам, подробно изложенным выше, поведение Уошо противоречит традиционному взгляду на природу. Чтобы обрести точку зрения, с которой поведение Уошо приобретает смысл, мы должны вернуться к донаучному восприятию мира, присущему первобытным народам. Если считать, что мир населен «сознательными существами, жаждущими овладеть речью», то появление Уошо не окажется неожиданностью.

С тех самых пор, как наука открыла для себя наших человекообразных сородичей, не прекращаются попытки объяснить их существование без подрыва основ традиционного мировоззрения и без потери особых привилегий человека. Для нас было делом чести предложить лучшее объяснение, чем то, которым пользовались «презренные дикари», считавшие человекообразных обезьян звеном непрерывной цепи от животных к человеку. Мы медленно сдавали наши позиции и сначала отступили, допустив существование общего предка и оговорив, что развитие языка и человеческого разума шло совершенно изолированно от эволюции поведения других человекообразных обезьян. Однако реальность существования человекообразных обезьян убеждает сильнее любых объяснений, призванных принизить этих животных, и по мере того, как наглядные свидетельства родственной близости поведения человека и человекообразных обезьян умножаются, традиционная точка зрения представляется все менее убедительной.

Открытия, подорвавшие эти представления о различиях между человеком и животными, были сделаны учеными, которые проводили свои исследования в полном согласии с западными традициями. Противоречия, в которые мы вступили с не подлежащим сомнению фактом, что мы являемся неотъемлемой частицей единой природы, привели к вызреванию в рамках старой системы понятий новых концепций, новой системы взглядов. Эта система по справедливости может быть названа дарвиновской, и ее важным основанием служит сам факт существования человекообразных обезьян. Такой научный взгляд на природу непосредственно связан с донаучным мировоззрением. Пропасть разделяет лишь платоновское и дарвиновское мировоззрения: они в корне различны. В рамках одного мировоззрения язык является сутью человеческой природы, в рамках другого – не более чем химерой. В соответствии с дарвиновскими представлениями человек может разговаривать с животными; оставаясь в рамках платоновских традиций, человек способствует вымиранию всех существ, населяющих вместе с ним Землю, и это происходит именно потому, что он не в состоянии найти общий язык с животными. Переход от одной системы взглядов к другой требует резкой ломки; при этом мгновенно из тьмы неведения рельефно проступают и человеческие черты в общении животных, и характерные для животных особенности в общении людей. До тех пор пока такая ломка не произошла, поведение Уошо будет в корне несовместимо с платоновскими представлениями о мире.

Футс считает, что уже при жизни наших внуков шимпанзе будут рассматриваться как второсортные люди. Но чтобы к Уошо относились хоть сколько-нибудь реалистично, мы должны отказаться от политики, которую так давно проводим. В противном случае очень возможно, что еще до того, как мы вернемся к точке зрения первобытных народов на наших человекообразных сородичей, вымрут и человекообразные обезьяны, и первобытные племена, оказавшись жертвами неумолимого катка прогресса, порожденного нашими теперешними порочными представлениями о природе человека и животных, – прогресса, ненасытная жажда ресурсов которого грозит загнать нас обратно в джунгли. Будет поистине горько стать свидетелями исчезновения каких-либо из человекообразных обезьян. По прошествии столь долгого времени у нас есть о чем с ними поговорить. Возможно, человекообразные обезьяны – это первые и последние существа, которые могут поведать нам, кем же мы в сущности являемся.

В отличие от Дэвида Примака я нахожу, что идея воспитания шимпанзе, с которым человек мог бы беседовать, чревата драматическими последствиями. Вторая часть книги посвящена некоторым спорным вопросам, лишь затронутым в этом кратком введении. Если говорить более конкретно, то я постараюсь показать место Уошо в начатой Дарвиным и продолжающейся по сию пору научной революции, рассказать, какие события в науках о поведении предшествовали ее первым словам и какие изменения в естественных науках и в мире, частью которого они являются, знаменует собой Уошо.

Поскольку науки о поведении – это все же науки, то они предусматривают постановку экспериментов; в результате проведенных экспериментов оказалось, что предпосылки, заложенные в основу наук о поведении, ложны: мир, с которым имели дело эти науки, не был реальным миром. Науки о поведении столкнулись, по-видимому, с неразрешимой этической дилеммой. В процессе исследования реального мира обнаружилось, что исходные концепции не дают ученым права строить какие бы то ни было суждения об этом мире. Уошо являет собой олицетворение этой дилеммы. Если она может разговаривать, то какое право имеем мы относиться к ней как к немой твари? Сама по себе Уошо фактически результат перемен, происходящих в науках о поведении. Постепенно постигая истину дарвиновского мироздания, науки о поведении мало-помалу стали осваивать по-настоящему научный метод исследования и фактически превращаются в совершенно новую науку, согласующую свои положения с новыми открытиями и оказывающуюся способной разрешить этическую дилемму, которую эти открытия перед ней ставят.

Кроме этических дилемм, рождающихся, по-видимому, вне рамок науки, мы рассмотрим также вопрос о том, как различные представления о природе поведения человека и животных определяют характер и постановку исследований общения у человека и у животных и влияют на интерпретацию результатов. И наконец, я попытаюсь свести все воедино, представив Уошо как олицетворение глубоких изменений, происходящих в представлениях человека о самом себе, – изменений, которые затрагивают отнюдь не только науки о поведении, но и множество других наук, а также культуру в целом.

 

Рино – в высшей степени подходящее место для проведения конференций по поведению животных. Построенный на деньги, поступающие от налогов на игорные дома и бракоразводные процессы, быстро растущий город свидетельствует о популярности этих двух сторон человеческой деятельности. Для посещающих его биологов, зоологов, неврологов, психологов, этологов и других специалистов, имеющих отношение к поведению животных, Рино предстает блистательным воплощением современного общественного устройства и цивилизации, язвительно напоминая, что роскошь коренится в человеческой алчности и вскормлена принуждением и отчаянием.

Если идти на север от района игорных домов вверх по авеню Северная Виргиния, то скоро оказываешься среди университетских построек. Сейчас, в июне, здесь тепло; в стороне от города воздух чист и неправдоподобно прозрачен. За много километров можно разглядеть сверкающие на солнце ледники Сьерра-Невады. Здания новые, окруженные зелеными газонами и удобно расположенные друг относительно друга. Чувствуешь, что все соблазны остались внизу, в городе. Отсюда, с высоты университета, Рино представляется не более чем внушающим беспокойство символом нашей цивилизации.

Я приехал в Рино, чтобы принять участие в конференции 1972 года, проводимой Обществом по изучению поведения животных. Конференция вызвала интерес у самого широкого круга ученых, поскольку в этом году среди гостей присутствовали Аллен и Беатриса Гарднеры – специалисты в области сравнительной психологии, первыми установившие двусторонний контакт с Уошо. Самым интересным на конференции был узкий симпозиум, в котором приняли участие четверо ученых, специализирующихся в изучении различных аспектов поведения; они собрались вместе, чтобы разобраться, может ли Уошо пользоваться человеческим языком.

В соответствии с традиционными представлениями о поведении животных Уошо не должна была бы обладать способностью строить предложения типа «Пожалуйста дать Уошо сладкий пить», используя при этом грамматически правильный порядок слов: подлежащее – сказуемое – дополнение. Люси не должна была бы понимать различие между выражениями «Роджер щекотать Люси» и «Люси щекотать Роджер», а подопечная Примака, шимпанзе Сара, не должна была бы правильно читать предложения вроде: «Сара положить яблоко корзинка банан блюдо». И все же существует постепенно увеличивающаяся группа шимпанзе, которые могут понимать и говорить и такие, и значительно более сложные фразы. Поведение Уошо, Люси и Сары вызвало кризис в представлениях научной общественности, имеющей отношение к изучению общения у человека и у животных. Это именно то событие, которое может служить началом очередной научной революции, – из числа тех, циклическое наступление которых со времен античности прослежено известным специалистом в области философии – Томассом Куном. Но если поведение Уошо означает наступление научной революции, то эта революция сопровождается событиями, которые происходят вне конкретных научных дисциплин, имеющих отношение к изучению языка, и даже за рамками мира науки как такового.

Острая реакция глухонемых зрителей на просмотре фильмов об Уошо свидетельствует о том, что эта обезьяна обращается не только к специалистам по сравнительной психологии, но и ко всему миру. Поведение Уошо не только подвергает сомнению общепринятые в настоящее время аксиомы относительно поведения человека и животных, но и ставит этические проблемы перед будущими исследователями. Эти этические проблемы в свою очередь выходят за рамки чистой науки и затрагивают также теологию, философию и политические науки. В этом отношении феномен Уошо существенно отличается от тех преобразований в «нормальной науке», которые описаны Куном. Подобно всякой научной революции, Уошо также изменяет мир, но мир не только исследователей и мыслителей, но и людей, не имеющих прямого отношения к науке. Такую революцию следует описывать в выражениях, которые доступны для понимания простых людей. Несмотря на то что речь идет о глубоком смысле, который имеют языковые способности Уошо, ее появление не есть результат какой-то исключительности, но, скорее, просто изменения во взгляде на мир. Теперь с шимпанзе сможет разговаривать каждый.

Попробуем рассмотреть феномен Уошо с двух разных позиций. С одной стороны, это фокальная точка научной революции, движущий стимул которой может быть кратко охарактеризован как реабилитация интеллекта животных. В этом отношении он ставит перед дисциплинами, изучающими природу человека и животных, множество разнообразных вопросов. С другой стороны, конкретные обстоятельства, при которых обнаружились способности Уошо, открывают новые перспективы в оценке природы самой науки. К миру людей Уошо обращается извне, к миру науки – изнутри.

Обнаружение способностей Уошо – результат не столько систематических исследований, сколько счастливого стечения обстоятельств. Целая серия не имеющих прямого отношения к Уошо событий предшествовала тому, что к ее поведению был подобран ключ и она «произнесла» свои первые слова. Именно в этих событиях коренятся истоки происходящей революции и правильного понимания поведения Уошо. Чтобы восстановить эти события, необходимо прежде всего описать характер происходящих в науке изменений, в том числе вызванных открытием способностей Уошо, затем рассмотреть природу различных аспектов происходящей научной революции и, наконец, разобраться в самих событиях, которые предшествовали открытию способностей Уошо и тому симпозиуму, где впервые было провозглашено растущее влияние феномена Уошо на науки о поведении.

В научной среде начало связанной с именем Уошо революции было положено сто лет назад. Уошо знаменует собой проникновение дарвиновских концепций в науки о поведении: она принадлежит дарвиновскому миру, а не платоновскому, в рамках которого до сих пор развивались науки о поведении. Лишь Уошо показала нам, сколь глубоко несовместимы эти два мира. Общество по изучению поведения животных само является продуктом происходящей научной революции, и поэтому на его конференции было необходимо разобраться в кризисе, вызванном Уошо. Упомянутый симпозиум может в какой-то степени служить примером того, как проникают в науку и становятся общепринятыми революционные воззрения. Но, с другой стороны, не менее важно и то, что сама история Общества по изучению поведения животных отражает процесс постепенного проникновения дарвиновского мировоззрения в науки о поведении, а также возникновения того интеллектуального «климата», в котором появилась Уошо.

 

Изменения в науке

 

Суть научной деятельности не совсем такова, как она представляется нам. Мы привыкли считать, что развитие науки – это прямая дорога к постижению научных истин, путь, на котором постепенно накапливаются новые знания и расширяется круг рассматриваемых вопросов, в результате чего наука освещает своим светом те аспекты действительности, которые отныне попадают в сферу ее внимания. Такое представление о науке, пишет Томас Кун в книге «Структура научных революций», складывается у любого студента, прилежно штудирующего учебники. Кун считает, что подобная трактовка науки неправомерна; знания не накапливаются постепенно, научный прогресс неравномерен и нелинеен, он не направлен к постижению некоей абстрактной истины. Напротив, пишет Кун, история науки есть революционная смена последовательных парадигм (подобно тому, как в истории общества один социальный строй сменяется другим), каждая из которых сильно переориентирует интересы ученых внутри определенной области знаний. Революционная замена одной парадигмы другой не обязательно означает прогресс в овладении некоей высшей истиной, но может просто соответствовать ниспровержению господствующего мировоззрения. По завершении научной революции, пишет Кун, ученые исследуют мир, отличающийся от мира их предшественников, но новый мир совсем не обязательно изучен лучше старого. Дело в том, что в межреволюционной фазе ученый проводит свои исследования в рамках парадигмы, о которой принято думать, что она вмещает в себя все истинные знания относительно явлений, с которыми имеет дело данная научная дисциплина. Сто лет назад ученые были так же убеждены в том, что ньютоновская механика объясняет устройство Вселенной, как в наше время убеждены, что устройство Вселенной объясняется теорией относительности Эйнштейна. И те и другие ученые работают в мирах, считающихся полностью познаваемыми. Точно так же до экспериментов с Уошо лингвисты были убеждены, что у шимпанзе отсутствуют мозговые структуры, необходимые для создания языка и овладения им.

По мнению Куна, представление о парадигме является ключевым для понимания природы науки. Парадигма, пишет Кун, может рассматриваться как некое «образцовое достижение прошлого», или, иными словами, как «вся совокупность убеждений, ценностей, технических средств и т.д., которая характерна для членов данного сообщества»[17], совокупность, возникшая на основе образцовых достижений прошлого. При отсутствии определенной парадигмы в рамках научной дисциплины все данные представлялись бы одинаково существенными, все эксперименты – равным образом важными, и поскольку не было бы общего фундамента, объединяющего всех членов научного сообщества, каждый ученый должен был бы переписать всю свою науку с самого начала для обоснования любого частного эксперимента.

Таково, говорит Кун, было состояние науки на протяжении ее предыстории. В какой-то момент в этом преднаучном хаосе возникает теория, объясняющая некую проблему в данной области знаний лучше, чем другая теория, существующая в той же области знаний и конкурирующая с первой. Такая теория начинает привлекать внимание большинства исследователей последующих поколений, и в результате старые конкурирующие школы прекращают свое существование. По аналогии с естественным отбором в природе парадигмы в науке выживают потому, что вымирают их конкуренты. С того момента, как наука обретает парадигму, и начинается ее истинная история. Разные науки обретали свои парадигмы в разное время; возникновение парадигмы в астрономии Кун датирует античными временами; в науках об электричестве первая парадигма принадлежала Бенджамину Франклину.

После принятия парадигмы, пишет Кун, люди, ранее интересовавшиеся общим изучением природы, начинают специализироваться в какой-то узкой области или по меньшей мере в рамках конкретной научной дисциплины. Парадигма предлагает определенную модель реальной действительности, которую ученый может принять. Это освобождает его от необходимости всякий раз по ходу его основной работы начинать с основополагающих принципов и обосновывать каждую используемую им концепцию. Парадигма указывает ему, какие проблемы являются наиболее важными, и дает уверенность в том, что проводимые им скрупулезные исследования совершенно недоступны осмыслению без постоянного обращения к парадигме. После того как возникает парадигма, наука занимается в основном решением конкретных проблем, пока не встает вопрос о проверке соответствия между принципами, исходно содержащимися в парадигме или вытекающими из нее, и внешней реальностью. В действительности, по мнению Куна, лишь выдающиеся ученые выбирают в качестве объекта своих исследований сами принципы парадигмы. Работая в рамках парадигмы, ученый знает, чего он хочет. Если же исследование обнаруживает несоответствие природных явлений принципам парадигмы, то это на первых порах относят за счет неудачи ученого, а не за счет недостатков парадигмы.

Наука состоит из наблюдений и постановки вопросов. Изучать поведение животных – это значит установить различия между природой человека и животных. При этом тот факт, что наблюдения ведутся человеком, не только не облегчает дела, но сильно увеличивает вероятность того, что сам акт наблюдения затмит природу наблюдаемого явления. Возможно, существует нечто общее между теориями, которые специалист по поведению подкрепляет своими наблюдениями, и мифами первобытных народов; заменив религию и традиции в их роли основных источников человеческих знаний о нашем происхождении и природе, наука неизбежно, хотя и частично, приняла на себя их мифотворческие функции. История Уошо подтверждает такую точку зрения и категорически противоречит представлению о том, что наука безразлична к философии. Итак, парадигма обладает некоторыми свойствами религии. Любая парадигма – это миф в той своей части, в которой парадигма имеет дело с еще не исследованными явлениями, а также составляет вненаучную связующую основу конкретных научных теорий.

 

Научные революции происходят, когда обнаруживаются явления, в корне противоречащие парадигме. Отдельно взятое явление, например некоторые нарушения в движении маятника, не укладывающиеся в рамки конкретной парадигмы, называется аномалией. Сами по себе аномалии еще не приводят к научным революциям. Они могут существовать в качестве досадных и не поддающихся разрешению противоречий на протяжении целых десятилетий. Со временем, однако, в рамках конкретной дисциплины внимание все более сосредоточивается на аномалии, и, если противоречие по-прежнему не поддается объяснению, дисциплина постепенно оказывается в кризисном состоянии. В конце концов кризис разрешается тем, что кто-либо из ученых выходит за рамки традиционной парадигмы и предлагает новое – более экономное и изящное – объяснение аномалии по сравнению с теми, которые выдвигались в рамках традиционной парадигмы. В этом состоит второй основной пункт концепции Куна: научные революции не происходят и традиционные парадигмы не отбрасываются до тех пор, пока не появляется новая парадигма, разрешающая кризис, вызванный аномалией. Лишь в силу того, что существующая парадигма жестко фокусирует внимание ученых на неизбежности определенных явлений или событий, наука получает чувствительный индикатор, который указывает на какие-то неполадки, если то, что ожидалось в соответствии с парадигмой, не происходит. Тогда целую армию ученых охватывает желание исследовать эту тревожащую аномалию, и рано или поздно появляется непочтительный молодой человек, который в своих попытках разрешить противоречие выходит за рамки парадигмы, господствующей в данной дисциплине. И если в этом случае среди конкурирующих теорий выделяется одна, а предлагаемые ею новые объяснения явлений получат признание у последующих поколений исследователей, можно считать, что родилась новая парадигма.

Рассматривая процесс, в результате которого аномалия становится очевидной для ученых, работающих в рамках данной парадигмы, Кун описывает эксперименты, проводившиеся психологом Джеромом Брунером. Разным лицам на короткие, но постепенно увеличивающиеся промежутки времени предъявлялось по нескольку игральных карт. Большинство карт были обычными, но среди них встречались и аномальные экземпляры, например красная шестерка пик или черная четверка червей. Даже когда карты предъявлялись лишь на одно мгновение, испытуемые правильно опознавали обычные карты, но самое поразительное, что аномальные карты им также казались нормальными. «Без малейших сомнений или неуверенности, – пишет Брунер, – испытуемые относили аномальные карты к одной из обычных категорий, с которыми они привыкли иметь дело». По мере того как время предъявления карт увеличивалось, возникала все возрастающая неуверенность относительно правильности опознания аномальных карт. Например, при предъявлении красной шестерки пик испытуемый говорил: «Это шестерка пик, но здесь что-то не так – черные изображения пик обведены красной каемкой». Наконец он распознавал аномалию и сразу же начинал правильно определять все остальные карты; некоторые же из испытуемых утрачивали уверенность даже при определении масти нормальных карт. Кун отмечает, что аналогичный синдром, по-видимому, возникает и в тех случаях, когда аномалии появляются в науке. Ученый склонен видеть то, что он ожидает увидеть. Когда же он вглядывается в объект исследования более пристально, его внимание начинают привлекать аномалии, которые раньше ускользали от него, и либо он полностью утрачивает уверенность в своей способности осмыслить материал, либо аномалии неожиданно укладываются в некоторую схему, после чего меняется точка зрения исследователя на материал и соответственно меняются ожидаемые результаты эксперимента.

Урок, который извлекают исследователи из научной революции, состоит в том, что мир не таков, каким он представлялся в пору предшествовавшей парадигмы. По окончании научной революции исследователи уже работают в мире, отличном от мира их предшественников. И в этом пункте взгляды Куна отходят от традиционных концепций научного прогресса.

«Наверняка, – пишет Кун, – многие захотели бы возразить мне, что изменения парадигмы затрагивают лишь интерпретацию результатов наблюдений, которые сами по себе раз и навсегда предопределены природой наблюдаемого объекта и свойствами воспринимающей аппаратуры. С такой позиции и Пристли, и Лавуазье (химики, работавшие соответственно до и после научной революции) изучали один и тот же объект – кислород, но по-разному интерпретировали результаты своих наблюдений; и Аристотель, и Галилей наблюдали одинаковые маятники, но давали различные интерпретации тому, что они видели».

Такой взгляд на науку восходит к эпистемологической[18]парадигме, впервые четко сформулированной Декартом. Вкратце парадигма Декарта сводится к тому, что существует неизменный, устойчивый мир, но его восприятие может быть различно, поскольку проходит через фильтр органов чувств различных людей. По мнению Куна, эта парадигма становится все более сомнительной, но парадигмы, способной сменить картезианскую[19], еще не появилось. Основная причина этого, как считает Кун, заключается в том, что не существует фиксированных наборов данных, которые по-разному интерпретировались бы учеными, принадлежащими к различным поколениям. Сами же данные вызываются к жизни определенной парадигмой и в свою очередь насыщают ее конкретным содержанием. Даже конструкция орудий наблюдения предопределяется парадигмой, чтобы наблюдения подтверждали реальность заложенных в парадигму предпосылок. Так, если принять, что Земля движется в некоей среде, подобной эфиру, то такое предположение во многом определит методологию астрофизики и используемую ею аппаратуру. На самом деле не один и тот же набор данных по-разному интерпретируется двумя разными учеными, а ученые, исповедующие различные парадигмы, имеют дело с разными наборами данных. Переход от одной точки зрения к другой происходит не как результат основательно обдуманного намерения, утверждает Кун, но, скорее, как прозрение, как такой акт познания, которому психолог Д.С. Лерман присвоил наименование «Ага!»-эффекта. Итак, Кун утверждает, что фиксированного мира нет. Как показывают эксперименты Брунера, люди могут видеть разное при полной тождественности изображений на их сетчатке и, напротив, одно и то же, когда изображения на сетчатке различны. Аналогичным образом не существует и нейтрального языка: любой словарь, призванный описывать действительность, неявным образом включает в себя множество предположений о природе этой действительности. Физик XIX столетия был не менее уверен в правильности своего понимания физических явлений, чем современный физик, знакомый с теорией относительности Эйнштейна. Величие обеих концепций вызывало у людей благоговение.

Таковы в очень сжатой форме представления Куна о характере научного прогресса. Он связывает свою концепцию научных революций с естественным отбором, поскольку изменения, происходящие в науке, как и естественный отбор, отражают назревшую в прошлом необходимость. Куновская концепция эволюции науки принадлежит скорее к дарвиновской, чем к платоновской системе взглядов.

Так каково же место Уошо в этой схеме?

В главе 4 я обсуждал появившуюся в 1970 году в журнале Science статью, в которой языковые способности Уошо были подвергнуты критическому анализу. Ее авторы, Якоб Броновский и Урсула Беллуджи, расценивали достижения Уошо лишь как свидетельство того, что способность присваивать вещам «имена» не является исключительным свойством человека. (За десять лет до того Броновский доказывал, что именно эта способность отделяет человека от животных.) Что же касается многих других языковых до