И еще одно интересное письмо от 10 августа 1923 года.

Дорогой Бубик! Исполняя свое обещание пишу тебе эти строки. Приехал хорошо домой,

В вагоне спал всю дорогу и только около Петрограда проснулся. На службе было много работы и я не вставал с места, писал целый день. Вечером поехал к сапожнику за своими сапогами. Твои туфельки тоже готовы, расчёт он сделает к началу школы. Тогда у тебя будет опять хорошая вещь. Смотрел вчера сапоги для себя, стоят такие, как я привык носить около 5 миллиардов, так что я как ужаленный выскочил и думать не мог, что либо,,подобное купить. Как хорошо, что я маме во время заказал туфли, теперь они стоят 1 миллиард, а то и больше. Был у бабушки, она всё работает и шьёт. Когда вернётся не знает, но думает, что наверное к 15 августа. Вчера молоко около вокзала стоило 9-10 миллионов бутылка, а ягоды 22 миллиона 1 фунт. Бабушка дала пальто для мамы и я его привезу, когда приеду. Пальто хорошее, но узкое и не знаю, сможет ли мама его надеть, ведь она у нас большая. Ну, пока довольно. Целую крепко тебя и маму. Твой папсик.

События моей жизни 1934 – 1935 годов

 

В июне 1934 года я женился на Марии Тырковой и осенью, когда мы вернулись с изысканий, поехали прямо ко мне на квартиру на Малый проспект Петроградской стороны, где я тогда жил. Первая совместная зима была не очень весёлой, так как мама плохо себя плохо чувствовала, после неудачного сделанного аборта.

Выйдя в декабре 1934 года утром на улицу, чтобы идти на работу в ГГИ (Государственный Гидрологический институт), где мы тогда работали. Мы обратили внимание на кучки народа, стоявшие у забора, тянувшегося от проспекта Добролюбова до Тучкова моста. Люди читали плакаты в черной рамке, расклеенные на заборе. Подойдя ближе, мы узнали, что это было развешено сообщение об убийстве в Смольном неким Николаевым секретаря Ленинградского Обкома партии Сергея Мироновича Кирова. Так впервые мы узнали об этом факте. Идя дальше на работу, у нас было угнетённое состояние, а на улицах было пустынно, и кругом стояла какая-то тягостная тишина. Мы тогда не могли даже предполагать, какие далеко идущие последствия будут иметь эти события. На работе все собирались группами и тихо обменивались мнениями о случившемся, затем было общее собрание, где нам сказали, что убийство было совершено троцкистско-зиновьевским приверженцем неким Николаевым. Где-то в середине декабря мы узнали ужасную новость, что у Мазинг (семья, с которыми был дружен мой отец и его родители) был обыск и арестована Ира Мазинг (подруга юности моего отца), мать Робы Соколова. Ей тогда было 26 лет. Она работала в фотолаборатории Академии Наук, большинство сотрудников во главе с начальником лаборатории были арестованы.

Весь декабрь и начало месяца следующего года прошли в большой тревоге за её судьбу, тем более что это тогда было совершенно необъяснимо.

В начале марта мы взяли билеты на концерт джаза Утёсова и концерт Лемешева, последний должен был состояться в театре Музыкальной Комедии числа 5-6, а Лемешева должен был быть 11 марта.

В начале марта по городу стали ходить слухи о массовых арестах среди населения города. В назначенный день мы с Мари были на концерте Утёсова, который нам очень понравился. Вернулись домой около 23 с половиной часов, сразу легли спать и заснули. Проснулся я от того, что в прихожей слышались громкие голоса, спрашивающие меня у нашей соседки Т.А. Моллот. Последней предложили идти к себе в комнату и спокойно спать. После чего дверь нашей комнаты стремительно отворилась, и я увидел на пороге военного, а за ним двух красноармейцев с ружьями. Время было около половины второго ночи. Военный быстро подошел, с рукой на кобуре, к моей кровати и резко спросил: «Оружие есть», я ответил отрицательно. Тогда военный сказал, что я арестован и у нас будет произведён обыск. Все конечно были уже на ногах, в том числе и наши соседи, которым было предложено «спокойно спать».

После этого нам предложили пойти в соседнюю комнату, бабушкину комнату, и там сидеть, а в большой комнате начался обыск.

Так как мои родители жили в настоящей квартире безвыездно с 1911 года, то есть 24 года, то обе наши комнаты были набиты мебелью. Два огромных шкафа стояли в коридоре, а в кухне стояли два сундука и большая бельевая корзина доверху набитая вещами. Было два шкафа полные книг. Обыск продолжался до половины шестого утра, то есть около 4 часов. Иногда мне задавали какие-то вопросы. Один из красноармейцев перебирал со скучным видом книги в шкафу. На вопрос «старшего», какие книги есть в шкафу, он ответил: «да всякие, Толстой, Тургенев и другие, есть книги на иностранных языках».

«Старший» приказал: «Нам некогда заниматься с книгами, опечатай шкаф. Теперь мне ясно, хорошо, что они тогда не наткнулись на книгу Зиновьева «О действительных и выдуманных разногласиях нашей партии». Найди они эту книгу, мне бы не поздоровилось и совсем неизвестно, как бы всё обернулось. У нас было довольно много столового серебра, которое находилось в прекрасных дубовых ящиках и выглядели очень привлекательно. Из этих ящиков обыскивающие все время что–то откладывали в сторону, очевидно для реквизиции, но в последнюю минуту они о нем забыли. С собой они взяли две общие тетради (одну написанную рукой моего деда, вторую, в которой я записывал разные понравившиеся мне стихотворения) и ещё какие-то бумаги.

Утром все трое военных были совершенно измучены и вызвали машину, а мне приказали одеваться, моя мама и жена были в полном смятении.

Пришедшая машина была легковая, меня посадили между двумя красноармейцами на заднем сидении. Военный сел рядом с шофёром и приказал ехать на ул. Скороходова в Петроградский Райисполком. Из разговора я понял, что нам нужно было отдать какие-то ключи и печать. Я думал, что меня повезут на Шпалерную, где тогда помещалось Областное Управление НКВД. Не доехав до ул. Лебедева вместо поворота на право к Литейному мосту, машина повернула налево и скоро остановилась у бывшей Военной тюрьмы, на улице Нижегородской.

Меня ввели в большой светлый зал, в который поминутно привозили всё новых и новых арестованных. Кого, кого здесь только не было. Древние старушки, еле передвигающие ноги, много мужчин, взглянув на которых, можно было безошибочно определить, что они все из класса интеллигенции, прилично одетые, женщины средних лет, встречалась и молодёжь моего возраста, но их было немного. Спешно и поверхностно обыскав меня, повели на второй или третий этаж и открыв одну из дверей впихнули в небольшую камеру, рассчитанную, очевидно, на двоих, но где уже находилось 5 человек.

Первое, что я услышал было: «Милости просим, в тесноте, да не в обиде. За что же Вас такого молодого арестовали? Я естественно ответил, что не знаю за что. Здесь я впервые услышал, что всех кого арестовывали, административно высылают из города, то есть шла массовая чистка города от социально-опасного элемента и что это результат убийства Кирова. Мои соседи по камере сказали мне, что все места в камере заняты, и так как я молодой, предложили мне расстелить своё пальто под койкой и лечь отдохнуть, что я и сделал. Мыслей в голове никаких не было, голова была пустая и я быстро заснул.

Сколько я спал, не помню, а проснулся от общего тихого разговора в камере и восклицания кого-то «вот что значит молодость, спит себе и спит». Я открыл глаза и стал выбираться из-под койки. Здесь начались знакомства с моими соседями по камере. Сразу же выяснилось, что один знал моего деда, так как учился у него в 3-ей гимназии, второй хорошо знал Тырковых в годы своей молодости. Его фамилия была не то Яблонский, не то Яновский, третий служил с моим отцом в страховом обществе. В разговорах прошёл первый день, наступила первая ночь в тюрьме. Никто нас не тревожил, второй день также прошёл спокойно. Но всё чаще и чаще мысли стали возвращаться к дому, что там сейчас они делают?

Где-то около 12 часов ночи второго дня загремели ключи в замке нашей камеры, и голос тюремщика назвал мою фамилию. Как выяснилось, меня вызвали на допрос. Привели меня в длинный коридор, вдоль одной стены которого стояли скамьи, а в противоположной были сплошные закрытые двери. Посадив меня против одной из этих дверей, конвойный сказал, чтобы я сидел и ждал, когда меня вызовут. Было как-то не по себе, одиноко и думаю немного боязно. Что меня ожидает впереди? Просидев не более 5-8 минут, дверь, против которой я сидел, открылась и молодой высокий рыжий парень в военной форме, без каких-либо знаков отличия, приказал мне заходить.

После нескольких стандартных вопросов – фамилия, имя, отчество, год рождения и т.п., он неожиданно задал вопрос, интересуюсь ли я поэзией и в частности стихами Есенина. Я, кажется, ответил, что Есениным интересуюсь не более чем другими поэтами.

«Зачем же Вы тогда списывали стихи, в которых он чернит наш строй. Тут я вспомнил, что у меня в тетрадке было какое-то стихотворение, приписываемое Есенину, которое кончалось словами: «И коммунизму мат пошлёт». Далее он мне сказал, что у них есть сведения, что я против общественной работы и удивился, что у меня нет дневника, сказав, что такие люди как я обычно пишут дневник. Больше из этого допроса я ничего не помню. Очень быстро меня отправили обратно в камеру. В камере меня ждали, интересовались тем, что меня спрашивали на допросе. Следующий день прошёл спокойно, вечером около

23 часов меня вызвали и сказали, чтобы я взял свои вещи. Меня повели на этот раз куда-то через дверь и впустили в какую-то большую комнату, где сидело несколько человек, а за барьером сидел человек в военной форме и что-то писал. Через некоторое время дверь в соседнюю комнату отворилась. Она была ярко освещена и там несколько молодых военных и несколько девиц пили вино, курили и веселились. Меня это страшно поразило и осталось в памяти на всю жизнь.

Вскоре военному принесли какие-то бумаги, и он стал по очереди всех вызывать. Рядом со мной сидел плохо одетый мужчина лет 60-65. Сначала военный назвал мою фамилию, дал мне какую-то бумагу и сказал, что за документами я должен придти через 5 дней на улицу Войнова 2. Затем он вызвал сидевшего со мной рядом мужчину, фамилия которого оказалась Бакунин, вернул ему паспорт и извинился, что его зря потревожили. Когда все сидевшие в комнате были вызваны, нам объявили, что сейчас всех выпустят на свободу. Через несколько минут нас действительно всех выпустили из ворот тюрьмы, и мы разошлись по домам. Так как трамваи уже не ходили, пожилой мужчина, фамилия которого была Бакунин, спросил меня, куда мне идти, я ответил, что живу на Петроградской стороне на Малом проспекте у Тучкова моста. Мой спутник сказал, что живет на Зелениной и предложил идти вместе. По дороге я узнал, что он родной внук знаменитого русского анархиста М.А.Бакунина, благодаря которому его выпустили. Так в разговорах мы дошли до угла Большого проспекта и Введенской улицы, где мило распрощались. Он мне пожелал, чтобы у меня тоже все благополучно закончилось. Больше я его никогда в жизни не встречал. Дома все ужасно обрадовались, что я вернулся, жив и невредим, однако уже тогда мы почти не сомневались, что нам грозит выселка из Ленинграда. Поговорив, легли спать, а на следующее утро мы пошли на работу.

На работе все обрадовались, увидев меня, начались всевозможные расспросы и вопросы. Надо было приводить в порядок свои служебные дела, так как мы понимали, что нам не придётся больше работать в ГГИ, а потому подали заявление с просьбой освободить нас, от работу в институте.

Дома мы стали думать о том, что из вещей нам следует взять с собой и что продавать и кому. В разных хлопотах прошли 5 дней, и настал день, когда надо было идти на ул. Войнова 2, чтобы, наконец, узнать свою дальнейшую судьбу и получить документы. К «Большому дому» на Литейном проспекте со стороны улицы Войнова примыкает 4-х этажный дом с одним подъездом. Дверь с улицы вела на небольшую лестницу, всего в несколько ступеней, где справа была вторая дверь, которая вела в большое помещение казарменного типа, в глубине которого, за высоким барьером стояло несколько человек в военной форме.

Помещение было полно народу разного возраста, большинство имело какой-то растерянный и пришибленный вид. Время от времени кто-то из военных, стоявших за барьером, вызывал кого-нибудь из публики и что-то им говорил. Здесь я неожиданно встретил своего друга юности, с которым работал в 1930 году в ГГИ – Федора Федоровича Бенуа. От него я узнал, что его высылают вместе с матерью и бабушкой в Ташкент. Этот город он сам выбрал местом своей ссылки. Теперь уже не оставалось никакого сомнения, что и нас ожидает такая же участь, т.е. высылка из Ленинграда. Весь вопрос состоял только в том – «куда»?

Обратившись к одному из военных, стоявших за барьером, и показавши ему бумагу, выданную мне в тюрьме мы стали ждать ответа. Скоро военный вернулся и сказал, что наши документы ещё не готовы, и чтобы мы приходили через 5 дней.

В тревоге и заботах прошли и эти 5 дней.

Придя на этот раз в тоже помещение на улицу Войнова, у нас отобрали бумагу, выданную в тюрьме, и сказали, чтобы мы ждали. Вскоре из какой-то задней комнаты вышел военный с папкой в руках и сказал нам (на улицу Войнова мы ходили вдвоём) «пойдемте, там есть свободный стол и поговорим. Усевшись за указанный стол, военный некоторое время просматривал бумаги в папке, затем задал мне вопрос «за что я был арестован» и получив ответ, что я не знаю, он сказал: что, наверное, много ходите по ресторанам и на танцы? Затем он сказал, что по решению особого совещания нас высылают из Ленинграда и спросил: где мы имеем родственников в провинции и куда бы мы хотели поехать? Получив ответ, что у нас в провинции нет никаких родственников. Он, немного подумав, сказал: Я сам из Саратова, хороший город, поезжайте туда, вы будете там культуртрегерами. Мы согласились на его предложение, так как нам было совершенно все равно куда ехать, ведь впереди была полная неизвестность. На окончательные сборы нам было дано ещё 5 дней.

Теперь дома началась лихорадочная распродажа мебели и вещей, которые решено было не брать с собой. Ворошилась мебель и вещи, простоявшие на одном месте в течение 24 лет. Некоторую часть мебели купили наши сослуживцы по ГГИ, а затем приходили совсем чужие люди и за бесценок покупали разные вещи и мебель. Когда приходили наши друзья из ГГИ мы заводили патефон и проигрывали разные модные тогда пластинки. Вот что значит молодость. Так как мы решили, что навсегда уезжаем из Ленинграда и что где-то в Саратове нужно иметь хотя бы со мое необходимое для житья, было решено взять для моей мамы большую никелированную кровать с пружинным матрасом (мы себе купили две походные кровати-сороконожки), обеденный стол, стулья, два небольших ломберных столика и старинное настенное зеркало в раме из красного дерева, книги и посуду. Всё это составляло довольно солидный груз. Одних ящиков с книгами и посудой было 10. С каждым днём квартира пустела, на своих местах остались, как мне помниться, только две вещи. Большой туалет с зеркалом моей матери и в другой комнате старинная бронзовая люстра. Эти вещи были громоздкие, и никто не хотел их брать.

В те годы по городу ещё ходили татары, которые входя во двор домов, кричали громко «халат-халат». Они покупали старые носильные вещи и отчаянно при этом торговались. Был такой татарин, знавший ещё моего отца и изредка покупавший у нас вещи. Он Бог весть, какими судьбами узнал, что у нас можно купить. Весь пол одного из углов комнаты был заставлен посудой, которую мы не брали с собой. Чего-чего там только не было и гарднеровский кофейный сервиз на 24 чаши и энное количество самых разнообразных по величине рюмок, большие пивные бокалы и кружки, графины и вазы. Всё это наш татарин купил оптом за 75 рулей.

Одновременно встал перед нами вопрос об упаковке и отправке нашей мебели и крупных вещей, в том числе книг малой скоростью в Саратов. Мы узнали, что на улице Восстания есть контора Трансагенства, которая занималась такими делами. Мы с мамочкой (с женой) отправились туда, отстояв небольшую очередь, мы заказали две подводы (тогда они назывались ломовые извозчики) и ящики для упаковки книг и посуды, а также верёвки для упаковки вещей и упаковщиков-грузчиков.

В назначенный день пришли упаковщики, затем приехали две подводы и наши вещи поехали на товарную станцию Московского вокзала, а на следующий день в конторе Трансагенства нам выдали полностью оформленную багажную квитанцию на наши вещи.

 

 

25 марта мы получили полный расчёт в ГГИ и трудовые книжки, где было записано, что мы уволились по собственному желанию. Затем мы пошли на 3-ю линию в дом 20, где тогда помещался экспедиционный сектор, чтобы попрощаться со своими сослуживцами и друзьями. Попрощавшись со всеми, мы должны пройти к выходу через всё помещение, которое занимала наша экспедиция. И вот мы шли через весь этот зал при полной тишине, никто не сказал ни слова, и никто не пошевелился. Гулко хлопнула за нами в полной тишине выходная дверь, и мы стали спускаться по лестнице не представляя, что нас ждёт впереди. Это мгновение я запомнил на всю жизнь.

 

На этом кончаются воспоминания моего отца, который писал их в Харькове, незадолго до своей смерти. Год 1991-1992.

 

Так выглядели