Жизнь интеллектуальная и художественная

 

То, что принято называть «золотым веком Османской империи» или «веком Сулеймана», совпадает не только с пиком политического величия и военных побед, который приходится на царствование Селима I (1512–1520) и Сулеймана Великолепного (1520–1566), но также и со временем необычайного расцвета литературы и в особенности искусств. Этот расцвет в значительной степени обусловлен личной политикой в области культуры султана, который щедрой рукой рассыпает награды среди литераторов, архитекторов и артистов. Щедрость царственного мецената имеет своим источником казну Империи, которая в эту пору очень богата. Пополняется же она за счет добычи, захваченной в ходе османских завоеваний в Персии, Сирии, Ираке и Центральной Европе. Завоевания сказочно обогащают, впрочем, не только султана, но и слой придворной знати, высших государственных сановников. Отсюда — распространение меценатства, причем образцом для подражания в этом отношении выступает сам монарх. Именно эта эпоха отмечена появлением нескольких очень крупных литературных талантов (поэтов в первую очередь), публикацией капитальных трудов в области истории и географии. Именно тогда возводятся, особенно в Стамбуле, те «большие мечети», которые и поныне определяют облик столицы и поднимают ее престиж в глазах как Востока, так и Запада. Именно тогда творил великий зодчий Синан. Именно тогда и «малые искусства» достигают вершины своего совершенства — например искусство керамики, производимой в мастерских Золотого Рога и Никеи.

Этот интеллектуальный и художественный порыв заметно теряет свою силу после смерти Сулеймана Великолепного. В архитектуре период высокого творчества приближается к своему завершению в строительстве мечети Ахмета I (начало XVII века); в литературе он длится в течение еще целого столетия, но, так сказать, опускается «по нисходящей кривой», если взять в качестве критерия величину талантов и продуктивность литературного труда. Такой упадок (в первом случае «крутой», во втором — «пологий») находит себе объяснение прежде всего в том, что «потенциальные меценаты» султаны Ахмет I и Мурад IV так и остались покровителями искусств всего лишь в потенции: искусства занимали их воображение очень мало, зато поиски плотских наслаждений — очень много. Не следует, впрочем, упускать из вида и того обстоятельства, что Османская империя больше не знает блистательных побед, одержанных на полях сражений, эпоха завоеваний подходит к концу и сменяется эпохой военных неудач, а вместе с ней наступает пора финансовых и экономических затруднений. Некогда обильный источник меценатства высыхает и лишь время от времени дарит наукам и искусствам тоненькую струйку живительной влаги, а вместе с ним исчезает и сильнейший стимул к интеллектуальному и художественному творчеству.

Но вот что необходимо отметить особо: даже в период интеллектуального и художественного подъема XVI–XVII веков, сам факт которого не вызывает сомнения, несмотря на появление именно в этот период ряда блестящих имен, — даже тогда подлинного возрождения, подобного европейскому, все же не произошло. Турецкий ренессанс не состоялся главным образом по причине господствующей системы образования и в силу литературных традиций, унаследованных от арабов и персов. Формализм мударрисов, опирающийся на богословие, не дает места никакому новшеству ни в методах преподавания, ни в области философии; в итоге турки оказываются вовсе не подготовленными к умозрению, к напряженному умственному труду: они довольствуются знанием старинных текстов и довольно старых комментариев к этим текстам, не стремясь осмыслить их по-новому или создать нечто новое. Преподавание литературы и филологии также поставлено в узкие рамки. Во-первых, потому что не чувствуется потребности сойти с пути, проторенного великими авторами прошлых веков, чтобы поискать новых путей. Во-вторых, по той причине, что литературная культура, вырабатываемая данной системой обучения, вовсе не содержит в качестве одного из своих неотъемлемых элементов обсуждение и критику этих великих авторов, но сводится всего лишь к усвоению методики подражания великим образцам. Культура эта включает в себя, помимо прочего, довольно обширный запас арабской и персидской лексики, а также множество заимствованных из того же источника образов и выражений, использование коих в разговоре отличает человека образованного от простолюдина. Таким образом, на протяжении жизни ряда поколений создается искусственный литературный — поэтический и научный — язык, или, скорее, все более заполоняемый арабизмами и иранизмами литературный жаргон, в котором собственно турецкому языку отводится все менее и менее видное место и который от поколения к поколению становится все менее и менее внятным для турка «с улицы». Таковы плоды обучения методом усвоения текстов «наизусть». С другой стороны, турецким литераторам XVI–XVII веков удается овладеть этим искусственным языком почти в совершенстве. Их искусство состоит в том, чтобы писать на нем элегантно, не делая свои сочинения предметом критики ни по форме, ни по содержанию. Что касается содержания, то тут собственный вклад равен исчезающей величине: темы, сюжеты произведений заимствуются у писателей прошлых веков. Но не будем все же солидаризироваться с позицией посла Франции де ла Ай, который, вообще говоря, турок не любил. «Что касается турецкой и персидской литературы, то я должен сообщить Вашему первосвященству, — писал он кардиналу Мазарини, — что на этих двух языках имеются только плохие романы да еще комментарии к Алькорану, которые хуже романов, но именно последние ценятся турками куда выше того, чего они в самом деле стоят»^{392}.

Таким образом, литературный «классицизм» XVI–XVII веков при всем его формальном совершенстве склеротичен по сути своей. К этому следует добавить, что поле распространения этой литературы нешироко: распространяется она в рукописях, первая типография появляется только в 1729 году. Вследствие чего литературные произведения и научные труды остаются в изучаемый период достоянием весьма немногочисленной читательской публики. Изустная передача сказаний и память хотя бы отчасти возмещают скудость книжного рынка…

Тем не менее в течение этого периода Стамбул пребывает интеллектуальным и художественным центром Империи: как бы то ни было, поэты, писатели, художники стекаются в столицу со всех концов османского мира. Во времена Сулеймана Великолепного они, снискав покровительство какой-либо важной персоны, проводят свою жизнь самым приятным образом, ведя умные беседы или в конаках своих патронов, или в городских парках, или в дервишеских обителях, а после того как в моду вошел кофе, то и в кофейнях — кахвехане, которые и становятся сразу после своего возникновения средоточиями литературных кружков в столице. Не забывают литераторы и люди искусства и таверны Галаты, как, впрочем, и иные злачные места.

Два литературных жанра у турок в почете — поэзия и историография. Оба они требуют изложения на искусственном и усложненном языке, который позволяет лучшим авторам продемонстрировать виртуозность владения им. Поэзия, в свою очередь, включает в себя такие жанры, как газель, касыда, мерсийе или месневи. Газель — это короткая поэма (самое большее из 15 строф), в которой одна и та же рифма проходит через первую, вторую, четвертую, шестую и т. д. строфы. Она может быть написана на любую тему, но предполагает форму настолько совершенную, насколько возможно, исключает вульгарные или простонародные слова и, наконец, требует нигде не нарушаемого благозвучия. Обычно имя автора появляется в последней строфе. Поэма, вообще говоря, представляет собой как бы поле, на котором поэт упражняется в виртуозном владении ученым языком. Победителем в такого рода соревнованиях единодушно был признан Баки (родился в Стамбуле в 1526 году, умер в 1600-м), превосходный представитель турецкого классицизма, заслуживший еще при жизни лестный титул «султана поэтов». Касыда, в противоположность газели, — поэма довольно большого объема, через все ее строфы насквозь проходит одна и та же рифма, сложены они по одному метру, что придает всей поэме известную монотонность. Форма касыды хороша для эпических поэм, а также для стихотворных «романов» арабско-персидско-тюркской литературы.

Мерсийе — жанр гораздо менее распространенный. Это поэма элегическая вообще, поэма оплакивания покойного в особенности. Месневи более популярна, эта поэма — многообразной тематики: мистической, эпической, романтической и пр. Ее специфика состоит в том, что каждый стих представляет собой одну полную грамматическую фразу, а полустишия между собой рифмуются. В XIII–XIV веках месневи у поэтов и любителей поэзии — в большой чести, но затем интерес к ней явно утрачивается.

Эта ученая поэзия чем дальше, тем больше расходится с поэзией народной. Образованный слой третирует ее как низкий жанр, в чем следует примеру, который подается сверху. Султаны (такие, как Селим I и Сулейман Великолепный), выступая в роли стихотворцев, всегда следуют «классическим» образцам и тем самым укрепляют позиции ученой литературы. К тому же поэты, живущие на счет султанской казны, все как один представляют именно ученую, «классическую» литературу^{393}.

Самые большие имена в эпоху Сулеймана Великолепного — это Баки и Фузули. Но Фузули, автор прежде всего турецкой версии знаменитой поэмы Лейли и Меджнун, родился и умер (1494–1556) в Багдаде. Получая пенсию от султана, он тем не менее отказался покинуть свой родной город и переехать в Стамбул. Хотя он, таким образом, остался вроде бы «провинциальным» поэтом, его репутация исключительно высока^{394}. Зато Баки (1526–1600) — уроженец Стамбула и чистый стамбулиот. Сын муэдзина, он смог, несмотря на свое скромное происхождение, получить образование, очаровать своим талантом поэта Зати (ум. 1546), а затем и султана Сулеймана, которому он посвятил касыду после его победоносного возвращения из персидского похода. Блестящий ум, широко образованный, с легкостью и изяществом владеющий литературным «ученым» языком, Баки пользовался исключительно высокой для своего времени поэтической репутацией. Можно, впрочем, поставить под сомнение искренность мистических чувств, которыми проникнуты его поэмы, — слишком известна его погруженность в плотские наслаждения, особенно пристрастие к вину и любовь к молоденьким мальчикам, что заставляет усматривать двойной смысл во многих его стихах^{395}.

Другие поэты XVI века ценятся менее высоко. Достойны, впрочем, упоминания Ревани (ум. 1523), автор Ишретнаме («Книги празднеств»), в которой он славит радости жизни; Зати (ум. 1546) и Хаяти (ум. 1556). Хаяти был соперником Баки, причем некоторые ставят его даже выше «султана поэтов».

В XVII веке поэты следуют той же литературной традиции. Наиболее выдающиеся среди них: шейх-уль-ислам Яхья (ум. 1643), автор мистико-эротических газелей, признаваемый общественным мнением в качестве преемника Баки; Неф’и (ум. 1635), наиболее, пожалуй, крупный из поэтов своего времени, знаменитый своим острым умом и не менее острым языком. За свои эпиграммы (иногда только устные) против высоких персон и за отказ отречься от написанного и сказанного он по повелению султана Мурада IV был предан смерти. В свое время Неф’и был лучшим автором касыд, в форме которых он сочинял панегирики, посвященные прославлению, в частности, и самого себя. Последний крупный поэт XVII столетия, Юсуф Наби, был другом великого визиря Кара Мустафа-паши и проявил себя как самый верный сторонник персидской литературной традиции.

На «ученом», причудливом языке слагаются не только стихи. Проза также в почете, причем большим читательским спросом (то есть относительно большим) пользуются исторические сочинения, или, точнее, хроники. Их авторы, вообще говоря, довольствуются изложением событий прошлого, выделяя из них подвиги, свидетельствующие о величии государей из османской династии: иными словами, перед читателем предстает не столько история в собственном смысле слова, сколько официальная историография. Перечислим главных представителей этого направления в XVI веке: Кемаль-пашазаде (ум. 1535), выходец из семьи военного, написавший Теварих-и Ал-и Осман («Хроники османской династии»), персонажи которой служат предлогом для литературных упражнений автора в области риторики и создания гиперболических образов^{396}; Са’ди, сын прозелита, автор Селимнаме («Книги Селима»), написанной в честь Селима I; Джемали (ум. 1550), шейх-уль-ислам и преподаватель, достойный продолжатель дела старых хронистов; Люутфи (ум. 1569), пресным, невыразительным языком рассуждающий в своей Асафнаме о функциях великого визиря; и, наконец, Саадеддин (Са’д эд-дин, ум. 1559), перс по происхождению, что не помешало ему стать в Стамбуле наставником будущего султана Мурада III. Мурад III по восшествии на престол осыпал милостями своего бывшего воспитателя, который, к слову сказать, остался в фаворе и при его преемнике. Са’д эд-дин составил Тадж уттеварих («Корону историй»), представляющую собой один из главных литературных памятников эпохи, но написанную донельзя вычурным языком — чрезмерные заимствования из арабского и персидского языков заставляют забыть, что язык этот — турецкий.

В XVII веке историография также отмечена несколькими яркими именами: это Кочибей (ум. ок. 1650), автор ценного исторического труда; ’Али (ум. 1600), крупный чиновник, занимавший видные посты как в провинциях, так и в столице; его основное сочинение Кюнх аль-ахбар («Сущность новостей»), своего рода всемирная история, особенно полезна при изучении событий XVI века, поскольку автор смог опереться на документы и попытался написать историю, настолько близкую к отражаемой ею действительности, насколько это только возможно, проявляя при этом незаурядный критический дар. Попытка ’Али была продолжена двумя выдающимися историками. Первый из них — Хезарфен (ум. 1691), большой эрудит, поддерживавший отношения с французским востоковедом Антуаном Галаном, автором перевода «Тысячи и одной ночи». Хезарфен написал Всеобщую историю, в рамках которой впервые на турецком языке была изложена история Древней Греции, Древнего Рима и Византии.

Второй — На’има (ум. 1716) по праву признается величайшим османским историком изучаемой эпохи. К слову сказать, он был первым среди тех, кто занимал учрежденную во второй половине XVII века должность ваканювиса, то есть историографа. Его «Хроника» — первый пример исторического труда, включающего в себя не только изложение фактов, но и их трактовку. Обсуждение исторических событий и исторических персонажей завершается уже в заключении работы тем выводом, что Османская империя нуждается в реформах. Другие хронисты — Ибрахим Печеви, Селаники, Солакзаде — хотя историки и меньшего калибра, но все же представляющие определенный интерес.

За пределами поэзии и историографии имеются и другие исторические жанры, также отмеченные достойными именами. В XVI веке османская экспансия в Европе, Северной Африке и на Востоке сопровождалась возрождением интереса к работам по географии: на турецкий язык переводятся старые арабские труды Казвини, Ибн аль-Варди, Абу-ль-Фиды, а с персидского — отчет о путешествии в Китай Али Экбера Хитаи. Теперь турецкие авторы берут на себя труд написания географических трактатов, составляют на основе итальянских и португальских портуланов (компасных карт) свои собственные карты с описанием портов и берегов. Так, Пири Ре’ис (ум. 1554) публикует свою знаменитую Китаб-и бахрийе («Книгу моря»), замечательный труд по Средиземноморью^{397}, а Сеиди Али (ум. 1582) пишет Мухит («Океан»), курс по навигационной астрономии, содержащий также описания морей и берегов Индии, хорошо ему известных, так как там он сражался с португальцами. Он же составляет Мир'ат аль-Мамалик («Зеркало стран») — отчет о своем обратном путешествии из Индии в Константинополь^{398}. Другой географ, Маджар Али Ре’ис, публикует атлас Средиземноморья. Перевод под названием Тарих-и Хинд-и Гарби («История Западных Индий»), — перевод фрагмента, извлеченного из какого-то европейского труда по географии, — пущен в обращение в 1582 году. Можно, следовательно, констатировать попытку открыть для себя новую науку о новых странах.

В XVII веке два писателя выступают особенно успешно в одном нетрадиционном литературном жанре. Это — Кятиб Челеби и Эвлийя Челеби. Кятиб Челеби (1609–1656), известный также под именем Хаджи Хальфа, был удивительно многосторонним автором. Скромный служащий в администрации финансов, он достиг глубоких знаний во всех областях интеллектуальной деятельности исключительно благодаря единственной в своем роде научной любознательности. Среди прочих его работ одна Кешф юль-зунун («Открытие идей») представляет собой библиографический словарь, дающий сведения о более чем 1500 книгах на арабском, персидском и турецком языках; предисловие к этому внушительному компендиуму знаний написано составителем по-арабски. Другая его работа Джихан нюма («Образ мира») — описание стран Азии. Тухфет уль-Кибар («Подарок великих…») — история морских сражений эпохи Сулеймана Великолепного. Мизан аль-хакк («Весы истины») — богословский трактат, чрезвычайно любопытный для исследователя, который пытается воссоздать картину идейной жизни эпохи. С помощью одного прозелита он переводит Малый Атлас Меркатора и Хондиуса. Одним словом, Кятиб Челеби был энциклопедистом еще до того, как энциклопедисты приступили во Франции к своему грандиозному труду^{399}.

Эвлийя Челеби (1611 — ок. 1684) родился в семье придворного сановника, получил великолепное образование, но первые тридцать лет своей жизни провел, не совершив ничего примечательного. Став «чиновником доя поручений» при Мелике Ахмет-паше, который должен был занять пост великого визиря, Эвлийя принялся безустанно путешествовать вдоль и поперек Османской империи, заезжая попутно и в сопредельные страны. Отчет об увиденном и услышанном составил 10 томов Сеяхатнаме («Книги путешествий»), которая при жизни автора считалась развлекательным чтением, годным даже для женщин в гаремах. Это суждение продержалось долго, и Эвлийя Челеби часто служил мишенью для «стрел остроумия» злопыхателей. Конечно, иной раз он слишком уж давал волю своему воображению, а иногда даже подробно описывал страну, в которой никогда не был. Однако если в его колоссальной работе отделить правду от вымысла, то в остатке остается солидная сумма знаний, имеющая большую документальную ценность. Его описание Стамбула, занимающее первый том его Сеяхатнаме, представляет собой первостепенной важности источник для познания жизни османской столицы в XVII веке^{400}.

К тому же Эвлийя Челеби, в отличие от знаменитых литераторов своего времени, писал относительно простым языком, употребляя порой даже сочные выражения на местном диалекте или говоре.

Наряду с «ученой» литературой, которая все же как-никак дала ряд несомненно достойных произведений, существует другая литература, уходящая корнями в древнюю тюркскую традицию. Эта другая литература выступает в двух своих главных видах: в религиозном жанре и в произведениях народного творчества.

Литература по религиозной тематике, распространенная в сравнительно малообразованных слоях турецкого общества, отличается от своей «ученой» сестры тем, что пользуется народным разговорным языком; в ней меньше клише, меньше оборотов, заимствованных у арабов и персов. Ее источник — мистическое вдохновение, и в этом отношении она выступает продолжательницей традиции XIII–XIV веков, наиболее ярким выразителем которой был турецкий поэт Юнус Эмре. Для этой поэтической традиции характерно прежде всего то, что она основывается на силлабическом метре и на формах, свойственных народному стихосложению. Ее-то восприняли и развили дервишеские секты, которые смешивают свой неортодоксальный исламизм с древними пережитками тюркского шаманизма. Религиозная литература такого рода использует в качестве своих сюжетов либо «жития святых», либо повествования о чудесном (одно, впрочем, не исключает другого). Древние анимистские ритуалы Анатолии просвечивают сквозь исламскую оболочку в тех обрядах, что сопровождают всю жизнь человека, от его рождения до смерти.

Народная литература в собственном, то есть узком, смысле слова имеет ясно выраженный национальный характер, причем в двойном отношении — и в отношении чистого беспримесного турецкого языка, и в отношении поэтических форм, которые составляют особенность турецкого стихосложения с незапамятных времен. Наиболее распространенная из этих форм — мани, маленькое четверостишие из семи слогов, в котором между собой рифмуются первая, вторая и четвертая строки; иногда только рифма, которая делает возможной игру слов, служит связью между стихами. Темы мани чрезвычайно разнообразны; любовь, сожаления, красота, пожелания, пейзаж, человеческий образ, повседневные работы и т. д. Случается, что некоторые мани образуют между собой более или менее стройное единство. Такие мани чаще поются, нежели декламируются. Точно так же, как и другой вид народной поэзии, тюркю; это стихотворение более длинное, чем мани, причем связь между строфами иногда очень сокращена.

Народная поэзия породила и эпопею или, точнее, особый вид повествовательной поэзии (дестан), которая воспевает подвиги далеких предков, действительных и легендарных^{401}.

Народная поэзия черпает свое вдохновение и в религиозном чувстве, особенно это наблюдение относится к таким формам, как мани и тюркю. В целом же она рассматривается образованными людьми и «учеными» поэтами как низкий, вульгарный жанр. Таким образом, расхождение между двумя ветвями турецкой поэзии, «ученой» и народной, с течением времени становится все шире, и только в конце XIX века, в эпоху появления турецких националистических течений, османские литераторы принялись изучать произведения, тематику, способы выражения, присущие народной поэзии, с тем чтобы на их основе воссоздать национальную турецкую литературу, освобожденную от арабских и персидских заимствований.

Наконец, гений народа нашел свое выражение еще в одной форме — в театре. В театре импровизации и, по большей части, фарса, где актеры черпают темы в повседневной жизни, в уличных эпизодах, в контактах между людьми из различных социальных классов. Туркам особенно полюбились два жанра: ортаоуну (игра актеров в окружении толпы) и особенно карагёз (театр теней), персонажи которого представлены фигурками из кожи или пергамена, приводимыми в движение импровизаторами^{402}. Карагёз имел огромный успех не только в Стамбуле и в Турции, но и на всей территории Османской империи в регионе Средиземноморья: это, несомненно, главное развлечение простого народа, особенно в ночи рамадана^{403}.

Что касается наук, то основной интерес османского образованного общества XVI–XVII веков сосредоточивается, если не считать географии, о которой речь шла выше, на астрономии. Вначале он проявляется в переводе с арабского, но затем и сами турки вносят определенный вклад в развитие этой науки. В Стамбуле по повелению султана Мурада III воздвигается обсерватория (1578)^{404}, и турецкий ученый Такииеддин публикует ряд ценных работ по астрономическим наблюдениям. Все науки, вообще говоря, представлены переводами арабских философских трудов, придерживающихся, как правило, традиции, восходящей к Аристотелю. Следует отметить, однако, несколько оригинальных работ в области химии. Особый же успех выпал на долю медицины.

В медресе, построенных султанами, и в первую очередь Мехметом Завоевателем и Сулейманом Великолепным, ведется преподавание медицины, причем чтение лекционных курсов сочетается с практикой в больницах, соседних с медресе и находящихся на счету тех же благотворительных фондов, что и сами медресе. Говоря о медресе Мехмета Завоевателя, Эвлийя Челеби отмечает по соседству с ним больницу, «в которой практикуют крупнейшие авторитеты в области медицины, замечательные специалисты по пусканию крови и виднейшие врачи»^{405}; среди семи медресе, сосредоточенных вокруг мечети Сулейманийе, одна «посвящена благородной медицинской науке», а рядом с ней имеется больница^{406}. В действительности же вплоть до царствования Селима II обучение этой благородной науке было весьма ограниченным, а ее уровень довольно низким. В 1573 году Селим II повелел провести экзамен среди практикующих докторов, с тем чтобы отделить достойных этого звания от недостойных и учредить на постоянной основе экзамены для студентов-медиков по окончании их обучения. Несмотря на эти решительные меры, говорить о расцвете османской медицины значило бы грешить явным преувеличением: все написанное в эту эпоху по медицинской тематике сводится к переводам арабских трактатов и, гораздо реже, европейских. Османская медицина остается, следовательно, очень традиционной, то есть почти закрытой для каких-либо новшеств. Один документ (1704) приводит указ Ахмета III, в котором султан возбраняет применение новых лекарств, прописываемых «франкскими» врачами, и даже повелевает закрыть в Стамбуле и его окрестностях все лаборатории в принадлежащих «франкам» аптеках, где эти лекарства изготавливаются^{407}. Стоит отметить, что среди османских медиков преобладают представители религиозных меньшинств и особенно евреи, причем некоторые из последних занимали должности придворных врачей (хекимбаши).

В рассматриваемую эпоху не появилось ни одного заслуживающего упоминания юридического или, вернее, религиозно-юридического труда. Ни о каком развитии правовой мысли говорить, стало быть, не приходится, а ее закоснелость, пожалуй, наиболее наглядным образом иллюстрируется следующим историческим фактом: в XVI веке трое улемов, ученых в области богословия, а именно Кабиз-и Аджеми, Хамза и Надажли Сары Абдуррахман, предстали перед судом по обвинению в проповеди взглядов, противоречащих исламскому вероучению, были признаны виновными, приговорены к смертной казни и казнены. Возможно, они были предвестниками мусульманского вольнодумства^{408}. Но в любом случае их пример не нашел подражателей: верующие и их духовные руководители не испытывали потребности выйти за пределы, очерченные концепциями, которые передавались из века в век от одного поколения образованных людей к другому; господство конформизма оставалось безраздельным.

Единственная область, в которой можно констатировать истинный ренессанс и в художественном замысле, и в технике исполнения, — это зодчество. Богатство Империи, порожденное завоеваниями, желание султанов XVI века связать свое имя с монументальными сооружениями, которые послужат символом победы ислама на этой в прошлом христианской земле и позволят постоянно растущему числу мусульман возносить молитвы в достойных зданиях — все это повлекло за собой настоящую строительную лихорадку, которая проявила себя в первое десятилетие XVI века и еще длилась в первое десятилетие следующего столетия. Если не считать мечеть Завоевателя, воздвигнутую в Константинополе на месте разрушенной церкви Святых Апостолов, все большие султанские мечети построены в XVI веке: мечеть Баязида II (1505), Селима I (Селимийе) (1522), Сулеймана Великолепного (Сулейманийе) (1550–1557), Шехзаде (1544–1548), Ени Валиде Джами (ее строительство начато еще в XVI веке и завершилось только в 1665 году, что не помешало ей быть яркой представительницей стиля именно предыдущего столетия) и, наконец, мечеть Ахмета I (Голубая Мечеть), возведенная, правда, в первые два десятилетия XVII века (1609–1616), но продолжающая зодческую традицию своих предшественниц.

В этих мечетях поверхностные наблюдатели отказывались видеть что-либо иное, кроме откровенного подражания церкви Святой Софии, отвергая самую мысль о возможности творческой самобытности у турецких архитекторов. Столь категоричная позиция свидетельствует лишь о почти полном невежестве относительно основ мусульманской религии, о незнании турецких архитектурных традиций, которые сложились в Анатолии еще до завоевания Константинополя, и о недостатке наблюдательности, который у профессиональных наблюдателей особенно плачевен. Нельзя, конечно, отрицать того, что турецкие зодчие вдохновлялись образцом Святой Софии, но между констатацией этого очевидного факта и утверждением того, что они просто-напросто рабски скопировали этот образец, имеется некоторая дистанция. Объективное изучение вопроса приводит к тому выводу, что как в здании, взятом в целом, так и в деталях различие между двумя стилями выступает вполне отчетливо. Все же следует признать, что турецкие архитекторы восприняли византийскую идею обширного, под куполом, центрального зала. Однако, исходя из нее, они привнесли много нового и оригинального — прежде всего в концепцию здания мечети как единого целого. Первый пример такого творческого сочетания был подан архитектором, который сооружал уже мечеть Баязида II (построена в 1501–1505) и имя которого предположительно Якуб Шах. Именно за ним последовала через все столетие череда блестящих зодчих, из которых самым гениальным и самым творчески плодотворным по праву признан Синан (1486–1578). Некоторым очень хотелось бы видеть в Синане грека по происхождению, который отуречился еще в юности ради получения хорошего образования. В действительности же, как это можно ныне считать доказанным, он родился в турецкой семье неподалеку от города Кайсери. Он еще в молодости перебрался в Стамбул, где некоторое время был строительным рабочим, потом поступил в армию, где также был задействован в строительных работах; проявил себя в них с лучшей стороны, так что ему поручалось выполнение все более важных заданий. Он строил мосты, разнообразные здания (мечети, медресе и пр.) в Румелии. Вызванный в Стамбул Сулейманом Великолепным, он приступил к сооружению больших мечетей; сам он говорил, что строительство Шехзаде — дело ученика, строительство Сулейманийе — дело подмастерья (рабочего), а вот строительство мечети Селимийе в Адрианополе — это уже дело мастера^{409}. «Своим» мечетям он смог придать неизъяснимую прелесть и благородство, найдя необходимые пропорции для увенчивающих их куполов, которые, несмотря на величину, никогда не кажутся тяжелыми. Расположение ярусами куполов и поддерживающих их полукуполов, устремление к небесам стройных минаретов еще более усиливают впечатление элегантности и легкости, которого редко достигают другие мечети, рассыпанные по всему мусульманскому миру. Энтузиазм, вызванный творениями Синана, был настолько велик, что во всех землях османского мира строились мечети, в большей или меньшей степени воспроизводившие великолепные образцы, созданные великим мастером. Это увлечение таило в себе и серьезную опасность: последователи Синана, осуществляя свои собственные проекты, заботились лишь о том, чтобы последние находились в полном соответствии с раз заданным каноном. «Стиль Синана» стал тем самым главным препятствием на пути к возникновению новых архитектурных стилей. Мечеть султана Ахмета прекрасна, но это уже лебединая песня турецкого классического зодчества. Ее возведение отмечает собой окончание строительной лихорадки: экономические трудности, обеднение Империи приводят к тому, что строительство мечети Ени Валиде Джами, начатое еще в XVI веке, затянулось на 70 лет. В течение XVII века было построено всего несколько больших зданий, но и они не имеют своего «лица», то есть лишены какого-либо своеобразия; все они в точности повторяют ту или иную, слишком хорошо известную, великую модель. Застой распространяется и на область искусства, после того как поразил правительственные круги.

То же самое нужно сказать и о прикладном искусстве, в частности декоративном. Селим I и Сулейман Великолепный, стремясь украсить свои резиденции, дворцы, мечети, дали мощный импульс возрождению и расцвету старинного керамического производства, которое и прежде знало в Турции периоды значительного подъема, — в XIII веке в Конье, в XIV–XV веках в Бурсе. Селим I, выведя ремесленников-гончаров из Тебриза, основал для них мастерские в Изнике (Никее) и Стамбуле, на побережье Золотого Рога. Именно эти мастерские прославили Турцию своей продукцией — фаянсовыми изразцами, украшенными роскошным и тонким декором в виде растительного орнамента и арабесок. Поражает чистота тонов росписи, в которой преобладают цвета — голубой, фиолетовый, желтый и в первую очередь знаменитый «красный как томаты», который вообще характерен для фаянсов той эпохи. Расписанная в таких тонах фаянсовая «ковровая» плитка украшает интерьер некоторых комнат в султанских дворцах, некоторых мечетей (Рустем-паши, Соколлу Мехмет-паши, султана Ахмета и др.)^{410}. Однако как и зодчество, керамическое мастерство кончило тем, что застыло в раз заданных формах, ограничившись тиражированием ряда заранее заданных образцов, успех которым гарантирован. С другой стороны, недостаток денежных средств препятствует набору и обучению новых ремесленников — вот так мало-помалу теряется не только тонкий вкус, но и высокая техника исполнения, а продукция некогда прославленных мастерских делается посредственной.

Среди прочих прикладных искусств нужно выделить каллиграфию в качестве традиционного искусства у мусульман. В нем турки дошли до высот совершенства, причем лучшие их каллиграфы пользовались репутацией великих художников — приблизительно такой, какую имели на Западе выдающиеся живописцы. Миниатюра также знала период своего расцвета, хотя поле проявления творческого начала в ней было стеснено подражанием персидским образцам, которые считались каноническими. Тем не менее некоторые турецкие миниатюры XVI–XVII веков, особенно принадлежащие кисти таких художников, как Баба Наккаш, Нигяри (ум. 1572), Хусейн Бали и другие, по праву считаются шедеврами.

Подводя итоговую черту под тем, что было сказано об интеллектуальной и художественной жизни в рассматриваемую эпоху, мы приходим к выводу: время Сулеймана Великолепного — это период замечательного подъема как литературы, так и в особенности художеств. Порыв продолжился и в начале XVII века, но затем наступает пора стагнации, когда на общем тусклом фоне выделяются лишь отдельные яркие имена — такие, как Кятиб Челеби и Эвлийя Челеби. Имеет место поразительное на первый взгляд совладение между этой стагнацией и ослаблением Империи в политическом и экономическом отношениях. Однако отмеченный феномен становится понятным, если во внимание принять следующие обстоятельства: в том мире, где меценатство является необходимым условием литературного или художественного творчества, политические смуты, произвольные конфискации имущества и, как их последствие, стремление утаить накопленные богатства, а главное, растущее безразличие вроде бы образованных людей ко всему, что относится к области культуры, — все это, взятое в совокупности, не может способствовать раскрытию и расцвету талантов, не может содействовать творческим поискам, которые без такого содействия обречены в лучшем случае на неудачу. Тщетно было бы искать в последние два десятилетия XVII века хотя бы только одно достойное произведение в области литературы (в широком смысле этого слова) или искусства: вдохновение иссякло, и классический период завершается самым плачевным образом, подобно теряющейся в песках пустыни реке. Период подъема, другими словами, не стал преддверием подлинного возрождения. Пора для такого, умственного и художественного, возрождения придет позднее. Однако наступит оно как результат усвоения идей, привнесенных с Запада, — именно они послужат источником как литературного ренессанса, пик которого будет достигнут только в XIX веке, так и, несколько ранее, блистательного ряда художественных достижений в стиле барокко и рококо. При этом слово однако в данном культурологическом контексте становится ключевым: однако не в своей национальной традиции турки отныне будут черпать вдохновение.

 

Дворец как элемент культуры