Комментарий к размышлению об обиде

Этот пример размышления над обидой, составленный из записи, сделанной по памяти одним из моих учеников, изучающих саногенное мышление, нуждается в комментарии.

Первой реакцией человека, обнаружившего рассогласование своих ожиданий с реальностью, является эмоция обиды. Это нетрудно увидеть из текста. Поскольку это состояние обиды неприятно, оно стимулирует защитные психические реакции, в данном случае агрессивные мысли, сопровождающиеся переживанием гнева и раздражения. Однако ученик не дает ходу этим защитным действиям и прекращает их движение путем стоп-реакций.

Так как размышляющий знает строение обиды, т.е. те шаблоны автоматических умственных действий, которые порождают эту эмоцию, то он концентрирует свое внимание на своих ожиданиях, программирующих поведение дочери, и размышляет об их происхождении и содержании. Обнаруживается их оторванность от реальности и насыщенность культурными стереотипами, стимулирующими шаблонные реакции без учета индивидуальности дочери. Представив, как должна вести себя дочь в точном соответствии с ожиданиями отца, размышляющий приходит к выводу о нереальности этих ожиданий, что, естественно, побуждает к их корректировке в направлении повышения чувства реальности.

Сосредоточение внимания на когнитивной структуре ожиданий требует развития способности к интроспекции. Такая направленность внимания вовнутрь предусматривает известную степень развития умения «отстранения от стимула», которое облегчается в данном случае сосредоточением на ожидаемом поведении дочери.

Далее интроспекция направляется на эмоциональное содержание переживания обиды, и здесь обнаруживается, что обида замешана на чувстве ревности, представляющей более сложную эмоцию, чем обида, так как ревность может содержать обиду как некоторый ее существенный элемент. Размышление о ревности переводит внимание отца на проблемы секса, относительно которых он обладает достаточно большой терпимостью и свободой от культурных стереотипов. Размышление над половым влечением дочери приводит к пониманию побуждений и причин, определяющих поведение дочери, отклоняющееся от ожиданий отца. Он выделяет двойную мораль, которую, по-видимому, сам осуждает. Это облегчает осуществление акта принятия дочери такой, какая она есть.

Осуществление этого акта — довольно трудная задача, включающая в себя наличие способности преодоления магической установки, вытекающей из идентификации себя с дочерью. Это принятие другого должно происходить на фоне идентификации себя с дочерью, а не отделения ее от себя, отказа от нее. Этот акт включает в себя преодоление противоречия, конфликта между принятием ее плохой и признанием ее своей дочерью, частицей самого себя. Этот конфликт ослабляется, а не устраняется путем (273:) отстранения, рассмотрения, рефлексирования по поводу конфликта.

Если бы размышляющему не удалось справиться с этой задачей принятия дочери такой, какая она есть, то следовало бы ожидать две реакции: а) стремление переделать ее и соответственно наказывать до тех пор, пока не будет устранено нежелательное поведение (применение первой парадигмы управления), или б) отказаться от нее, отделить ее от себя, не считать дочь подобной себе. Если бы он остановился на втором варианте, то, по-видимому, ему пришлось бы признать себя «плохим отцом», что ведет уже к другим путям решения проблемы.

Размышление о последствиях сексуального поведения дочери позволяет выделить две альтернативы: положительную и отрицательную, нежелательную. Однако обдумывание постепенно размывает грани между этими альтернативами, оцениваемыми с позиций «хорошего» или «плохого». Отец примиряется с мыслью о том, что он может «раньше времени» стать дедом. Нужно заметить, что такая перспектива для многих отцов является стимулом к агрессивности и жесткому подавлению индивидуальности дочерей. Мужчины-отцы терпимо относятся к тому, что их сыновья раньше, чем дочери, вступят в половые отношения, потому что «они не беременеют, пусть приобретают опыт». Но они нетерпимы к аналогичному поведению дочерей. Нашему отцу удается размыть этот в общем-то архаический стереотип. Наиболее эффективным в этом размышлении является обращение к недостаточно удовлетворенному родительскому чувству, отцовскому и материнскому поведению как техникам удовлетворения родительских потребностей.

Далее размышление снова обращается к ревности, которая интерпретируется в контексте атавизмов Эдипова комплекса «наоборот». Это приводит к дальнейшему отстранению от обиды как ревности, которую отец считает неприемлемым чувством по отношению к дочери; притом в ее поведении он перестает находить признаки того, что дочь его меньше любит в ситуации появления «этого прыщавого оболтуса».

Следующим важным актом обдумывания своей эмоции является размышление над последствиями действий, вызываемых защитным поведением, в данном случае актами агрессии против дочери, которые вызревают в состоянии обиды. Расширение сознания за пределы переживания данной эмоции приводит к новой ступени отстранения от эмоции обиды, что позволяет увидеть ее последствия в виде агрессивного поведения, направленного против дочери. Представление о том, что он накажет дочь, действия защиты от эмоции уже не могут дать удовлетворения, так как будут возбуждать чувство вины перед дочерью. Ответ на вопрос «Можно ли заслуженно обижать виноватого?» получается отрицательным. Оказывается, что нельзя, ибо обида неконструктивна и не ведет к положительным результатам в управлении поведением дочери. В данном случае размышляющий резко отстраняется от (274:) парадигмы насильственного управления в сторону ненасильственной парадигмы, что облегчается его любовью к дочери и размышлением о последствиях своих санкций.

Далее в этом размышлении обнаруживается, что наш герой понимает, что стыд представляет собой запечатленную ранее и поставленную «на автомат» насильственную парадигму управления, точнее самоуправления. Он чувствует, что она работает в нем в виде стыда за дочь, стыда за свою семью, которая должна соответствовать некоторым социальным стандартам, принятым не нами, а нашими предками. Но мир изменился, происходят сексуальная и другие революции, и автор размышления об этом знает. Но 6н снова повторяет акт принятия себя и своей семьи такими, какие они есть. Этот акт устраняет эмоциональную реакцию на рассогласование того, какие мы есть здесь и теперь, и тем, какими мы должны быть согласно Я-концепции или концепции семьи. В данном случае принимается и образ должного, и образ того, что есть, которые как будто находятся в конфликте. Однако этот конфликт ослабляется и даже полностью устраняется путем отстранения, можно сказать, отделения Я от этих образов, которые несовместимы, конфликтны. Эти две системы контрастирующих образов, освобождаясь от психической энергии, лишаясь ее, постепенно в размышлении становятся нейтральными друг другу, и стыд становится лишь знаком того, что здесь и теперь я не соответствую своей Я-концепции, а не эмоцией.

Здесь мне хотелось бы обратить внимание на то, что превращение эмоции в простой знак невозможно объяснить без допущения того, что, во-первых, имеется психическая энергия, что, во-вторых, источником ее является наше "Я и, в-третьих, что отстранение от образа представляет собой акт лишения психического заряда, оттягивания психического заряда из образа или любой когнитивной структуры, любого когнитивного образования.

Саногенное мышление — это разговор с самим собой, общение между Я-управителем и Я — идентифицирующим себя с социальными стереотипами (тем, как я воспринимаю себя глазами других). Если же они сильно отчуждаются и отношения между ними становятся ригидными, то может начаться болезнь, проявляющая себя в расщеплении личности. Читателю нетрудно понять, что это расщепление возможно только в том случае, когда конфликт между ними неразрешим и Я не может сладить с ним.

Акты саногенного мышления можно рассматривать как тренировку взаимодействия между этими двумя инстанциями. Это видно из размышления, которое мы разбираем. Когда отец совершает акт принятия дочери такой, какая она есть, то он вынужден отделять от себя обиду, которая представляет собой конфликт между «мое» и Я, и в результате этого акта он облегчает процесс коммуникации между обеими инстанциями. Эта тренировка делает коммуникацию гибкой, поскольку отец принимает не только дочь, но и себя, признавая «плохим отцом». Этот акт избавляет (275:) его от симптомов, когда ему пришлось слышать «голоса», которые обвиняли бы его в том, что он «плохой отец» и что «твоя дочь — шлюха!».

Можно считать, что в процессе саногенного мышления человек воспроизводит самостоятельно и произвольно те умственные операции, которые, будучи непроизвольными и автоматическими, создавали симптомы или глубокого невроза, или слуховых галлюцинаций. Тот факт, что умственные операции проигрываются, избавляет человека от того, что они будут осуществляться принудительно в целях защиты Я от конфликта. «Идущего судьба ведет, а упирающегося — тащит!» Мы применяем саногенное мышление именно чтобы идти и чтобы нас «не тащили». При этом важно различать парадигмы управления. Если мы применяем ненасильственную парадигму, то мало вероятности, что наше Я самостоятельно и непроизвольно будет применять насилие в нашей умственной активности. Однако продолжим рассмотрение материала саногенного мышления.

Далее мы видим, что размышляющий понимает, что обида есть не что иное, как применение насильственной парадигмы управления к любимым, которые должны быть наказаны чувством вины за то, что не порождают поведения, соответствующего его ожиданиям. Поэтому он признает, что «это ни к чему», что управление поведением любимых путем терзания их изнутри чувством вины— неприемлемая для него схема управления. Применение насильственной парадигмы сознательно и с удовольствием наш автор считает для себя, как любящего отца, невозможным, поскольку ведет в тупик.

Описанное выше размышление ослабляет чувство вины, вызванное мыслями о том, что отец накажет свою дочь «за эгоизм», осознанием того, что обида находится в связи с чувством вины: чем сильнее мы обижаемся, тем в большей мере склонны вызывать в обидчике чувство вины. Обе эмоции устроены одинаково, они различаются только ориентацией: обида возникает, когда поведение других не совпадает с моими ожиданиями, а чувство вины — когда мое поведение не совпадает с ожиданиями других относительно моего поведения. Поэтому тот, кто становится менее обидчив, постепенно уменьшает свою эмоциональную реакцию и на ситуации, порождающие чувство вины. Ведь для вины необходимо остро чувствовать, что ты обидел другого. Размышляя над обидой, я косвенно врачую свою склонность страдать от чувства вины. Автор размышления знает об этом и применяет к себе это знание.

Все предыдущее облегчает отношение автора к тому, что его дочь врет. Он понимает, что эта ложь представляет собой не только действия, защитные для дочери, избавление от неприятного разговора, но она этим защищает и отца, освобождая его от ответственности, если строго следовать культурным стереотипам.

Читатель, знакомый со строением обиды, без труда увидит, что данная интроспекция обиды была бы невозможна, если бы автор (276:) размышления не знал тех основных операций, которые порождают эту эмоцию: нереалистические ожидания, автоматическое включение культурных стереотипов, несоответствие этих ожиданий реальному поведению того, на кого обижаются, стремление не принимать другого таким, каков он есть, и реакция на рассогласование этих когнитивных структур. Обиду можно рассматривать также как эмоцию, вызываемую особого рода когнитивным диссонансом, который большей частью не осознается человеком, а он переживает лишь результат. Причем этот диссонанс порождается функционированием некоторой целостной психической функциональной системы, которую можно рассматривать как особое психическое образование, порождающее обиду. Она — элемент личности, как и любая черта. Если обида проявляется достаточно часто, мы склонны приписывать человеку черту обидчивости. Причем каждая черта может рассматриваться как самостоятельная психическая функциональная система, связанная с другими и взаимодействующая с ними.

Саногенное мышление имеет целью контролировать работу этой функциональной системы путем интроспекции, делающей работу этого психического образования сознательной. Осознание облегчается тем, что мы знаем то, как оно будет работать, и можем это воспринимать, следить за актами, совершающимися автоматически. Далее саногенное мышление состоит в изживании архаических проявлений магического сознания, направленных к тому, чтобы жестко программировать поведение тех, с кем мы идентифицируемся. Этот процесс завершается включением другого в структуру реальности, что осуществляется принятием другого таким, каков он есть, состоит в понимании его поведения, мотивов и признания их уместности, адекватности. Все это делается возможным благодаря осознанию Я, т.е. отделению Я от актов работы души, что лишает энергии отделенную от источника этой энергии когнитивную структуру.

Способность к контролю психического образования, делающего возможным испытывать эмоцию обиды, совершенствуется от практики саногенного мышления обиды, какой бы вид она ни приобретала. Практикующий это мышление может с пользой для себя классифицировать свои обиды, выбирая любой принцип их группировки. Он постепенно обнаружит, что переживанию этой эмоции всегда предшествуют стереотипные автоматические умственные действия, которые весьма незначительно варьируют в зависимости от ситуаций и отношений к другим. Это приведет его к убеждению в том, что он обижается почти одинаково на разные обиды. Он найдет, что реагирует одинаково по качеству на то, что кто-то не сдержал обещание, что кто-то его не уважает, высказал о нем неожиданно плохое мнение, не отдал деньги, которые обещал вернуть быстро, и многое другое. Качество обиды расцвечивается оттенками, которые не изменяют композицию и суть картины. Если мы вспоминаем обиды детства, то нам кажется, что эти ситуации не должны бы вызывать обиды, и мы (277:) снисходительны к этим обидам, не подозревая того, что способ, каким мы обижались в детстве и сейчас, когда мы взрослые, одинаков, и в любом случае мы вынуждены признать, что обида — инфантильная, незрелая реакция на ситуации, когда наши ожидания относительно поведения других не подкрепляются. Это видно даже внешне, когда выражение лица обиженного, если обида не успела перерасти в гнев и агрессию, приобретает детское выражение. Поэтому я часто советую обидчивым попробовать посмотреть на себя в зеркало, когда становится невыносимо от обиды. Однако было бы лучше посмотреть видеофрагмент, если кому-то из близких удастся заснять ваш облик в состоянии обиды. Впечатляет... Хотя этот метод уместен для получения впечатления о себе при переживании любой эмоции.

Проигрывание эмоции

Когда меня спрашивали: «Ты не обиделся?», то в случае, когда я отвечал, что не обижаюсь, чувство обиды всегда переживалось сильнее, чем если я естественно обижался. Это я запомнил с детства. По-видимому, усиление эмоции происходит оттого, что те реакции, с помощью которых осуществлялась обида, вызывали ощущение сопротивления, когда я старался их сдержать. Наверное, поэтому и переживание обиды становилось острее. Сдерживание является сопротивлением нашего Я против естественного течения реакций. Это не может не способствовать накоплению энергии в узловых пунктах функционирующей когнитивной структуры эмоции, что и переживается как прилив эмоции. Если исходить из этого, то естественно дать эмоции ход. Тогда ее сила ослабеет. Поэтому эмоцию нужно проигрывать, выражать вовне. В этом случае всегда наступает момент, когда мы в состоянии контролировать прохождение эмоции. Поэтому я могу рекомендовать обидевшемуся — обижаться, стыдящемуся — стыдиться, ревнующему — ревновать, боящемуся — бояться.

Эмоции всегда возникают в отношениях между людьми. Даже если в данный момент, например, когда нам стыдно, нас никто не видит. Ведь другие люди имеются в виду. По крайней мере другие, как правило, значимые, ранее воспринимали мое отклонение от того, каким я должен быть согласно Я-концепции. Реакция на покачивание головой и звуки «ай-яй-яй!», которые издавала когда-то моя мама, аккумулирована в стыде. Поэтому они всегда выражались вовне, чтобы дать определенное удовлетворение этим другим. Если на замечание матери я реагировал стыдом, покраснением кожных покровов лица, то реакция матери быстро прекращалась, так как она была удовлетворена этим. «Мой ребенок нормален. Он стыдится, и в дальнейшем не будет этого делать!»— думала она. Еще в детстве, обижаясь на родителей, я вызывал в них чувство вины, и это изменяло их поведение. Они сдерживали свои действия, которые вызывали у меня обиду. Если бы не было видно, что я обижаюсь, то они не получали бы желательного результата от того, чем они меня обижали, если имели целью обидеть меня. Если бы я не обижался на явно (278:) отклоняющееся поведение родителей, то они стали бы подозревать серьезную болезнь, связанную с врожденным бесчувствием. Не только родители, но и дети воспитывают родителей. Если ребенок начинает плакать после того, как ему сделали замечание словом, то родители приучаются действовать словом. Если же он настолько агрессивен и зол, что не плачет от родительских слов, то ему придется плакать оттого, что его начинают бить. Если же ребенок и в этом случае не выражает эмоций, то дело доходит до истязаний и пыток. Я помню, что мой друг, которого часто били, признался мне еще в детстве: «Как только меня мама тронет, я начинаю так кричать, вопить, что они все не рады. Поэтому мама меня не бьет. Я плачу громко и жалобно!»—завершил он свое бесхитростное признание в постижении практической психологии.

Проигрывание эмоции не только усиливает возможности ее контроля, но и оказывает воздействие на других, с которыми эта эмоция связана. Однако эффект проигрывания не кончается на этом. Акты сознательного моделирования эмоции способствуют познанию этой эмоции. Если я проигрываю обиду и хочу даже представить ее в своем символическом поведении, то не только сам понимаю ее лучше, но и обидчик постигает структуру моей обиды, и это может вызвать в нем чувство вины, блокирующее его поведение, вызывающее у меня обиду. Когда наш автор размышления об обиде хотел сказать дочери, почему он обиделся на нее, то это способствовало бы возникновению чувства вины у дочери. Однако эту обиду он проиграл в уме, и далее уже не было необходимости выражать ее вовне, так как она угасла.

Проигрывание эмоции имеет социальное значение, выходящее за пределы нашего существования. Если мне стыдно или обидно, то я этим поддерживаю культурные стереотипы, на которых держится мой социум. Этим самым я вношу свой вклад в развитие культуры и поддержание социальных стереотипов, значение которых для меня не всегда ясно. «Дети должны быть послушны», «виновный должен быть наказан», «девочки до брака не должны заниматься сексом»—это и многое другое необходимо, поскольку эти нормы представляют как бы точки отсчета, вокруг которых варьируют человеческие отношения и поведение отдельных людей. Культура не может существовать без такой системы координат, именуемых нормами. Культура меня программирует на собственное выживание примерно так же, как инстинкт заставляет пчелу жалить человека, несмотря на то, что она от этого погибает, потеряв жало и внутренности. Однако пчела действует как автомат. Человек же может освободиться от автоматизма и перестать быть роботом, который жестко программируется культурными стереотипами, хотя он и должен продолжать поддерживать эти стереотипы. Именно способность отделить себя от стереотипов, какими бы хорошими они ни были, делает человека индивидуальностью, а не личностью.

Я склонен думать, что личность — это психическое образование, целью которого является жесткое программирование (279:) поведения стереотипами культуры. Поэтому если личность не дополнена развитой индивидуальностью, то она отличается от пчелы не качественно, а только степенью сложности программ, детерминирующих ее поведение. В ней не используется тот дар, который имеет человек, дар свободы воли, хотя он может думать, что он его использует.

Проигрывание эмоции обиды может завершиться полной ликвидацией этой эмоции, если приведет к чрезвычайно эффективному приему, акту прощения обидчика. Умение искренне и от чистого сердца простить обидчика, независимо от того, был он прав или не прав, является самым важным актом саногенного мышления. Когда мы прощаем невиновного, когда другой нас обидел ненамеренно, нечаянно, то здесь мы не выходим за пределы патогенного мышления. Социальные стереотипы требуют этого от нас, и здесь мы проявляем себя просто как личность, разделяющая эти стереотипы и владеющая ими. Индивидуальность же обнаруживает себя в акте прощения именно когда другой виновен, когда он намеренно нанес обиду и не испытывает чувства вины, но индивидуальность жертвы проявляет себя в акте прощения.

Размышление о страхе смерти

Страх приобретает различные облики. Страх смерти представляет собой один из видов индуцированного страха, так как ни один человек не имеет подлинного опыта смерти. Опыт клинической смерти не является подлинным опытом смерти, так как смерть не произошла. Поэтому размышление об этом виде страха является важным пунктом обучения саногенному мышлению. Размышление о страхе смерти полезно также и потому, что при этом происходит постижение индуцированного страха, а последний составляет существенный элемент и других страхов, таких, как страх перед болью, страх перед тем, что будет стыдно, или страх перед одиночеством.

Размышление о страхе смерти существенно отличается от размышления о смерти, ее сущности и обликах, практикуемых учителями мудрости или теоретиками медицины, пытающимися понять сущность смерти. Танатология как наука не может дать ответ на вопрос о природе страха смерти. Она в лучшем случае способствует пониманию ее сущности. Но поскольку смерть как термин, символ, свидетельствующий о прекращении определенной формы жизни, в обществе сакрализируется, или табуируется, то размышление о сущности смерти не дает представления о сущности страха смерти. Она в лучшем случае дает материал для размышления. Саногенное мышление исходит из допущения о том, что страх смерти и сама смерть — понятия совершенно различные и ни в коей мере не накладываются друг на друга.

Страх смерти в значительной степени зависит от социальной функции смерти. Там, где смерть используется как наказание в системе управления поведением людей, она приобретет совершенно другой облик, чем в обществах, где смерть не используется как средство управления человеком, его поведением и мышлением. (280:)

Применение насильственной парадигмы управления поведением других неминуемо ведет к разработке способов, приемов создания неприятных переживаний в том случае, когда или нет желательного для управителя поведения, или имеет место манифестация нежелательного для него поведения. Это поведение может быть как инструментальным, висцеральным, так и умственным или социальным, ориентированным на другого. Способы создания неприятных переживаний у управляемого могут выступать или как средство вызывания эмоции, или как средство устрашения, когда человек, манипулируемый со стороны другого, получает опыт отрицательных переживаний, связанных с определенным контекстом жизни и отношений людей.

Среди средств устрашения человека страх смерти занимает первое место, хотя нет основательных данных, свидетельствующих в пользу того, что этот страх является самым сильным. Страх перед стыдом часто оказывается сильнее страха смерти или боли, о чем свидетельствует практика самоубийства как пути избавления от других страхов. О том, что страх смерти не занимает вершины иерархии страхов, свидетельствует то, что в любой религии, за исключением ересей, самоубийство рассматривается как страшный грех, за который придется расплачиваться мучениями в загробном мире. Если бы страх смерти был достаточно сильным, то не было бы необходимости формулировать такое требование, нарушение которого является тягчайшим грехом.

С момента появления государства способы смерти всегда сопровождались мучительством, утонченными или грубыми пытками для того, чтобы к страху смерти прибавить страх перед мучениями, с которыми каждый знаком, поскольку всем приходилось испытывать боль от повреждения тканей, ожогов, раздавливания, переломов и других стимулов эмоции боли. Публичные казни всегда имели целью усилить эффект управления путем устрашения. Страдания, предшествующие процессу смерти, усиливаются с помощью специальных ритуалов, смысл которых состоит в оказании воздействия не только на казнимого, но и на тех, кто воспринимает казнь. Однако частое созерцание этих ритуалов способствовало выработке защитных психических механизмов у воспринимающего их, что уменьшало эффект устрашения. Это побудило функционеров смерти скрыть эти ритуалы за покровом тайны, таинственности, которые рационализируются соображениями гуманности и цивилизованности. Даже поэт Жуковский предлагал казни совершать скрыто, в сопровождении таинственных песнопений, что, конечно, способствовало бы усилению эффекта устрашения. Неопределенность всегда является могучим стимулом повышения тревоги и страха, если ситуация насыщена угрозой. Поэтому тиранические режимы всегда стремились к усилению неопределенности как условий, которые должны вести к смертной казни, так и самого исполнения ее.

Процесс символизации смерти осуществляется не только усилиями государства, но и средствами массовой коммуникации, (281:) печати, телевидения, кино и художественной литературы. Индуцированный страх смерти возникает вследствие того, что наблюдаемое поведение, ведущее к смерти, или танатическое поведение, поведенческий облик смерти, всегда сопровождается переживаниями страха тех, кто его воспринимает. Ребенок, который видит, как при слове «смерть» или других проявлений смерти его мать испытывает страдание, ужас, сам легко заражается страхом. Ранее, когда мы говорили об индуцированных эмоциях, мы обращали внимание читателя на викарное научение наблюдаемому поведению, если оно сопровождается определенным подкреплением. Страх других перед обликом смерти способствует ее символизации у наблюдателя этого страха, который им заражается.

В большинстве известных нам культур, в особенности в западной, смерть считается наивысшим страданием. Об этом говорят философы, психологи, теологи. Экзистенциальная психология и философия, рассматривая диалектику Бытия и Ничто, наделяет человека экзистенциальным страхом перед Ничто и тем самым, принимая следствие за причину, приписывает человеку изначальный страх смерти, который рассматривается как необходимый элемент существования. Вместо того чтобы изучать, откуда возникает страх смерти, он постулируется и провозглашается как изначальное состояние души человека, которое может маскироваться частными видами страха: страхом перед болью, потерей лица, стыдом, одиночеством и другими. На самом же деле страх смерти представляет собой интегральный и вторичный страх, производный от частных страхов, которые интегрируются вокруг символа смерти. Понимание природы страдания, с которым ранее познакомился читатель, позволяет увидеть компоненты, из которых складывается страх смерти в процессе ее символизации.

Одним из источников страдания является фрустрация, вызванная блокировкой поведения, направленного на удовлетворение потребностей человека. Чем витальнее потребность, тем сильнее переживается страдание лишения. Сколько у человека потребностей, столько же у него путей испытать страдание. Блокировка потребности в дыхании создает удушье, вызывающее немедленно наибольшее, почти смертельное страдание. При ближайшем рассмотрении оказывается, что это страдание удушья вызывается блокировкой дыхательных действий, задержкой активности дыхательных мышц и ощущений, сопровождающих дыхание, а не самой гипоксией. Последняя, наоборот, способствует возникновению эйфорического состояния, которое часто становится опасным для водолазов или летчиков. Поэтому предвосхищение удушья тесно связано со страхом смерти, поскольку большей частью смерть, как правило, возникает вследствие удушья тканей организма. Мы привели пример суммации страха удушья со страхом смерти. Точно так же и страх ожидаемой фрустрации любой потребности суммируется со страхом смерти.

Лишение пищи вызывает страдание, и ожидание этого страдания порождает страх. Питание неразрывно связано с жизнью, (282:) с процессами ассимиляции, поэтому лишение пищи легко ассоциируется со смертью, соответственно происходит и интеграция страхов. Но процесс питания содержит в себе также, как мы показали ранее, сильную компоненту наслаждения, лишение которого причиняет страдание. Страх лишения наслаждения пищей также суммируется со страхом смерти.

Отрыв от любимых с самого раннего детства был связан со страданием вследствие как неудовлетворения гедонистических ожиданий, так и воздействия голода и холода. Поэтому одиночество можно рассматривать как тотальное лишение, если оно является вынужденным. В общении удовлетворяются различные социогенные потребности, и лишение общения не может не вызывать страха, который тоже может наслаиваться на страх смерти, поскольку смерть прерывает возможности общения. Попытки компенсации этого путем похоронных ритуалов и ухода за могилой недостаточно эффективны, чтобы устранить страх.

Выдающийся русский философ Н. Н. Федоров в своей «Философии общего дела» предлагает пути преодоления страха смерти посредством культа мертвых, последствия которого должны привести человечество к переживанию чувства бессмертия. Однако он при этом опирается скорее на мистику и элементы оккультизма, чем на научные знания психологии в области танатологии и генезиса страха смерти, что делает его философию непрактичной. Наиболее эффективным путем к освоению человеком чувства бессмертия является усвоение принципов саногенного размышления над смертью и восхождение к индивидуальности, что невозможно без освобождения от страха смерти, который тысячелетиями культивировался государством и церковью, склонными управлять поведением людей через первую парадигму управления, с которой читатель познакомился ранее. Однако вернемся к рассмотрению структуры страха смерти.

Поскольку смерть является таким состоянием, в котором человек не может удовлетворять свои витальные потребности, то мы приписываем страданию смерти реальные страдания, которые имеем в опыте неудовлетворения наших потребностей. Если подумать, из каких элементов состоит страх смерти, то прежде всего приходит на ум страх потерять удовольствия, которые мы имеем в жизни и которые составляют смысл жизни. Обжора будет думать, что он никогда после смерти не будет в состоянии насладиться поеданием пищи; тот, кто ориентирован на сексуальные наслаждения, содрогается при мысли о том, что он их будет лишен; богач с ужасом думает о том, что кто-то другой будет транжирить его наследство; тиран мучительно переживает потерю возможности казнить своих недругов или мысль, что властью будет пользоваться кто-то другой; ревнивец ассоциирует со страхом смерти страдание, когда он чувствовал, что его не любят и предпочтение отдается сопернику; родитель с ужасом представляет, что о его ребенке будет некому заботиться и его потребность в родительском поведении, ориентированном на заботу и (283:) покровительство, не будет удовлетворена. Страдание, вызванное лишением удовлетворения и радости, полностью приписывается смерти и интегрируется в ее символизации. Поскольку смерть — наивысшее страдание, то и будущие страдания в связи с потерей тела приписываются смерти. Нечто подобное, именуемое замещением, мы видели и в том, что курение приписывает себе наслаждение общением и релаксацией. Точно так же смерть приписывает себе все страдания лишения.

Следующим источником страха смерти является воздействие стимулов, вызывающих отрицательные эмоции. Боль, одиночество, обида, стыд, удушье, страх, дезинтеграция представляют собой стимулы, которые вызывают страдание сами по себе. Но поскольку в процессе символизации смерти происходит приписывание смерти именно этих стимулов лишь только потому, что они предшествуют состоянию смерти, то оказывается, что в смерти соединяются все эти страдания. По простым психологическим законам ассоциации символы смерти автоматически вызывают ожидания, связанные с возбуждением самых различных отрицательных эмоций. Если к этому еще добавить религиозную индоктринацию посмертного возмездия за грехи при жизни, то любые знаки смерти начинают выступать в качестве пусковых стимулов для возбуждения ожидания отрицательных эмоций. Состояние после смерти является стыдным, поскольку тело может быть обнажено и быть предметом восприятия других; беспомощность мертвого тела может вызывать чувство неполноценности или обиды, что с ним могут обращаться неподобающим образом, и так далее. Этим объясняется потребность в детальной разработке ритуалов ухода за мертвым телом и похорон и исключительная чувствительность человека к нарушениям этих ритуалов.

Страх перед удушьем приписывается состоянию смерти, так как в результате смерти прекращается дыхание. В Упанишадах смерть рассматривается как прекращение движения праны в человеческом теле и потеря дыхания. Страх удушья связывается с состоянием смерти и составляет значительную компоненту страха смерти. Это очевидно из того, что с того момента, как йог начинает контролировать дыхание и может длительно задерживать его, не испытывая эмоции удушья, поскольку он приобрел способность в совершенстве управлять дыхательными мышцами, у него возникает чувство бессмертия, которое является противоположным эмоции страха смерти. Тем самым приобретается новое качество существования, необычное для обыденного человека и его сознания.

Следующим источником страха смерти является индуцированное страдание. Идентификация с другим позволяет испытывать любовь, радование радостью другого человека, объекта любви. Восприятие радости вызывает в наблюдателе радость, если объект восприятия любим. Но вместе с возможностями испытывать индуцированные положительные эмоции идентификация порождает и возможности переживать отрицательные эмоции, если объект (284:) восприятия и любви страдает. Обида может быть следствием того, что нас обижают, но она возникает с такой же силой, если обижен тот, кого мы любим. Обида, стыд, эмоция за другого являются уникальными свойствами человека, которые способствуют и усилению страха смерти. Если страх возникает от предвидения того, что другой будет испытывать неприятные эмоции, то этот страх переносится и на страх смерти.

Когда мы мучаемся от мысли о том, что умирающий и любимый нами человек страдает, то мы заражаемся этим страданием и, естественно, испытываем страх перед повторением его. Этот страх будет усиливаться оттого, что мы приписываем другому чувства, которые испытываем сами. Поведение человека в процессе смерти, агония, прекращение дыхания, которые происходят уже после потери сознания, и умирающий эти состояния не может переживать, воспринимаются наблюдателем, вызывают в нем переживания, страдание и даже боль и символизируются идеей смерти.