Набор черт или нечто большее?

Сейчас уже у нас больше возможностей правильнее судить о себе и ответить на поставленный вопрос хотя бы в первом приближении. Если я буду рассматривать себя в терминах черт личности, то можно сказать, что я — это совокупность свойственных мне черт.

Когда я, будучи девятиклассником, размышлял о самом себе, то шел легчайшим путем: я пытался понять себя в сравнении с другими. «Добрый», «умный», «красивый», «сильный», «слабый» и многие другие прилагательные, приписанные к индивидуальности, носящей определенное имя, имеют смысл только в сравнении с другими индивидуальностями. Другие могут быть умнее меня, или, наоборот, красивее, или менее красивыми и т.д. Нетрудно убедиться, что подход к самопознанию с точки зрения черт как-то скользит по поверхности и не дает глубинного представления обо мне как личности. Когда я сравниваю других между собой, это меня вполне устраивает. Но когда я рассматриваю самого себя под лучами самоанализа, то мне кажется, что это неверно, что я представляю нечто более глубокое и сущностное, чем просто набор черт, которые, впрочем, легко можно измерить с помощью специальных методик.

Тогда, будучи юношей, я отказался от дальнейших размышлений на эту тему, так как меня вполне устраивало, что Лида (31:) Стаховская считает меня красивым и это совпадает с мнением моей матери. Потом вопрос о том, красив я или нет, отошел на второй план, так как я начал учиться в институте, а преподавателей, которые принимали у меня экзамены, интересовали совсем другие мои черты: усидчивость, добросовестность, ответственность, пунктуальность. В соответствии с этим и стали развиваться мои качества личности. Я стремился стать добросовестным, пунктуальным и даже педантичным. Но из этого мало что вышло, так как я быстро научился производить о себе благоприятное впечатление. Главное, что мне не удавалось скрыть,— это свою глупость и назойливую черту задавать преподавателям странные вопросы, на которые ни они, ни я не могли получить ответа. Это прежде всего вопросы о том, представляю ли я просто набор черт или нечто большее. Преподаватель психологии, ссылаясь на авторитеты, утверждал, что человек — это не просто набор черт и свойств, которые обнаруживаются в отношении людей друг к другу, к делу, к самому себе, но и еще что-то неповторимое, которое прямо не обнаруживается в моих чертах. Это мое Я. Это индивидуальность. Это мое сознание и самосознание.

Две группы черт

Будучи подростком и юношей, я был уверен в том, что во мне есть унаследованные черты, в проявлениях которых я не властен, и черты, которые могут быть изменены путем тренировки. Например, моя внешность, телосложение, состояние здоровья рассматривались мною как наследственный дар моих родителей. Я даже иногда был недоволен тем, что они меня таким уродили. А такие черты, как физическая сила, сообразительность, умение решать задачи, быть хорошим другом и многие другие, рассматривались мною как приобретенные в опыте. Во мне было неодолимое убеждение в том, что я могу с помощью тренировки развить эти качества. Однажды прочитав в какой-то книге о методах тренировки внимания и сосредоточенности, я просиживал часами, рассматривая кончик карандаша и размышляя с нем. Это привело меня к врачу, который обнаружил у меня конъюнктивит неизвестного происхождения. Но я-то знал, что мое упорное таращение глаз не прошло даром: ведь впоследствии заметил, что моя сосредоточенность повысилась и я стал быстрее входить в работу, например в написание сочинения. Впоследствии я был убежден в том, что именно только эти две группы черт и составляют мои внешние черты.

А что же скрывается за этими чертами, которые я легко мог обнаружить в себе и других? Я тог^а об этом не задумывался, хотя проявлял многое, что сам объяснить не мог. Например, неуверенность в себе, непонятную тревогу, хотя точно знал, что мне в ближайшее время ничто не угрожает, какой-то неожиданный страх перед отцом, внезапные изменения настроения, причину которых я не мог объяснить, какую-то скованность, которая меня охватывала всякий раз, когда приходилось говорить перед классом, странное ощущение вины перед матерью, хотя в данный момент я был совсем не виноват перед нею, непонятную (32:) агрессивность или чувство злорадства, когда были неприятности с моим другом, и многое другое. Я полагал, что эти проявления случайны, зависят от обстоятельств и преходящи. Эти мои проявления я не рассматривал в качестве черт моей личности и не задумывался над ними. Если бы меня в то время попросили составить программу самосовершенствования, то я запланировал бы что угодно, но только не устранение этих внутренних черт, хотя они доставляли мне очень много неудобств. Я счел бы необходимым совершенствовать свою память, чтобы лучше отвечать на уроках, или удивлять своих товарищей своими знаниями, или лучше всех играть в баскетбол, или решать кроссворды.

Сейчас я понимаю, что эти наиболее важные внутренние черты не осознавались мною и я не имел возможности и опыта пытаться понять их. Понимание этих внутренних черт, обусловленных тайной и незаметной работой нашего самосознания, было мне недоступно. Я воспринимал только проявления этих черт и не видел их самих. Они были продуктом проявления бессознательной части моего Я, изнанки моего самосознания. Если посмотреть на самого себя с позиций психологии личности, то все эти черты можно довольно отчетливо распределить на две группы: черты, которые я могу осознать без особого обучения, и черты, которые являются продуктом незаметной для меня работы моего Я.

Однако прежде чем мы будем пытаться понять, как работают и проявляют себя эти черты, которые дальше я буду называть внутренними, рассмотрим человека в целом с точки зрения этой группировки черт на две категории.

Если в жизни вести себя совершенно свободно, не прилагая никаких волевых усилий, а поступать в соответствии с теми побуждениями, которые возникают в данный момент и на данном месте, то мы обнаружим в себе какую-то силу, которая нами управляет. Это ощущение настолько явно и сильно, что в свое время люди были убеждены, что эта сила и есть душа — некоторое идеальное и бессмертное начало, управляющее нашим телом. Поскольку любое действие должно кем-то управляться, то за нашими привычками мы привыкли видеть того, кто ими управляет. Это побуждает нас думать, что каждый содержит в себе целую систему, которая работает сама собой, не нуждаясь в нашем волевом вмешательстве. Эту систему мы назовем «человеком привычки» [1]. (33:)

О привычках и воле

«Человек привычки»

В любой ситуации мы склонны обнаруживать то, что способствует формированию в нас образов, соответствующих нашим чертам. Если наша воля безмолвствует, спит, то мы обнаруживаем себя как «человек привычки». Это почти «механический человек». Образы сами извлекают из нас определенное поведение, и нам не нужно принимать какого-то решения или управлять собой. Все происходит само. Я вхожу на кухню и вижу пирожок, который съедаю, хотя в данный момент мне вовсе не хотелось есть. Но увидев этот предмет, я почувствовал желание есть. Собираясь писать, я заметил, что карандаши не поточены, и я с удовольствием стал точить их. Потом раздался телефонный звонок, и пришлось разговаривать с Петей Кизютиньш. Потом я вспомнил о том, что нужно написать письмо старшему брату; приход другого моего товарища помешал мне закончить это письмо (которое я пишу уже третий день). Вечером пришла со стадиона сестра, и мы с ней битых полчаса обсуждали спортивные дела. Потом мне захотелось спать, и я лег в постель, подставив будильник на полшестого, чтобы на свежую голову утром начать писать сочинение (к которому я намереваюсь приступить в течение этой недели). Я поставил будильник на полшестого, подсознательно не веря в то, что утром возьмусь за дело. Читатель без труда поймет, что во мне много различных привычек кроме привычки вовремя начинать работать.

«Человек привычки» работает в нас, с одной стороны, облегчая нашу жизнь, а с другой — затрудняя ее. Если бы во мне были хорошие привычки, соответствующие тем требованиям, которые предъявляет ко мне жизнь студента или профессора, то я свои дела делал бы безо всякого усилия с моей стороны. Я сейчас не говорю о том, хорошо это или плохо. Я просто привожу пример существования «этого человека» во мне. Поэтому было бы неправильно думать, что каждый из нас целостен и монолитен, как, скажем, телефонная станция, которая автоматически управляется из единого центра. Человек устроен так, что этот центр в нем все время перемещается. Наши привычки каждый раз делаю с нас другими. В определенный момент я — ученик, так как хожу на занятия, где изучаю иностранный язык, в другой — отец, озабоченный поведением дочери, потом учтивый кавалер, так как заметил, что моя жена начинает помирать со скуки, в то время, как я пишу эту книгу, потом — послушный сын, который следует советам восьмидесятилетней матери одеть шарф и не простуживаться. В одном человеке умещаются различные поведения, роли.

Однако за этим многообразием скрывается некоторое постоянство, целое, что позволяет мне думать о себе как о едином, единственном и неповторимом существе. Наши черты не дают представления об этом едином существе, так как все наши черты общи, свойственны многим другим. А я неповторим, уникален» единствен, хотя не все признают это, кроме разве моей матери. (34:)

Я вспоминаю, например, что учитель относил меня к некоторой категории учащихся, на успех которых в будущем не следует надеяться, тренер считал плохим центральным нападающим, участковый врач — несносным пациентом, который всегда некстати заболевает. Иногда я сам теряю связь с этим внутренним моим Я, особенно когда попадаю в переплет. Например, когда мы всем классом ушли в кино с урока истории, то я забыл о своей уникальности и почти неделю мыслил себя как дезорганизатор и нарушитель школьного порядка. В общении с Лидой Стаховской я совсем потерял себя и думал о себе только в том контексте, в каком эта девушка думала обо мне. Но в те минуты, когда мне удавалось отключиться от своих ролей, у меня появлялось ощущение своей неповторимости. В институте мне было трудно поверить преподавателю психологии, который утверждал, что уникальность и неповторимость каждого из нас есть не что иное, как неповторимое сочетание наших черт. Но размышление над этим вопросом привело меня к представлению о том, что это единое и целостное, скрывающееся за моими внешними чертами, есть «человек, привычки». Мои привычки и способы их реализации в различных ситуациях делают меня неповторимым и уникальным, хотя каждая привычка в отдельности похожа на привычки других. Но все мои привычки, взятые вместе, создают индивидуума привычки, «механическую работу моей души», которая показывает себя в виде различных реакции на различные ситуации, в которых мне приходится бывать. Поведение человека, обусловленное проявлением «человека привычки», психологи называют полевым поведением. При этом мыслится поле стимулов, которые создают различные напряжения (притяжения и отталкивания), в направлении которых и происходит движение нашего поведения.

О «человеке привычки» нельзя думать только в смысле психического. Приходится входить в область, которую принято называть физиологической. Мой врач охотно прибегал к обезболивающим, и это меня устраивало: простая инъекция — и боль отпускает. Потом я только узнал, что чаще всего он вводил мне дистиллированную воду. Неужели вода обладает таким свойством? Дело не в веществе, которое мне врач вводил в данный момент, а в том, что ранее он мне точно такими же приемами вводил действительно обезболивающие вещества, пока не образовалась привычка, интегрирующая в себе биохимические, висцеральные и другие реакции, способствующие обезболиванию. Это был настоящий врач. Он знал, что после того как возникла привычка, обезболивание будет вызываться самой ситуацией проведения укола, а вещество, которое при этом вводится, приобретает третьестепенное значение, а может быть, и вовсе теряет его. Значит, мой «человек привычки» может действовать на физиологическом уровне. Плацебо не принято объяснять действием привычек, обычно говорят о внушении. К сожалению, после того как я узнал о плацебо, инъекции перестали действовать. Я теперь должен по-настоящему отравлять свой организм, вводя анальгетики, спасаясь от боли. (35:)

Я недавно прочитал в журнале, а потом в газете, как разоблачили филиппинских хирургов, которые пальцами «делали внутри-полостные операции» и удаляли опухоли без ножа. Эти хирурги умели побуждать «человека привычки» к тому, чтобы растворить и рассосать опухоли и другие разрастания. Они использовали для этого древние магические ритуалы, приводящие в движение древнейшие механизмы нашего архетипа, «человека привычки». Однако для этого надо было верить. Я узнал о том, что эти кудесники под видом вынутой опухоли показывали пациенту куриные потроха. И теперь сожалею, что мне никогда не удастся воспользоваться их услугами. И надо ложиться под нож научного хирурга, если придется. Я сравнил искусство знахаря, который с помощью таинственных ритуалов и психических актов регулирует таинственный биохимизм «человека привычки», с разрушительным вторжением в недра организма человека с помощью ножа, и сравнение оказалось не в пользу научного хирурга.

«Человек привычки» может сам научиться тому, что впоследствии мы именуем болезнью. Например, если он научился на ситуацию обиды реагировать отделением кислого желудочного сока, как будто его сейчас будут кормить бифштексом, он будет всегда в первую очередь, когда поведение других его обижает, выделять кислый желудочный сок, независимо от того, есть в желудке то, что нужно переваривать, или нет. В этом случае этот «человек привычки» обязательно сделает себе язвенную болезнь, рано или поздно. Его следовало бы переучить, а хирург ему вырезает треть желудка!

Каким образом происходят эти странные научения, мы рассмотрим позже. А сейчас для нас достаточно получить представление о том, что «человек привычки» автоматически совершает не только умственные операции (он точно знает, что дважды два — четыре), но и социальные, висцеральные и даже биохимические действия. Например, рассердившись, я не думаю: «Вот сейчас мне нужно выделять адреналин и сахар, они пригодятся для усиления обмена, если дело дойдет до драки»; дело обстоит проще. Достаточно мне считать, что «дело доходит до драки», как «человек привычки» услужливо выполняет всю мелкую работу по выделению нужных веществ в кровь и мобилизации всей иммунной системы на всякий случай, если будет кровопролитие. Эти «привычки» не появились сами собой, а вырабатывались в течение миллионов лет эволюции. А в последний момент в моей жизни появились лишь способности различать признаки безопасные и признаки угрозы, которые включают без осознавания этот древний механизм выживания.

Нетрудно понять, что самовоспитание, в частности, состоит в том, чтобы облагородить «человека привычки», усилить те привычки, которые соответствуют жизненным задачам, и ослабить или вовсе устранить дурные привычки. Знание собственных привычек дается нелегко. Большая часть наших привычек, особенно в области висцеральных действий, нами не (36:) осознается. Мы о них узнаем па последствиям этих привычных действий. Например, тяжесть и боль в правом боку может свидетельствовать о том, что тот, кто во мне сидит, в ответ на какую-то ситуацию сжимает желчевыводящий проток безотносительно к выполнению пищевой функции. Когда и при каких ситуациях это происходит, узнать можно, внимательно наблюдая за собой, лучше под руководством своего психотерапевта-соматика. Это — психосоматические привычки. А сколько других привычек!

Привычное поведение происходит всегда, независимо от того, сознаем мы это или нет, находимся в своем уме или во власти страсти, которая туманит голову и мы плохо осознаем то, что лежит за пределами нашего аффекта. «Человек привычки» хорошо проявляет себя в полевом поведении. Но это состояние нас обычно не устраивает. Полевое поведение обнаруживается обычно в состояниях апатии, скуки и усталости. Но в жизни мы обнаруживаем в себе черты, которые свидетельствуют о нашей способности активно влиять на этого «механического человека привычки». В этом случае мы обнаруживаем себя как «человека воли».

«Человек воли»

В жизни обычно мы не даем полного ходу нашим привычкам, если они идут вразрез с требованиями жизни и обстоятельств. Мне хочется в данный момент смотреть телевизор, но я сажусь писать статью. То, что побуждает меня делать это, представляет собой нечто противоположное моему «человеку привычки», так как моя воля преодолевает мои привычки ради достижения целей, которые не вытекают непосредственно из моих желаний. Иногда мне приходится действовать вопреки моим желаниям и интересам ради высших целей, стоящих надо мной. Эта способность заставить себя делать то, что нужно, и является проявлением «человека воли» во мне.

Я попросил одного моего посетителя, который жаловался на недостаток силы воли и связанные с этим, по его мнению, неуспехи в учебе, рассказать о том, как он тренирует свою волю. Он ответил, что упражняет свою волю тем, что принуждает себя делать то, что ему в данный момент не хочется.

— Вот, например, я три дня голодал, так как склонен к полноте и перееданию. Мне очень хотелось есть, — заметил он с гордостью, — но я запретил себе в течение трех дней прикасаться к пище, а только пил воду. Я выполнил это требование и был горд. Но это не увеличило мою силу воли, — добавил он разочарованно. — Оттого, что я смог голодать три дня, моя воля к принуждению себя лучше учиться не увеличилась.

Я спросил, как он дальше соблюдал диету, и он ответил, что в последнее время стал поразительно много есть и заметно прибавил в весе. Оказалось, и в вопросе пищи его «человек привычки» одержал победу над ним и, более того, взял реванш за свое трехдневное подавление.

— В последнее время я много думаю о еде и меньше думаю об учебе, — сказал он откровенно.

Поражение «человека воли» в борьбе е «человеком привычки» (37:) было обусловлено тем, что мой собеседник не знал, как работает воля. Он думал, что воля представляет собой простое принуждение и подавление, и не имел представления о том, как же совершается волевой акт. Впрочем, он не первый, кто думает, что закалка воли состоит в том, чтобы увеличить возможности насилия над самим собой, над «человеком привычки», и многочисленные факты того, как наши привычки берут над нами верх, ничему нас не учат.

— А как же развивать волю, если не подавлять свои вредные и неуместные желания?—спросил он недоуменно.— Я думаю, что воля как раз и состоит в способности насилия над самим собой,— добавил он.— Вот, например, мне хочется есть, а я не ем, мне хочется идти в кино, а я не иду в кино, я боюсь холодной воды, но заставляю себя искупаться в проруби. В этом и состоит упражнение воли. С помощью силы воли можно заставить себя сделать что угодно.

— Согласен,— сказал я.— Примени свою силу воли и вот сейчас выдели мне слюну или желудочный сок,— попросил я его.— Если сможешь, то я тебе поверю.

Он недоуменно посмотрел на меня и отказался от такого проявления силы воли, сославшись на то, что не сможет. Тогда я предложил ему представить в уме, как я медленно разрезаю острым ножом лимон, лежащий на чистой и красивой тарелочке, и собираюсь этот желтый кружок положить в стакан с чаем. Когда увидел, что он проглотил слюну, попросил его объяснить, как получилось то, от чего он только что отказался, считая это задание невыполнимым.

— Я отчетливо представил то, о чем вы говорили, более того, представил свой обеденный стол и как мама угощает меня чаем. — Потом он немного подумал и сказал: — Видимо, для того, чтобы вызвать нужное поведение, необходимо представить ситуацию и конкретное желательное поведение.

Я согласился с ним и заметил, что чем сильнее способность такого представления, тем в большей степени человек может оказать влияние на собственное поведение. «Человек воли», который сидит в нас, может представлять собой глупую силу, которая может только насиловать, или же умную силу, которая может управлять «человеком привычки». В данном случае для того, чтобы выполнить задачу, потребовалось изменить ход образов в мире ваших представлений. Но, к сожалению, это сделали не вы, а я, и, следовательно, в вашем поведении реализовалась моя разумная воля, а ваша воля остановилась в бессилии перед довольно простой задачей. Значит, работа вашей воли лишь в незначительной ее части содержит усилие. А главными ее частями являются знание и умение мыслить и представлять так, как необходимо для того, чтобы была реализована определенная цель. При таком подходе «человек привычки» и «человек воли» начинают действовать не как враги, а как союзники. Представьте себе на минуту, что кучер, для того чтобы повернуть лошадь (38:) вправо, соскочил бы с повозки и стал толкать лошадь вправо и бить ее за неподчинение. Нормальный кучер этого не сделает. От просто потянет нужную вожжу, и получится то, чего он хочет, хотя, конечно, для этого лошадь нужно обучить. Точно так же работает и наша воля. Она должна вызвать в нашем воображении определенные образы, которые связаны с конкретным действием, входящим в ту или иную черту. Эти образы включают определенные привычки, и они срабатывают. Правда, в жизни все сложнее, и мы не всегда знаем, какую вожжу потянуть, или не всегда эти вожжи имеются, или «человек привычки» не слушает вожжу. Но в общем, если у нас нет тех образов, которые способны вызвать радостное желание написать сочинение или выполнить курсовую работу, нет соответствующих привычек, то нам приходится поступать подобно сумасшедшему кучеру, который, вместо того чтобы пользоваться вожжами, толкает и наказывает лошадь.

Таким образом, сила воли представляет собой культуру и умение мышления, способность управлять своим умственным миром. Например, если у вас возникнет образ вкусного пирожка, то вы пойдете на кухню и забудете, что надо работать Но если, представляя этот пирожок, вы все-таки не пойдете на кухню, а будете заставлять себя работать, то вам придется насиловать себя до тех пор, пока этот образ не вытеснится из головы образами, связанными с вдохновенной работой. Получается так, что умение контролировать свой ум и есть ваша сила воли. А насилие, принуждение играют в этом процессе совсем незначительную роль, и то лишь на начальном этапе волевого действия. Поэтому выработка силы воли состоит в приобретении способности управлять своим умом, контролировать движение образов. Это очевидно. Когда вы голодали, ваша голова была наполнена пищевыми образами, которые вызывали пищевое поведение, с которым вы боролись все эти три дня. А потом ваше пищевое влечение взяло реванш. А то, что вы испытываете большие затруднения в выполнении учебных заданий, что вам приходится из последних сил принуждать себя делать то, чего вы не хотите, определяется скудостью ваших учебных привычек и неконтролируемостью образов, которые сопровождают каждое ваше действие, направленное на выполнение учебных обязанностей.

— Скажите, пожалуйста, — попросил я его, — о чем вы думаете, когда приступаете к чтению учебника?

— О многом. Но преимущественно о постороннем. А если воспроизводятся в уме учебные ситуации, то большей частью неприятные. Я представляю, как будут проверять мою работу. Да и вообще мне не хочется думать о том предмете, который изучаю. Он мне не нравится. Притом у меня конфликт с преподавателем. Стоит мне вспомнить о нем, как в уме развертываются цепочки разных, большей частью неприятных мыслей, проигрываются целые диалоги, «что бы я ему сказал» или «что бы я сделал» и многое другое.

— Вот именно поэтому вам приходится принуждать себя, а не (39:) руководить собой. У вас нет хороших вожжей, и вы не можете правильно пользоваться даже теми, которые у вас есть, чтобы управлять вашим «человеком привычки». Если бы вы смогли в вашем скудном опыте учения найти привлекательные образы, то вам, может быть, и удалось бы сделать это занятие не принудительным, а творческим и приятным.

Однако наша воля работает не вслепую. Ее направленность зависит от системы ценностей и должного, т.е. нравственности.

«Человек нравственный»

Воля сама по себе не представляет ценности. Она приобретает нравственное содержание в результате определения того направления, в котором осуществляются волевые усилия. Воля становится нравственной или безнравственной благодаря целям, которые ее возбуждают. Ведь человек, работающий во зло, тоже прилагает определенные усилия.

Наше слабоволие часто обнаруживается именно в те моменты, когда мы не можем заставить себя сделать то, что требуется с позиций нравственной личности. Значит, в каждом из нас находится не только «человек привычки» и «человек воли», но еще и «человек нравственный».

Самопознание включает изучение не только своей воли, т.е. возможностей того, в какой степени я могу координировать свое поведение и управлять «человеком привычки», но и того, ради чего я это делаю.

Для нас не безразличны те механизмы, с помощью которых мы можем управлять своим нравственным поведением ради достижения более высоких целей Рассмотрим угрызения совести подростка, который, верный долгу товарищества, склонен покрывать безнравственные и опасные проступки товарища, способные привести этого товарища к печальному финалу. Чтобы в этой ситуации принять правильное решение и провести его в жизнь, от подростка требуются сильная воля и развитое нравственное чувство, которое могло бы противостоять ложному товариществу.

Слабость «нравственного человека», заключенного в нас, находит подчас довольно неожиданные проявления. Это и женщина, которая из чувства стыда перед людьми, которые могут ее осудить, продолжает жить с алкоголиком, который уже полностью разложил всю ее семью и терзает ее детей, превращая их в невротиков; и девушка, которая соглашается на брак с нелюбимым человеком лишь потому, что она по слабости вступила с ним в интимную связь; и руководитель, который не может наказать своего подчиненного лишь потому, что с ним вместе учился в институте и когда-то они были друзьями.

Жизнь предъявляет к каждому из нас высокие и подчас неожиданные требования, которые большей частью апеллируют к нашему «человеку нравственности». Способность к нравственному суждению и следованию ему в жизни характеризует нравственную волю человека. Однако в жизни встречается немало людей, у которых нравственное чувство может быть высоким, но недостаток воли и самодисциплины не дает им возможности реализовать (40:) это в жизни. Тогда возникает внутренний конфликт, проявляющийся в угрызениях совести, которая сурово карает нас за то, что мы не можем следовать велениям морали.

Конфликты в нравственной сфере личности определяются общим нравственным строем общества. Для понимания этих конфликтов нужно знать происхождение морали. Представление о том, что моральные нормы кем-то даны и существуют как некоторый кодекс, поддерживаемый силой нравственного духа общества, относятся к донаучным представлениям. Нравственные нормы постоянно порождаются и поддерживаются в человеческом общении, прежде всего в малых группах: в семье, в референтной группе. Они поддерживаются и контролируются такими эмоциями, как страх, стыд, чувство вины. Всякий раз, когда поступки человека даже в мыслях отклоняются от некоторых требований, он испытывает какую-либо неприятную эмоцию, которая затухает, если он начинает соответствовать этим требованиям. Эти требования зафиксированы в сознании и соответственно в привычках, обычаях; следование этим привычкам, обычаям, предписаниям сочетается с благоприятными переживаниями, а отклонение — с неприятными. Человек нравственный помнит эти предписания и регулирует свое поведение так, чтобы уменьшить переживание эмоций, вызываемых отклонениями от предписаний.

Нравственное поведение само по себе может и не нуждаться в волевой регуляции. Если удовольствие, которое человек хочет получить в результате действия, которое считается стыдным, не стоит того, чтобы страдать, переживая стыд, то это действие будет прекращено, заблокировано нашим Я, сознанием. Но для этого нужно иметь хорошее воображение, которое может достаточно отчетливо представить далекие последствия этого стремления. Следовательно, сила нравственного человека опять-таки зависит от способностей мышления и воображения, способностей управлять своим умом.

Безнравственный человек часто бывает поглощен своими желаниями и не в состоянии представить отчетливо последствия действий, ведущих к удовлетворению этого желания. Его сознание сфокусировано на объекте удовлетворения, и его воображение занято только воспроизведением ожидаемого наслаждения, что усиливает активность. Он не контролирует себя.

Если на самоконтроль смотреть «изнутри», то он возможен только благодаря мышлению и воображению последствий своих действий. Если воображение молчит и не выходит за пределы объектов страсти, то это ведет к потере ориентировки. Не контролирующий себя человек может быть безнравственным, а чаще всего врач его квалифицирует как психопата, если его активность освобождает много энергии в агрессивном поведении, в гневе. Но если мы представим другую крайность, а именно чрезмерно развитое воображение, аффективную насыщенность мышления, связанные с осмыслением последствий действий, направленных на удовлетворение желания, то в этом случае человек становится (41:) неспособным на действия удовлетворения желаний, потребностей. Некто, представив, что происходит с недопереваренным мясом в его кишках, как гниение отравляет организм, представив отчетливо страдания животного, которого убивают на бойне, корову при этом разлучают с теленком и многое другое, связанное с потреблением мяса, этот некто начинает испытывать страх и отвращение перед потреблением мяса и становится вегетарианцем. Одновременно угашается и способность испытывать наслаждение от мясной еды. Воображение, направленное на последствия удовлетворения желаний, и если эти последствия рассматриваются как безнравственные, внушающие отвращение, постепенно способствует развитию истинного аскетизма. Это в крайнем и исключительном случае. Чаще всего развертывается обыкновенный невроз. Подросток, представляя, как в результате наслаждения едой у него увеличивается вес и он становится «жирнягой», и представляя, как к нему будут относиться друзья, постепенно теряет вкус к пище, а если к этому еще присоединяется какой-либо конфликт в бессознательном, постепенно формирует в себе анорексию.

Человек нравственный находится в нравственном мире семьи, малых групп, нравственном мире своего общества. Часто его конфликты определяются именно конфликтами в обществе. Конфликт семейной нравственности с общественной или с нравственностью малых групп переживается тяжело и часто неразрешим. Семейная нравственность внутри своей группы запрещает рассматривать лиц противоположного пола как сексуальные объекты, делая исключение родителям, матери и отцу. Эти нормы образуются в семье, а общество, иногда государство, только поддерживает их. Если китайцы в VI веке наказывали инцест обезглавливанием виновных, то современное общество не имеет в уголовном кодексе суждений по этому поводу. Здесь полностью принимается приоритет семейной морали. Но так было не всегда. Царь Эдип влюбился в женщину старше себя, не зная, что это — его мать. Женился на ней, из ревности убил мужчину-соперника, который оказался его отцом. Боги наказали царя Эдипа. Они не приняли во внимание того, что он не знал. Боги утвердили приоритет семейной нравственности над общественной, над государственной. Этот миф создавался, когда греческий этнос шел по линии восхождения. Приоритет семейной нравственности характеризует здоровое общество, так как основы морали образуются в семье. Поэтому когда возникает приоритет общественной нравственности над семейной, это свидетельствует о кризисе общества. Такого рода приоритет общественной нравственности над семейной символизируется в нашей стране обликом Павлика Морозова, который выдал властям собственного отца, представителя власти, старавшегося облегчить участь раскулаченным и выдававшего этим несчастным документы, в которых они были представлены как равноправные граждане. Павлик был убит и после причислен к числу героев-пионеров. (42:)

Здоровое общество признает приоритет семейной нравственности над общественной и государственной. Прокурор безнаказанно может отказаться преследовать дочь, даже если она преступница, сын за отца не отвечает и не обязан доносить на него, даже если знает о его преступлении Каждый раз в принятии решения ответственность ложится на человека нравственного. Мы привели несколько примеров многочисленных актов принятия решения, совершаемых человеком нравственным Результат зависит от степени развития эмоций страха, вины, стыда и отвращения в связи с определенными действиями, составляющими поступок. Он также зависит от аффективного воображения, которое состоит в способности представить, пережить в представлении предвосхищаемую эмоцию: «Как мне будет стыдно!», «Ужасно, если я буду в этом виноват!», «Это — отвратительно!», от способности контролировать свое воображение.

Но мы ошибемся, если будем рассматривать нравственное решение как некоторое равновесие или нарушение равновесия между значениями последствий запрещаемого действия и удовольствием, которое достигается за счет нарушения запрета. Воля человека нравственного состоит в том, что он может действовать вопреки соотношению этих сторон поступка.

Однако слабоволие само по себе может иметь нравственное значение. У кого-то не хватает воли в силу кротости, основанной на вере, что насилие есть зло, защищать себя от насилия, у другого— наказывать того, кого любишь. И здесь трудно вынести нравственное суждение. Остается только изумляться духовности русского народа, который причислил к лику святых невинно убиенных княжичей Бориса и Глеба, которые отказались участвовать в междоусобной борьбе за власть, надеясь прервать эскалацию междоусобицы. Заметим — через двести лет эта междоусобица сделала Русь легкой добычей завоевателей, оказавшихся способными изжить у себя этот «порок».

Человек, который считает самосовершенствование своим высшим долгом, но не может следовать этому долгу по причине слабоволия, страдает не меньше того, кто наказан за свое безделие. Поэтому в самопознании важно отчетливо поставить два вопроса: 1) считаете ли вы определенные требования нравственными и 2) достаточно ли в вас развиты «человек воли» и «человек привычки», чтобы следовать этим требованиям. Обнаружение расхождения между нравственными требованиями и возможностью реализации этих требований характеризует нас иногда больше, чем знание множества других наших черт. Отчего бывает так, что при полном осознании значимости какого-либо требования мы часто не в состоянии следовать этому требованию?