В тридцать три года начинаю всё сызнова

 

"Через десять лет я повторю этот эксперимент, чтобы выяснить, сохранились ли у меня в тридцать три года те же реакции. Но на этот раз проведу в пещере не более двух недель".

Такое заявление, опубликованное во французских газетах, сделал я 26 сентября 1962 года в Фонде призваний, где меня чествовали за выдающееся достижение человечества, как утверждала международная пресса.

Это был своего рода вызов судьбе и страху, скорее громкая фраза, чем искреннее желание провести новый эксперимент.

Но проблемы чувства времени и старения притягивали меня как магнит. И к тому же чем я, собственно рисковал, ограничивая двумя неделями продолжительность моей новой изоляции под землёй десять лет спустя? Мне предстояло изучить, как изменяется первоначальное представление чувства времени с возрастом.

Однако поистине пути господни неисповедимы: это пари стало реальностью.

14 февраля 1972 года. За несколько минут до спуска в пещеру обнимаю мать, прилетевшую из Франции, чтобы присутствовать при этом торжественном моменте, и жену, Натали, которой передаю свои часы — символический жест! По лестнице спускаюсь на деревянную площадку, установленную на высоте двадцати метров над провалом. Эта площадка — конечный пункт канатной дороги, по которой будут поднимать на поверхность бутылки с мочой для анализа. Последний взгляд на круглое отверстие входа, прощальный взмах рукой, адресованный Натали, чьи волосы развевает ветер, и я устремляюсь в бездну, спускаясь лицом к стене (так быстрее). Прожекторы гаснут; остаюсь во мраке один.

Я — в Техасе, в 600 километрах от Хьюстона, в почти пустынной местности, стране "вестернов", на Рио-Гранде. Температура пещеры, где я проведу полгода в полном одиночестве, постоянна и составляет 21,5° по Цельсию.

Итак, десять лет спустя начинаю все сызнова… Зачем? Разве мало мне было одного раза? Когда 17 сентября 1962 года меня вынесли из пропасти Скарассон (я думал, что еще только 20 августа), я напоминал манекен с беспомощно болтающимися конечностями. Горноспасатели 6-го Республиканского отряда безопасности вытащили меня из пропасти, которая чуть было не стала моей могилой. Я был измотан, за два месяца давление у меня резко упало. Эксперимент в Скарассоне оставил серьезные последствия: ухудшились память и зрение.

Зачем же эта новая попытка? Дело в том, что в 1962 году, хотя я и потерял всякое представление о времени, ритм бодрствования и сна, как вы помните, у меня не изменился. Между тем в последующих экспериментах у всех, кого я посылал под землю, обнаруживался в тот или иной момент 48-часовой ритм. Очевидно, что со мной этого не случилось лишь потому, что я оставался под землей недостаточно долго, и я решил проверить свое предположение.

И вот я — в этом гроте, в пещере Миднайт, где мне предстоит провести двести дней. Ничто не сможет воспрепятствовать выполнению эксперимента. Во всяком случае, отступать я не собираюсь. Неудача означала бы моральный и материальный крах — десять лет напрасной борьбы, чтобы доказать обоснованность моих изысканий и пригодность подземной среды для изучения биологических ритмов, сна и чувства времени у человека.

 

Жерар Каппа проводит подземные кабели для электроэнергии, телеуправления, электроэнцефалографии, тестов

 

Наблюдая ряд лет за спелеонавтами, лишёнными ориентиров во времени, я установил, что они засыпают и просыпаются ежесуточно примерно на час позже, причем это происходит вполне естественно, без признаков утомления. Но после выхода из пропасти эти люди, у которых ритм бодрствования и сна изменился и более не совпадает с нормальным, быстрее устают, и потребуется несколько дней и даже недель, чтобы они снова приспособились к прежним условиям жизни. Именно это наблюдается у миллионов рабочих, которым приходится трудиться то в дневную, то в ночную смены. Аналогичное смещение биологических ритмов наблюдается у летчиков и пассажиров реактивных самолетов, которые на машинах, развивающих огромную скорость за относительно небольшой промежуток времени, пересекают несколько часовых поясов. Совершенно очевидно, что для полноты моего эксперимента необходимо изучить также восприятие чувства времени до, во время и после сверхскоростного полета. Для этого требовались весьма продолжительные наблюдения и сложная аппаратура; к сбору физиологических, неврологических и психологических данных следовало привлечь две лаборатории: одну — во Франции, другую — в Соединенных Штатах.

Сейчас, когда я уютно расположился в своем кабинете, в такой тишине, что отчетливо слышу биение собственного сердца, все эти приготовления кажутся далеким прошлым. Однако они были очень важными.

 

В поисках места

 

В 1971 году я узнал, что один из моих американских друзей, известный спелеолог Ред Уотсон, руководитель семинара в Сент-Луисском университете, находится в Париже. Я тотчас же навестил его.

— Ред, мне нужна пещера с постоянной температурой, сухая, где нет летучих мышей и где можно было бы устроить камеру с канатной дорогой для отправки на поверхность мочи на анализ, с источником электроэнергии у входа. Найдется такая?

— О'кей! Можешь использовать Флинт-Ридж, если захочешь. Фонд исследования пещер Соединенных Штатов готов предоставить в твое распоряжение помещения с электропроводкой, пригодные для устройства лаборатории.

 

Прибор, предоставленный нейрофизиологическим отделом Хьюстонского центра НАСА, позволял записывать кривые деятельности моего мозга во время сна

 

— Спасибо, Ред!

И началось!

Я решил совершить кратковременную поездку в Штаты для установления контактов с американскими спелеологами и учреждениями, которые могли оказать мне содействие, а также для осмотра пещеры, где будет установлена моя палатка.

В Сент-Луисе (штат Миссури) я узнал, что намеченную пещеру использовать нельзя. Посетив с Редом один грот на плато Озарк, я отправился в Техас, где вел переговоры с сотрудниками НАСА в Хьюстоне и чинами Военно-воздушных сил в Сан-Антонио. Там спелеологи из Остина исключили из списка пещер десятки, одну за другой, и наконец остановили свой выбор на пяти или шести подходящих. Но у меня уже не оставалось времени, чтобы посетить их: я должен был вернуться во Францию.

По возвращении в Ниццу я отправил жену с группой товарищей в Штаты для выбора пещеры и устройства лагеря. За это время я провел в Ницце первую стадию эксперимента, а именно предварительные биологические исследования своего организма. Но прошло полтора месяца, а пещера еще не была найдена.

Осталось осмотреть еще две или три, в том числе пещеру Миднайт, очень красивую, расположенную в 600 километрах от Хьюстона, близ Дель-Рио. При первой моей поездке владелец отказался показать ее под предлогом, что я отлично смогу провести свой эксперимент в баро- или сурдокамере. На сей раз, мобилизовав все свое искусство дипломата, Натали добилась осмотра пещеры, которая, как оказалось, отвечала всем нашим требованиям. Но она расположена в труднодоступной местности, вдали от жилья. Оборудовать там лагерь будет нелегко. Кроме того, владелец запросил за аренду пещеры непомерно высокую цену — 1800 тыс. старых франков, то есть 300 тыс. в месяц. Учитывая, что много времени уже упущено, я решил остановить свой выбор на пещере Миднайт. Вся группа, которая претерпела немало лишений в поисках пристанища для меня, протестовала против траты таких огромных денег; лишь жена поддержала меня.

Я настоял на своем. Группа принялась за устройство лагеря на вершине холма пещеры Миднайт в изнуряющую жару. С помощью, самодельной подвесной дороги были доставлены тонны материалов, закупленных в Хьюстоне. А я тем временем в квартире своих родителей, превращенной в звуконепроницаемую лабораторию, записывал кривые своего сна, чтобы получить исходные данные для сравнения. Затем 20 октября 1971 года я вылетел с Бернаром Лапло прямым рейсом Париж — Хьюстон. Благодаря содействию "Эр Франс" эксперимент продолжался и в самолете: измерение температуры тела, психофизиологические тесты, взятие мочи для анализа и т. п., вплоть до посадки в Хьюстоне.

В базовый лагерь я добрался ночью в состоянии, близком к коматозному, так как не спал тридцать часов, с самого вылета из Франции. Сразу по приезде мне пришлось нацепить на себя девять электродов, чтобы сделать записи сна после перелета Париж — Хьюстон через несколько часовых поясов. В ранчо, арендованном одновременно с пещерой и приспособленном под лабораторию, я целых две недели оставался "на привязи", которая не позволяла мне продвинуться далее чем на десять метров. Это нужно было для того, чтобы детальнейшим образом выявить все изменения в моем организме и его адаптацию к местному американскому времени.

 

Первые дни "вне времени"

 

Теперь я один, мне предстоит полное одиночество в течение шести месяцев. Конечно, я волнуюсь, но для страха и тревоги нет оснований: я — в сухой пещере, моя палатка комфортабельна, и в первый вечер мне ни о чем не надо заботиться.

Но думаю я много. Должен признаться, что разлука с женой была мучительной. Я ощущаю это с тем большей силой, что не прошло и года с тех пор, как мы поженились. Мне пришлось распрощаться и с членами группы, которые будут круглые сутки нести вахту под навесом на необитаемом холме у входа в пещеру. Там будут поочередно бодрствовать Жак Шабер, Жан-Пьер Мезон и Жерар Каппа. Последний возложил на себя функции руководителя, которые я выполнял на поверхности при других экспериментах. Если он допустит хоть малейшую техническую ошибку или не сумеет вместе с Натали решить ту или иную проблему — эксперимент сорвется.

Эта пещера, тот зал, где находится моя палатка, ничуть не хуже любой американской или советской камеры для испытаний в условиях изоляции. В такой обстановке я буду жить, привязанный к десятиметровому кабелю, соединенному с ректальным зондом для непрерывного измерения температуры тела и с электродами, с помощью которых так же непрерывно будут регистрироваться показатели работы сердца. Полгода мне придется крутиться на площадке пять на восемь метров, загроможденной столом, койкой и научными приборами. Шесть месяцев "на привязи"! Они только начались, а я уже запутываюсь в кабелях.

Мой зал великолепен. Он очень просторен, известняковых конкреций в нем почти нет. Есть, правда, немного гуано летучих мышей, но, к счастью, оно скопилось во впадине между глыбами, обрушившимися с потолка, и достаточно было сделать настил, чтобы перекрыть это место почти полностью. Выход гуано можно заметить позади палатки, но заглядывать туда нет надобности.

Зато все окружающие скалы — в стадии разрушения и покрыты более или менее толстым слоем белой пыли, чем-то вроде порошкообразного мела, образующего тонкий налет на деревянном настиле, чему способствовала также доставка оборудования в палатку.

Сегодня после обеда первой моей задачей было освободиться от этой пыли — врага номер один. Она осела везде, не только на полу, но и на всех предметах. Я энергично принялся за уборку: подмел сначала сухим веником, затем предварительно побрызгав водой. Одновременно я объявил войну врагу номер 2 — плесени, которая начала появляться повсюду.

Я встревожен, ибо перед самым отъездом выяснил, что в Техасе также встречаются пещеры с гуано, содержащим микроскопический болезнетворный гриб, возбудитель тяжелой болезни — гистоплазмоза. Я думал, что его географическое распространение ограничивается Мексикой, не ведая, что мексиканские летучие мыши, в значительной степени зараженные этим грибом, ежегодно мигрируют в пещеры Техаса.

 

В полном одиночестве

 

Вначале я пытался задерживать дыхание, но это утомляло, и вскоре я от этого отказался. Вставляя себе ректальный зонд, я первое время панически боялся, как бы с ним не проникли частицы гуано и плесени. Несмотря на то что я беспрерывно мыл руки водой и протирал их спиртом, мне все время казалось, что я не смогу полностью избежать этой опасности, но мало-помалу я примирился с возможным риском. Во всяком случае, эффективной защиты от пыли нет.

В первые дни эксперимента "вне времени" я перетащил на свободный участок настила, за палаткой, ящики с личными вещами, книгами, отчетами о предыдущих экспериментах и научной аппаратурой.

Одним из наиболее важных аспектов моего эксперимента является запись электрической активности мозга во время сна. Это делается с целью определить, насколько сон восстанавливает силы. Поэтому ночью я тремя кабелями (в каждом — по два изолированных провода) подсоединен к прибору, записывающему показания датчиков, которые прикреплены у меня к черепу, подбородку и у глаз. Эти датчики плотно прижаты к коже посредством специальной электропроводной пасты. Такая паста применяется на борту американских космических кораблей; меня ею снабдили Лоренс Дитлейн, возглавляющий программу медицинских исследований центра НАСА в Хьюстоне, и Мильтон де Луччи, заведующий отделом нейрофизиологии.

 

Мой телефон был присоединен к прибору, который автоматически фиксировал дату и час моего звонка в тот момент, когда я сообщал о своих главных физиологических функциях (пробуждение, еда, естественные отправления, отход ко сну). Каждое сообщение подтверждалось посредством выполнения последовательных тестов

 

Механизм сна исследуется с помощью аппаратуры, выявляющей отдельные его фазы, в частности фазу сновидений.

Задача состоит в том, чтобы узнать, как изменяется сон при переходе от нормального 24-часового ритма к 48-часовому. Для сравнения я располагаю серией записей, сделанных в течение четырехнедельного пребывания в моей комнате-лаборатории в Ницце. Там у меня были записаны электроэнцефалограммы сна в нормальных условиях, а также температура тела и результаты выполнения ряда тестов.

Разумеется, у меня нет ни часов, ни радио, ни телевизора. Лишен я также и газет. Даже если в мире произойдет нечто непредвиденное, группа с поверхности не поставит меня в известность. Таковы "правила игры".

Пока я провожу наблюдения над собой, " Big brother " ("Большой брат") следит за мной или, чаще, слышит меня. Он — на поверхности, в палатке-лаборатории, и, получая от меня известие, фиксирует точное время его поступления.

"Большой брат" — это Жерар Каппа, или Жак Шабер, или же Жан-Пьер Мезон. Благодаря электронным приборам, они всегда в курсе того, что я делаю, и непрерывно регистрируют мой пульс, температуру тела и другие физиологические параметры. Моя жена Натали помогает им, но ей не разрешено отвечать на мои звонки.

Стоит мне подумать о ней (разлуку я переживаю тяжело), как участившийся пульс выдает мое волнение… Довольно-таки неприятно чувствовать, что за тобой постоянно следят и все записывают; ни одно мое движение, даже в интимные моменты, не ускользает от незримых наблюдателей.

В течение своего долгого и тягостного одиночества под землей я утешаюсь мыслью, что мой эксперимент не пройдет даром: длительный сбор все более точных и объективных данных позволит, быть может, найти точное математическое соотношение между такими понятиями, как время и сон.

В практическом плане не менее важно определить, какие скрытые механизмы при определенных условиях жизни вызывают переход от 24-часового ритма к иному. Но сколько экспериментов предстоит провести и сколько трудностей преодолеть, чтобы решить эту задачу!

 

"Утро" нового "цикла"

 

Когда я спускался в пещеру Миднайт, мне казалось, что самое трудное — быть привязанным с помощью кабеля к записывающим приборам. На деле, вынужденный все время быть "на привязи", я довольно быстро привык к "поводку". Зато все более и более неприятными становились психологические и психофизиологические тесты, которые мне приходилось выполнять по нескольку раз в день.

С них начиналось "утро" или, точнее, то, что я считал утром нового "цикла". Лишь только вспыхивает лампочка накаливания, подвешенная на скользящем крючке, я снимаю с себя датчики, расстегиваю молнию спального мешка, вылезаю из него и зажигаю лампы дневного света снаружи палатки.

Снимаю телефонную трубку и говорю:

— Я проснулся!

— О'кей!

Мои беседы с находящимися наверху очень кратки. Это предусмотрено: ничто не должно даже косвенным образом указывать мне час и дату.

Выполнение тестов четыре или пять раз в день занимает у меня около четырех часов (по крайней мере я так считаю).

Недели за две до моего спуска в пещеру Джон Руммель, руководитель одного из отделов Центра пилотируемых космических кораблей в Хьюстоне, придумал физиологический тест, еще не применявшийся при экспериментах "вне времени": он снабдил меня велоэргометром и дал указания, как им пользоваться. Мелькает мысль: хорошо бы сломать ногу! В самом деле, ко всем классическим тестам добавлен еще один, продолжительностью около 20 минут. Перспектива езды на велосипеде, закрепленном на одном месте, с каждым утром отталкивает меня все больше и больше, а порой просто невыносима… Тем не менее я регулярно, каждое утро, кручу педали и со скоростью 30 километров в час "проезжаю" от двух до пяти нескончаемых километров. От усталости у меня вырывается несколько крепких слов.

Тесты, которые я выполнял, должны были помочь определить работоспособность человека, живущего не по обычному суточному ритму, без ориентиров во времени. Не ухудшаются ли его умственные и физические способности от долгого бодрствования, как, например, после "белой ночи"? Не отражается ли это на его внимании, самоконтроле и других качествах, столь важных для тех, кто работает?

Я должен также измерять свое артериальное давление, вес, записывать температуру внутри палатки (постоянно, с точностью до десятой доли градуса), барометрическое давление. С помощью динамометра измеряю также мышечную силу правой и левой руки, записываю полученные данные. Это весьма объективный регистратор, он не ошибается; когда я в форме, стрелка динамометра доходит до 105-го или 110-го деления, а когда утомлен — только до 60-го или 70-го.

Потом стреляю в цель из пневматического ружья. В пяти метрах от палатки установлена вертикальная доска, на которую вешаю мишень. Этот тест не предусматривался экспериментом, но ведь интересно узнать, не влияют ли на меткость стрелка продолжительность и характер его сна.

Выполнив все это, звоню на поверхность и передаю все записанные цифры. Но это еще не все: нужно дважды сосчитать от единицы до двадцати пяти по пальцам правой руки, последовательно дотрагиваясь большим пальцем до остальных; затем сложить 51 цифру, взятые наугад, и вспомнить, один за другим, десять телефонных номеров.

Это, на мой взгляд, очень важный тест. В самом деле, мы установили, что при отсутствии ориентиров во времени нарушается память. Всем моим товарищам, а также советским космонавтам это явление знакомо [26]. И сейчас я отчетливо чувствую то же самое. Не могу вспомнить, что делал вчера и тем более — позавчера. Позавчера или месяц назад? Какая разница? И то и другое превратилось в небытие. Все, что не записано сразу, безвозвратно канет в подземном мире вечной ночи.

Затем нанизываю разноцветные бусинки на вязальную спицу, чередуя определенным образом цвета. Этот тест на координацию зрения и движений рук. Теперь мне понятно, почему так злился Филипп Энглендер в 1968–1969 годах! В конце концов все это надоедает. Часто испытываю не усталость, а просто желание ничего не делать, которое иногда трудно преодолеть. Мне ничего не хотелось, даже есть. Полное отсутствие всякого интереса и к умственной, и к физической деятельности. Думаю, что это — следствие жизни в монотонном, молчаливом мире, где ничто не возбуждает никаких желаний.

Температура в пещере Миднайт как нельзя более благоприятна, но постоянно одна и та же. Как бы мне хотелось ощутить дыхание свежего ветра или живительную влагу дождя на своем лице! По-моему, при длительном путешествии в космосе необходимо по возможности изменять температуру в кабине, чтобы вызывать полезные реакции организма. Человек нуждается в разнообразии.

 

Бритье и гормоны

 

Утро, как две капли похожее на другое. Просыпаюсь… Странное пробуждение в кромешном мраке и абсолютной тишине. Невозможно представить себе полное безмолвие. Слышны лишь те звуки, которые производишь сам: урчание в животе, шуршание волос, скрип шарнира зонда, шум дыхания…

Открывая глаза, спрашиваю себя: да проснулся ли я? Слух не может подтвердить это. В любой европейской пещере — одному богу известно, сколько я их посетил! — в тишине раздается либо непрерывный, либо периодический звук падающих капель воды. А здесь — ни звука!

Проголодался и готовлю себе обильное пиршество: бифштекс из филейной части, тушеную морковь в масле, салат из тунца, а на десерт — лимонный пудинг. Пью оранжад.

Провожу рукой по лицу — колется. Вечером надо побриться. Американский ученый профессор Гольберг недавно обнаружил зависимость между ростом бороды и функциями половых желез. Образование половых гормонов должно следовать определенному ритму. Поэтому, побрившись, я собираю снятые волосы и ежедневно их взвешиваю. Это интересный опыт; его данные сопоставят с содержанием гормонов в моей моче, анализ которой проводится ежедневно.

 

Кризис

 

Мое самозаточение делится на два больших периода: до и после шестидесятого цикла.

В течение первых двух месяцев мне часто бывало в тягость целый день быть привязанным к десятиметровому кабелю с рядом проводов, соединенных с моим ректальным зондом и электродами для ЭКГ. В тягость мне был, как я уже говорил, и весь набор тестов, гораздо более продолжительных, как мне казалось, чем на предварительной стадии эксперимента на поверхности. Подготовка кожи, наложение электродов перед отходом ко сну, снятие их и чистка после пробуждения, "езда" на велоэргометре, гигиенические манипуляции с ректальным зондом занимали много времени.

Помимо этих занятий, я много времени уделял и умственной работе: писал отчеты, читал книги и статьи на английском языке о сне и влиянии изоляции. Так что мои "дни" проходили незаметно; художественную литературу и журналы я читал редко, лежа или сидя.

 

Тир для стрельбы, для оценки меткости. Любопытно, что этот тест, который можно рассматривать как развлечение, был для меня обременителен

 

Конечно, я приспособился к новым условиям жизни не сразу. Сначала, например, я не делал практически различия между рекомендованными мне блюдами; потом начал выбирать те из них, которые меня больше привлекали в данный момент. Старался изобрести наилучший способ фиксации датчиков, а также более простой способ хранения использованной воды и мочи, которая оставалась после взятия проб для анализа. И так далее.

Но после шестидесятого цикла, 27 апреля, все пошло насмарку, и эксперимент стал для меня, вплоть до завершения, тяжелым испытанием.

В этот день одна лишь фраза, почерпнутая из книги коллеги-спелеолога, чуть не сорвала мой эксперимент в пещере Миднайт.

Но я не прервал эксперимента, не вышел на поверхность лишь из уважения к самому себе, к жене, родным, друзьям, ко всем французским и американским ученым и спелеологам, которые верили в меня. Я — человек долга, и остался в пещере вплоть до 5 сентября 1972 года. Но после шестидесятого цикла я стал уже другим, психологически сломленным, на грани отчаяния.

Как могли произвести на меня столь глубокое впечатление несколько строк из книги Корентина Квеффелека, исследователя пропасти Пьер-Сен-Мартен? Вот эти строки:

"Но за эти семь лет 33-летний упрямец стал 40-летним. А когда он проживет полвека, то, по словам Гамсуна, "пора бродяге умерить свой пыл". Нынче вечером, в октябре 1960 года, я с тяжелым сердцем спросил себя, не пора ли и мне, как спелеологу, умерить свои претензии? Не пропущу ли я время любить?" [27]

Эти слова заставили меня вспомнить о том, как быстротечно время и как человек незаметно переходит от зрелого возраста к старости.

Я представил себе, что, продолжая свои эксперименты "вне времени" в пещерах, доживу до сорока или сорока пяти лет, так и не отдав максимума физических сил исследованию пещер, а умственных — подземной геологии, моему подлинному призванию.

 

Кардиологический отдел Хьюстонского центра НАСА предоставил мне велоэргометр для изучения ритма работы сердца при переходе к 48-часовому циклу, возникающему при отсутствии ориентиров во времени

 

Потрясение было столь велико, что я несколько дней хандрил и даже не вел научные записи — результатов электрокардиографии и измерения температуры. Это продолжалось до тех пор, пока в голову мне не пришла идея об организации с научными целями больших комплексных спелеологических экспедиций в еще не исследованные районы земного шара, сложенные из известняков (Гималаи, Перу, Гватемала и т. д.). Тогда я снова стал выполнять все тесты, отогнал черные мысли и с головой ушел в подготовку моих будущих экспедиций [28].

 

Отличная терапия

 

Постоянную тишину нарушает лишь какое-то шуршанье. Это крысы. Еще одна! Она бродит где-то возле кухни. Мне казалось, что я избавился от крыс, поймав третью с помощью капкана. Это была самка. Пакеты с рисовыми галетами прогрызены. Крысы удивительно проворны, передвигаются скачками. Надо избавиться от них: они могут многое попортить, к тому же служат переносчиками инфекций. Наконец, крысы — ночные животные и могут служить ориентирами времени, нарушив тем самым "чистоту" эксперимента, по крайней мере частично.

Однажды, направляясь к люку, чтобы забрать пищу и отнести мочу на анализ, я обнаружил на стене таракана, какие водятся в американских пещерах. Он не пробудил во мне нежных чувств, как паучок в пещере Скарассон, к которому я относился чуть не с умилением, пока мне удавалось сохранить ему жизнь. В этой пещере жизнь проявляется более интенсивно, чем в пещере Скарассон: видел несколько летучих мышей, мошек, довольно много крыс.

Сколько ни умываюсь, сколько ни протираю руки и лицо спиртом — меня преследует дурной запах, которым здесь пропитано все. Это в значительной степени объясняется высокой температурой и влажностью: и то и другое способствует появлению грибов и плесени. У меня уходит масса времени на чистку одежды, которая быстро загрязняется.

Эти прозаические занятия не мешают мне ломать голову над тем, сколько же прошло времени? Так как я приблизительно знаю свой режим бодрствования и сна, то можно предположить, что мой активный период длится от 14 до 20 часов. Если исключить утренние и послеобеденные часы, остается 10–12 часов. Значит, я недооцениваю длительность времени? Задача весьма запутанная.

И все-таки в этой жизни, где человек не подвластен времени, есть свое очарование… Убежден, что в городах, в специально оборудованных камерах, можно будет проводить две недели или месяц "вне времени". Это было бы отличным лечением при переутомлении, которое позволило бы восстанавливать силы лучше, чем лечение сном, или дополнило бы это лечение.

Конечно, пациенты в отличие от меня не будут "на привязи"… Можно ли представить себе более забавное зрелище, если бы я просматривался сквозь толщу скалы: голый человечек, с серым кабелем ректального зонда, обмотанным вокруг пояса (чтобы зонд не выскользнул), опутанный проводами от другого кабеля, идущими к датчикам электрокардиографа (один — на грудине в нижней части шеи, два — в области сердца) и к семи датчикам для изучения сна (на голове и вокруг глаз). Каждый раз, когда я их снимаю, нужно втирать крем в кожу, которая подвергается раздражению.

Иногда эти манипуляции надоедают до крайности, но я твержу себе, что игра стоит свеч, прежде всего потому, что этот эксперимент расширяет наши познания. Кроме чисто научного интереса, эти знания могут найти широкое практическое применение: они окажутся полезными для тех, кто работает посменно (то днем, то по ночам), и для такого специализированного персонала, как члены экипажей атомных подводных лодок, пилоты воздушных кораблей, космонавты.

Велика важность, если я потеряю полгода жизни, коли это расширит наши знания о механизмах сна? Ведь в современных городах полно людей, страдающих бессонницей и неврозами, при которых различного рода нарушения физиологических функций происходят главным образом из-за нарушений сна.

Я теперь уверен, что психологическая оценка длительности времени также зависит от соотношения между фазами сна, в частности — от фазы сновидений. Все взаимосвязано.

 

Заботы

 

Дни бегут чередой, но не похожи один на другой. Вчерашний был томительно пуст. Я страдал от одиночества и ощущал страшную усталость, в итоге не упражнялся на велоэргометре, не выполнил ни одного теста, даже забыл сделать записи в дневнике.

Сегодня, напротив, я в полной форме, деятелен. Какое поразительное различие в самочувствии на протяжении всего двух суток, точнее — двух циклов бодрствования и сна! Вероятно, мое поведение зависит от того, насколько хорошо я спал, а также от мыслей, приходящих в голову в период активности, и от тех, которые теснятся в моем подсознании, оживают во сне, но вспомнить их я не могу.

Мне предстоит решить немало проблем, связанных с материальными затруднениями. Долгов у меня — на огромную сумму. У членов моей группы на поверхности кончились деньги. Они едят лишь один раз в день, что отнюдь не улучшает их настроение. Их сейчас только трое: Жерар Каппа, мой старый друг и товарищ юных лет, Жак Шабер и Ж.-П. Мезон. Моя жена Натали теперь, скорее всего, в Европе, где пытается хотя бы частично уладить наши финансовые затруднения. По крайней мере я так думаю.

 

Чтобы не загрязнять пещеру, все отбросы я складывал в пластмассовые мешки

 

Помимо этих невеселых мыслей, повседневные, докучные заботы. С тех пор как я под землей, плесень почти ничего не щадит, разве что голубой нейлон моей палатки. Зато на нейлоновой "непромокайке" наросли толстые слои плесени: один — снаружи, другой — изнутри, так что она стала непрозрачной. Я пытался освободиться от этого налета, но попытки оказались безуспешными. Внутренний слой не хочу счищать, чтобы частички плесени не попали на датчики и мой рабочий столик. Кроме того, боюсь, как бы споры не попали в легкие. Тогда мне не избежать какого-нибудь микоза, а состояние моего здоровья и без того не блестяще. Даже кнопки электроприборов покрыты серовато-синей плесенью.

Несмотря на текущие дела, я весь во власти своего былого увлечения, благодаря которому я стал стипендиатом Фонда призваний, — подземной геологии. Стоит мне сойти с настила, чтобы забрать пищу из холодильника (там, где мои запасы поди), стоит отцепиться от кабеля, чтобы сходить к подвесной дороге, как мое внимание привлекают всякие геологические детали: значительное разрушение сталагмитов, окаменелости в стенах, странные прямоугольные конкреции. Я просто в отчаянии, что не последовал совету моего учителя, профессора Буркара, и не посвятил себя целиком геологии и физической спелеологии. Вместо этого занят биологическими проблемами и превратился в "подопытного кролика"…

Направляясь к холодильнику, чтобы поставить в него бутылку под № 548 с мочой для анализа, чувствую, как мало-помалу меня охватывает полное безразличие ко всему, непостижимая апатия. Вот в чем эффект самозаточения: вынужденное безделье порождает стремление бездельничать. Чем меньше деятельности, тем меньше потребность ее развивать.

 

Эксперимент "питание"

 

В 1962 году, во время моего пребывания в пещере Скарассон, питание было важнейшей жизненной проблемой под землей. Так как я не имел ни малейшего представления о том, сколько времени прошло, и поэтому опасался, что пищи мне не хватит, то ограничивал себя в еде до самого конца. В результате этого я по истечении двух месяцев, 17 сентября, был крайне истощен. Помню, что первые мои слова, когда товарищи известили меня о конце эксперимента, были о нище:

"Как! А я-то думал, что еще только 20 августа! Знай я, какое нынче число, ел бы больше. Подумать только: приберегал большую часть припасов на второй месяц, когда он уже окончился… Вот идиот!"

Надо сказать, что при температуре 0° по Цельсию и влажности 100 % на приготовление пищи уходило много сил и времени. И когда кушанье бывало готово, я слишком уставал, чтобы есть с аппетитом, случалось, что даже смотреть на еду мне было противно!

На этот раз проблема кухни отпала. Мне уже не приходилось чистить кастрюли и сковородки, так как все, что надо было варить или жарить, заранее расфасовывалось в квадратные тарелочки из специального жаростойкого пластика, которые можно ставить на огонь.

Кто бы мог подумать в 1962 году, когда все, включая даже ученых, считали меня или безрассудным мечтателем, или спелеологом, любой ценой добивающимся известности, что через десять лет самые видные специалисты по космическим исследованиям почтят меня своей дружбой и мне достаточно будет лишь нажать кнопку, чтобы питаться, как астронавт!

Мальком Смит, возглавлявший отдел питания Центра пилотируемых космических кораблей НАСА в Хьюстоне, вместе со своим помощником Полем Рамбо выбрал для меня такое же меню, что и для совершившего полет на Луну экипажа "Аполлон-16", на период карантина. Это были готовые кушанья в замороженном виде, подобранные с учетом соответствующих анализов мочи и кала.

Длительность моего пребывания в пещере Миднайт была полгода, то есть в 10 раз превышала самый продолжительный полет "Аполлона" на Луну, и была втрое продолжительнее экспедиции на "Скайлэб- III " (последняя крупная американская космическая лаборатория). Это давало специалистам, подготовлявшим полеты американских астронавтов, дополнительную возможность проверить с большой точностью, насколько подобный рацион приемлем для длительного потребления в условиях, лишенных разнообразия и легко приводящих к стрессу, с какими я столкнулся в пещере Миднайт. И это приобретало большую значимость для американских космических исследований, поскольку они предусматривают в будущем полеты длительностью в десять или двадцать лет.

Для меня же это было весьма удачной находкой, как в морально-психологическом отношении, так и с точки зрения научных результатов моего эксперимента. В самом деле, благодаря тщательному контролю за усвоением моим организмом пищи все биологические, нейробиологические, физиологические и даже психологические данные, полученные во время пребывания под землей, приобретали еще большую значимость и весомость. Кроме того, такой контроль позволял лучше уяснить и интерпретировать изменения биологического ритма у человека.

Компания "Марриот корпорейшн" в Вашингтоне изготовила для меня, под неусыпным наблюдением НАСА, 540 завтраков, обедов и ужинов, которые были взвешены, заморожены и отправлены в специальных контейнерах в аэропорт Сан-Антонио, где моя жена Натали одна или с нашими американскими коллегами-спелеологами забирала их и доставляла в базовый лагерь, сохраняя их низкую температуру с помощью сухого льда.

Первый запас замороженной пищи был спущен в недра пещеры Миднайт в день моего спуска, 14 февраля, в присутствии Малькома Смита и вице-президента "Марриот корпорейшн", специально прилетевших: один — из Хьюстона, другой — из Вашингтона.

За полгода пребывания в пещере меня снабжали провизией еще четыре раза, с неравными интервалами, продолжительность которых, естественно, была мне неизвестна. Это делалось с тем, чтобы я не мог судить, сколько прошло времени. Пища, упакованная в мешки, хранилась в большом холодильнике на поверхности; их спускали в сорокаметровый колодец через люк, дверца которого находилась на глубине 10 метров, где начиналась подвесная дорога.

Это осуществлялось днем или ночью, в тот момент, когда я не спал и ко мне были прикреплены кабели, посредством которых передавались мои электрокардиограммы и ректальная температура в лабораторию.