Процесс анализа и описания результатов

В результате включенного наблюдения, интервьюирования, неформализован­ных бесед с информаторами социолог получает изрядное количество данных, которые следует каким-то образом организовать, описать и проанализировать. Было бы ошибкой полагать, что анализ и описание в этнографии — это искус­ство загонять «сырые» факты в упорядоченные аналитические категории. Ско­рее речь идет об искусстве создавать некий мета-текст, интерпретирующий тек­сты интервью и наблюдений. Это искусство ничуть не менее важно, чем умение добывать сведения в полевых условиях, завоевывать доверие, ин­тервьюировать и т. п.

Более того, именно в процессе анализа данных и написания отчета или статьи результаты этнографического исследования приобретают общезначимость и валидность, т. е. становятся чем-то большим, чем совокупность «здесь-и-сейчас» сделанных наблюдений. Эксперименты, массовые опросы — благодаря ста­тистическому методу — позволяют получать результаты, которые уже являют­ся некоторыми эмпирическими обобщениями, тогда как уникальность записей бесед и других данных, полученных в ходе наблюдения, очевидна. Возможность их дальнейшего использования прямо зависит от наличия теоретической кате­горизации, интерпретации и т. п.

Известный культурный антрополог К. Гирц пишет: «Способность убедить чи­тателей (большинство из которых — это люди науки и практически все участвуют хотя бы на полставки в той особой форме существования, которую мы уклон­чиво называем „современной") в том, что читаемый ими текст — это подлин­ное объяснение, данное кем-то, знающим как устроена жизнь в некотором мес­те, в некоторое время, в какой-то группе, — это фундамент, на котором в дей­ствительности держится все остальное, чем стремится заниматься этнография — анализировать, объяснять, развлекать, смущать, прославлять, наставлять, оп­равдывать, удивлять, ниспровергать»[63].

Анализу и описанию данных обычно предшествует их фиксация. Практически невозможно записать все данные, полученные в ходе полевой работы. Помимо возникающих здесь сугубо технических проблем, неизбежно существуют огра­ничения на способность исследователя осознать и словесно оформить свои «смутные впечатления», неявные догадки и подсознательные озарения. Однако существование таких ограничений не избавляет нас от необходимости макси­мально полно фиксировать и описывать все данные, на основании которых мы делаем определенные теоретические утверждения.

Нередко в ходе включенного наблюдения социологи используют видео- и аудио-технику, все большую популярность приобретает метод фотодокументального исследования[64]. Но основным источником эмпирического материала по-прежне­му остаются полевые заметки. Их полнота и качество решающим образом зави­сят от использования некоторой заранее разработанной системы организации полевых заметок (записей). Важность использования такой заранее разрабо­танной системы фиксации наблюдений усиливается тем обстоятельством, что при использовании этнографических методов исследования ученый, как пра­вило, располагает значительно большими возможностями для «корректиров­ки» полученных данных — с целью увеличения степени их соответствия теоре­тическим положениям,— чем при использовании более «жестких» методов.

Первая проблема организации данных — это проблема отбора. Если на пред­варительной стадии исследования ученый решает, что, где, когда и как наблю­дать, то на полевой стадии ему нужно определить, что записывать, как записы­вать и когда записывать.

Методом записи чаще всего бывает письменный отчет, хотя во многих ситуаци­ях предварительная запись осуществляется с помощью диктофона. Иногда ис­пользуют также видеозапись и фотосъемку.

Не так просто принять решение о том, когда делать записи. Конечно, немедлен­ная фиксация всех наблюдений предпочтительнее всего. На практике, однако, даже в случае открытого принятия исследовательской роли («наблюдатель-как-участник» либо «полный наблюдатель») социолог не решается использовать метод прямой фиксации наблюдений, чтобы не нарушить естественный ход событий и не подорвать доверие к себе со стороны участников. Человек, который постоянно что-то записывает, действует на нервы окружающим, даже если он получил предварительное согласие с их стороны. Таким образом, большая часть полевых заметок, которые наблюдатель делает на месте, носит очень сжа­тый и фрагментарный характер и служит, по сути, лишь неким каркасом для описания беседы или ситуации, делаемого исследователем позднее «по памя­ти». Желательно, чтобы, воссоздавая по памяти некоторую сцену или разговор, ученый не только стремился к максимальной полноте и достоверности, но и использовал специальные отметки, указывающие, в частности, на пропуск не­которых слов или событий в записи, либо на то, что какая-то часть описания воссоздана с чьих-то слов, а не фиксирует его личные наблюдения. Получен­ные записи могут быть более или менее детализированными, но почти никогда не бывают дословными. Как правило, степень детализации и точности обратно пропорциональна охвату, широте воссоздаваемой картины событий.

Очень важной проблемой является сохранение «естественного словаря» учас­тников. Эта проблема тем острее, чем больше разница между жизненными ми­рами самого исследователя и тех, кого он изучает. Реальный, ситуативно-при­вязанный язык, используемый участниками взаимодействия, позволяет узнать, как члены данной группы или данной культуры категоризуют, описывают и воспринимают события повседневной жизни. Определяя социальную реаль­ность, люди «конструируют» ее: используемые классификации, «ярлыки» и спо­собы означивания задают смысловые горизонты действия для членов данной социальной группы или культуры. Ведя полевые записи, исследователь неред­ко «подчищает», исправляет или дополняет реплики участников. Это происхо­дит даже в случае расшифровки фонограммы, сделанной с помощью диктофо­на. По сути, такая первичная интерпретация сказанного не только неизбежна, но и полезна, так как именно пояснения и дополнения, внесенные исследователем, делают более понятными контекст и эмоциональную тональность проис­ходившего. Важно, однако, организовать записи таким образом, чтобы исход­ный текст и более поздние комментарии можно было различить.

При ведении полевых заметок важную роль играет также фиксация невербаль­ного поведения. Мимика, позы, жесты часто обнажают коммуникативные наме­рения участников взаимодействия даже лучше, чем слова. Во многих культурах значимым и подлежащим интерпретации является пространственное располо­жение участников взаимодействия. Речь здесь идет не только о том, что, ска­жем, для большинства традиционных культур порядок расположения гостей за столом отражает социальный статус последних. Пространственная организа­ция взаимодействия встроена во многие институты и культурные коды современных обществ: достаточно упомянуть, например, школьный класс, универ­ситетскую аудиторию или приемную высокопоставленного чиновника, — где секретарь обычно организует разметку открытых, полуоткрытых и конфиден­циальных зон с помощью журнала записи посетителей, табличек, стульев, цве­точных горшков и реплик типа «Туда нельзя!», — чтобы увидеть, как много существенных вещей в повседневной жизни «говорится» без помощи слов и жестов.

Отметим, что многие современные компьютерные программы, предназначен­ные для организации и первичного анализа качественных данных («Ethnograph», «Ethno» и др.), позволяют вести дневник полевых наблюдений, в котором пря­мые цитаты отделены от сделанных исследователем описаний, аналитических ремарок и проясняющих дополнений. В этом случае при обращении к полевым данным реже возникают вопросы: «Кто из присутствовавших это сказал?» или «Действительно ли она явно признала это?»

Обычно исследователи фиксируют слова и действия таким образом, чтобы не оставалось никаких сомнений относительно того, где разворачивались собы­тия, в какое время, кто и при каких обстоятельствах в них участвовал?[65]. Сво­его рода контрольный лист для фиксации полевых наблюдений был предложен Дж. Спрэдли. Он включает девять ключевых признаков — «маркеров», фикса­ция которых дает возможность достаточно полно описать контекст происходящего[66]:

1) пространство: физическое местоположение или местоположения;

2) актор (деятель): люди, участвующие в происходящем;

3) деятельность: совокупность взаимосвязанных действий, совершаемых людьми;

4) объект: наличествующие физические предметы;

5) акт: отдельные действия, совершаемые людьми;

6) событие: множество взаимосвязанных деятельностей, ведущихся людьми;

7)время: временное упорядочивание происходящего;

8) цель: то, чего люди стремятся достичь;

9) чувства: ощущаемые и выражаемые эмоции.

Записывая или воссоздавая по памяти полевые наблюдения, исследователь не­редко придумывает и тут же теряет гениальные гипотезы, объяснения и догад­ки. Поэтому ведение полевых записей требует отчетливой фиксации и выде­ления — по меньшей мере графического — не только реплик участников и сделанных наблюдателем описаний, но и аналитических примечаний. Ана­литические примечания могут выделяться скобками либо выноситься на поля в качестве маргиналий.

Так как исследователь должен стремиться к сохранению и «сырых» данных полевого наблюдения, и аналитических примечаний, и смысловых категорий, использованных им при первичной фиксации и сортировке материала, возни­кает необходимость поиска компромисса между эпизодической и семантичес­кой организацией полевых данных. В первом случае доступ к полевым заметкам обеспечивается через указание места и времени наблюдения, тогда как сами первичные описания остаются «нетронутыми» и неклассифицированными. Во втором случае поиск нужных материалов в дальнейшем осуществляется через созданную исследователем систему смысловых категорий. Все эти категории становятся элементарными единицами аналитического указателя. Скажем, обратившись к аналитическому указателю социолог может найти все случаи (а при более дробной категоризации — даже отдельные реплики), относящие­ся, например, к теме «Стратегии обмена комплиментами в женском коллек­тиве». Каждое из найденных таким способом «сырых» описаний содержит ка­кой-то материал, касающийся отношений обмена комплиментами между женщинами. При последующем анализе каждая категория может быть разбита на некоторое количество более дробных субкатегорий посредством введения до­полнительных «измерений», т. е. дополнительных оснований для классифика­ции[67]. Скажем, стратегии обмена комплиментами могут быть эквивалентными (т. е. рассчитанными на ответный комплимент или сходное вознаграждение) либо неэквивалентными и основанными на отношениях доминирования и за­висимости. Обмен комплиментами может быть детерминирован стандартной социальной ситуацией или наоборот — спровоцирован нормативной неопреде­ленностью и неясностью намерений и ожиданий другой участницы и т. д.

В принципе следует стремиться к максимальному числу первичных категорий. Даже самые странные и необычные способы категоризации могут оказаться неожиданно продуктивными при более глубоком анализе. Наименования кате­горий могут изобретаться исследователем, заимствоваться из специальной ли­тературы или иметь своим источником ту систему обозначений, которую ис­пользуют сами информанты.

Если исследователь предпочел использование аналитического указателя, он помечает каждую полевую запись словами или значками, позволяющими опре­делить, какие из категорий имеют отношение к данному событию, наблюде­нию, разговору.

Другой способ заключается в физической сортировке первичных записей по разным аналитическим категориям. В последнем случае каждая полевая запись может быть неоднократно скопирована, разрезана на более мелкие фрагменты, включена в разные разделы отчета и т. п. Иными словами, физическая сорти­ровка требует почти неограниченных возможностей копирования. Наилучшим выходом является использование уже упоминавшихся компьютерных программ анализа текстовых этнографических данных, позволяющих производить ком­ментирование, сортировку и фрагментирование без использования клея и нож­ниц, да и безо всякого ущерба для «сырых» данных.

Собственно анализ данных этнографического исследования часто неотделим от фиксации результатов и их описания. В отличие от эксперимента или опроса включенное наблюдение редко предваряется явной формулировкой гипотез, признаков, типологий. Последние возникают и уточняются и на стадии полево­го наблюдения, и на стадии описания результатов.

В качестве примера мы можем обратиться к одному из подходов в анализе со­циальной интерпретации — анализу разговора (conversation analysis). Этот под­ход вырос из этнометодологической традиции, придающей центральное зна­чение тому, как повседневное общение между людьми организует и определяет социальную реальность. В анализе разговора очень большое значение придает­ся точной и детальной фиксации коммуникативного поведения. Для того, что­бы выводы одного аналитика могли быть проверены другими, используется тщательно разработанная методика записи высказываний, включающая в пер­вую очередь сложную систему обозначений. В частности, используются следу­ющие знаки[68]:

1) одновременно подаваемые реплики — двойная либо одинарная левая квадратная скобка ([[). Например,

 

Андрей: И меня удивляет ее упрямство...

Ольга: Она делает вид, что не слышит меня;

 

2) высказывания, частично накладывающиеся друг на друга, — начало отмечается левой квадратной скобкой, конец взаимонакладывающихся реплик отмечается правой квадратной скобкой. Пример:

 

С.: Я привыкла рассчитывать только [на себя] и дома, и на работе.

К.: [Ум-м-гу...];

 

3) если реплики участников следуют друг за другом непрерывно — но не накладываясь друг на друга, — их связывают в записи знаком равенства:

 

К.Л.: Я подожду, пока прозвенит звонок =

Учительница: = Только не стойте у двери.

 

Знак равенства используется также при продолжении записи высказывания на следующей строке либо при соединении непрерывного речевого потока, пере­битого репликой другого участника:

 

Том: Я раньше курил больше =

Боб: Ты раньше курил Том

Том: = Но я никогда не затягивался;

 

4)паузы, возникающие в ходе разговора, измеряются в секундах и деся­тых долях секунд и отмечаются в круглых скобках внутри высказывания одного участника или между высказываниями. Например:

 

Ольга: Со стороны можно было

= подумать (0,7), что они незнакомы (1,2)

Алла: Так ты была там;

 

5) знаки пунктуации обычно используются не столько для разделения син­таксических единиц, сколько для характеристики интонационно-мелодического рисунка речи. В частности:

• двоеточие (:) характеризует удлинение звука или слога, после которого оно стоит;

• точка (.) отмечает завершающее понижение тона, не всегда совпадающее с окончанием предложения;

• запятая (,) указывает на продолжающую, «соединяющую» ин­тонацию (необязательно между подчиненными и сочиненными частя­ми сложного предложения);

• вопросительный знак (?) характеризует восходящую интонацию, в том числе и вопросительную;

• восклицательный знак (!) обозначает эмоционально насыщен­ный тон, необязательно собственно восклицание;

• тире (—) указывает на разрывы, запинки, внезапные обрывы и т. п.

Для обозначения восходящей и нисходящей интонаций используются направ­ленные вверх либо вниз стрелки (­¯), смысловое ударение передается подчер­киванием, громко произнесенные слова выделяются прописными буквами.

Отчетливо слышимые вдохи и выдохи также фиксируются (ххху' — выдох, 'уххх — вдох):

Алла: 'уххх О! спасибо!

Неанализируемые внеречевые звуки заключаются в двойные круглые скобки: ((чихает)).

Одинарными скобками отмечают сомнительные места в транскрипции, в том числе альтернативные версии расшифровки.

Иногда используют также обозначения направления взгляда (подчеркивание над строкой говорит о том, что взгляд говорящего направлен на слушающего, под строкой — взгляд слушающего направлен на говорящего). Аплодисменты обо­значают последовательностью латинских букв «X»: строчные указывают на умеренные аплодисменты, прописные—на громкие. Их длительность также может быть указана в круглых скобках.

Знакомство с этой системой обозначений необходимо нам для того, чтобы про­иллюстрировать ранее высказанное положение: теоретические представления, используемые при анализе данных качественного исследования, не только оп­ределяют процесс фиксации данных и их истолкование, но и «производятся», явно или неявно оформляются в этом процессе. Так, этнометодологический анализ разговора направлен на выявление тех методов, которые обычные люди (люди-с-улицы) систематически используют для организации и совместного упорядочения своего общения. Эти методы, с точки зрения этнометодологов, не просто могут быть описаны формально с какой-то внешней точки зрения. Они сами представляют собой множество формальных процедур, устойчиво используемых обычными людьми для достижения взаимопонимания и созда­ния возможности для взаимодействия[69]. Существуют, в частности, устойчивые способы (методы) для взаимного согласования предмета беседы, для гаранти­рованного получения ответа, способы неявного выражения несогласия через смену предмета обсуждения, способы провоцирования аплодисментов при пуб­личном выступлении и т. п. Вот, например, некоторые образцы данных, исполь­зуемых для анализа «устройств» и техник для постепенного выхода из разгово­ра о неприятностях[70]. Помимо резкого прекращения беседы как радикального средства выхода из неприятного или неловкого разговора люди часто использу­ют менее радикальные средства. Например, переход к завершающим фразам нередко позволяет не только постепенно уйти от неприятной темы, но может служить и для подкрепления ранее достигнутых соглашений, и для отсылок к будущей совместной деятельности:

 

1. «П.: 'уххх Но я надеюсь это само сгладится,

2. M.: Я почти уверена в этом

3. П.: Увидимся во вторник?»[71]

 

 

1. «Дж.: Так что: м-м-все будет хорошо и- =

2. П.: = Хорош о

3. Дж.: М:ожет'ухх может если в =

4. = следующий выходной Вы с Фредди зайдете»[72].

 

Иной прием — это «перезапуск разговора», когда разговор каким-то образом начинается заново, либо происходит переключение на новую тему:

1. «Дж.: Да, не очень Хорошо. () —

2. М.: 'ухх Не очень.

3. Дж.: Нет::.

4. М.: 'ухх Так что ты поделывал на прошлой =

5. = неделе?»[73]

 

Наш пример показывает, что для иллюстрации некоторых теоретических пред­ставлений в анализе разговора используются лишь определенные «куски» дан­ных, отпрепарированные в согласии с некими правилами. Этнометодолог, стре­мящийся доказать, что существуют устойчивые методы выхода из неприятного разговора, в действительности сам использует такие способы фиксации и ана­лиза данных, которые предполагают и привносят искомую характеристику в его данные. Он игнорирует какие-то обстоятельства контекста (скажем, присутствие наблюдателя), осуществляет скорее произвольную временную разметку (как «обычные люди» мы знаем, что к прежнему разговору можно вернуться и на следующий день, и через год), не производит систематических сравнений между разными фрагментами разных разговоров о разных неприятностях. Эм­пирический материал, с которым он имеет дело, безусловно обнаруживает не­кую упорядоченность. Однако эта упорядоченность не существует сама по себе, как некий «факт».

Важный вывод, следующий отсюда, таков: данные естественного наблюдения, результаты использования этнографического метода не следует считать «более естественными», натуральными, чем данные, получаемые в эксперименте или опросе. Они в той же мере подвержены влиянию теоретических (и не только теоретических) представлений социолога. Столь же сильно зависит от теорети­ческих убеждений и истолкование «фактов» в ходе анализа. Применительно к культурной антропологии эта мысль точно формулируется Н. Томасом: «Нельзя предполагать, что существует какая-то определенная вещь типа „человеческой культуры", содержащая головоломки, которые попросту составлялись различ­ными антропологическими школами по-разному. Та вещь, о которой идет речь, и те виды головоломок, которые имеют значение, производятся и производились интеллектуальными и политическими интересами. Вновь возникающая совокупность интересов будет переопределять объект и устранять некоторые старые головоломки. От споров чаще отказываются, чем разрешают их. Те же, кто затевают пересмотры или более радикальные концептуальные изменения, предположительно верят, что это приведет к более правильным объяснениям либо истолкованиям — в зависимости от их интересов,— ведущим к более со­вершенной науке или к более совершенному пониманию, если их субъектив­ные предубеждения являются соответственно позитивистскими или релятиви­стскими»[74].

Возможности теоретического анализа в этнографическом исследовании опре­деляются двумя крайними подходами:

1) проверка определенных гипотез о причинных связях и влияниях, поиск подтверждения неких априорных представлений о существовании устойчивых закономерностей;

2) поиск интерпретации, стремление понять смысл событий с точки зре­ния их участников.

Реальная исследовательская практика, как уже говорилось, обычно находится между этими крайними позициями.

Первый из очерченных подходов (иногда называемый «априорным», так как гипотезы и предположения формулируются заранее) ориентирован на макси­мальное приближение к идеальной модели каузального вывода. Эта идеальная модель причинного вывода, как мы увидим позднее, полнее всего воплощена в эксперименте. Выборочные обследования достигают приближения к экспери­ментальной модели с помощью принципа рандомизации и статистического вывода.

При использовании данных включенного наблюдения для создания таких усло­вий используют метод аналитической индукции, позволяющий исследователю формулировать обобщения, приложимые ко всем эмпирическим случаям, от­носящимся к данной теоретической проблеме. Аналитическая индукция пред­полагает систематические сравнения между группами, подвергавшимися и не подвергавшимися воздействию интересующих исследователя причинных фак­торов. У. Робинсон описал последовательность процедур, необходимых для осу­ществления аналитической индукции[75]:

«1. Формулировка приблизительного определения того явления, которое надлежит объяснить.

2. Формулировка гипотетического объяснения этого явления.

3. Изучение одного конкретного случая с целью проверки соответствия гипотезы фактам.

4. Если гипотеза для данного случая не соответствует фактам, то следует либо переформулировать гипотезу, либо так переопределить изучаемое явление, чтобы опровергающий случай оказался исключенным из теоре­тической выборки.

5. Достаточная для практических целей степень подтверждения может быть достигнута в результате проверки небольшого числа случаев, однако обнаружение негативных (опровергающих гипотезу) случаев доказы­вает ошибочность данного объяснения и требует его переформулировки.

6. Эта процедура проверки случаев, переопределения изучаемого явления и переформулировки гипотез продолжается до тех пор, пока универ­сальное отношение не установлено, при том что каждый негативный при­мер требует дальнейшего переопределения или переформулировки».

Легко видеть, что в обосновании метода аналитической индукции решающую роль играют именно негативные случаи, не подтверждающие исследовательс­кую гипотезу. А. Линдсмит, одним из первых использовавший этот метод в изу­чении наркомании, развил эту идею: «Руководящим принципом отбора случаев для проверки теории должна быть максимизация шансов для обнаружения ре­шающего негативного примера. Исследователь, располагающий рабочей гипо­тезой, которая относится к его данным, начинает осознавать, какие конкретные области критически важны. Если его теория ошибочна или неточна, он знает, что ее слабые места будут выявлены отчетливее и скорее при переходе к исследованию этих критических областей»[76].

Исследуя механизмы наркотической зависимости от опиатов, сам Линдсмит поначалу выдвинул гипотезу о том, что эта зависимость формируется как соб­ственно психологическая, и те пациенты, которые не знают о том, что получа­ют наркотикосодержащие препараты, не станут от них зависимы. И наоборот, люди становятся зависимыми, если знают, какие препараты принимали, и при­нимают их достаточно долго, чтобы ощутить признаки «синдрома отмены» (абстиненции) при лишении их наркотиков[77]. Однако почти сразу были обнаруже­ны случаи довольно длительного осознанного приема морфиносодержащих препаратов, не приведшие к возникновению зависимости.

Линдсмит уточнил исходную гипотезу, предположив, что для формирования зависимости важно также осознание дискомфорта, связанного с отменой наркотикосодержащих препаратов, как собственно «синдрома отмены». И в этом случае были обнаружены негативные случаи — люди, переживавшие «синдром отмены» вполне осознанно, однако не использовавшие наркотики для снятия физического дискомфорта. В конечном счете Линдсмит пришел к следующему объяснению: 1) зависимость возникает в результате «синдрома отмены», а не в результате физико-химических изменений, вызванных приемом наркотика; 2) условием формирования зависимости является использование наркотикосодержащих препаратов для снятия абстинентного синдрома, причем последний осознается и явно интерпретируется как таковой и связывается с культурными образцами наркозависимого поведения.

В некоторых отношениях метод аналитической индукции дает приемлемое при­ближение к идеальной модели причинного вывода. Однако систематическая оценка метода аналитической индукции с точки зрения этой модели обнаружи­вает его существенные недостатки.

Во-первых, предлагаемая методом аналитической индукции стратегия подра­зумевает, строго говоря, введение все новых объясняющих переменных для каж­дого негативного наблюдения. Как мы увидим далее при обсуждении логики статистического вывода (гл. 8), такой подход может, конечно, объяснить «свы­ше 100%» разброса наблюдений, однако он делает бессмысленным само поня­тие «опровержение». Даже самая нелепая первоначальная гипотеза имеет хоро­шие шансы уцелеть в результате исследования, если для того, чтобы подогнать ее к уже добытым данным, будет принято как угодно много вспомогательных гипотез — более или менее правдоподобных,— которые, собственно, не были сформулированы в качестве априорных и подлежащих самостоятельной про­верке. Так как изначальные предположения могут совершенствоваться и до­полняться как угодно долго, исследователь просто не имеет никаких основа­ний — кроме здравого смысла — после какого-то случая счесть рабочую гипо­тезу окончательно опровергнутой и принять другую.

Второй из недостатков аналитической индукции связан с первым.

Модель причинной взаимосвязи, полученная в результате исследования, долж­на содержать в себе некие предсказания относительно того, когда найденное отношение будет выполняться либо не выполняться. Но процедура аналити­ческой индукции, как мы уже видели, не требует явной формулировки такого рода теоретических предсказаний (хотя и не исключает их). Так, в исследова­нии Линдсмита не проверялись теоретические прогнозы о том, кто станет и кто не станет принимать наркотики, или о том, как «синдром отмены» будет пере­живаться разными группами пациентов. Поэтому социолог, использующий ана­литическую индукцию, должен особое внимание уделить разработке теорети­ческих прогнозов, которые подлежат проверке.

Наконец, третья проблема, возникающая при использовании аналитической индукции, — это преимущественная ориентация на описание качественных ме­ханизмов взаимосвязи, создающая, по выражению Н. Дензина, «проблемы, когда изучаемые процессы включают в себя непрерывные переменные, проявляю­щиеся лишь до какой-то степени»[78]. Указание на то, какие количественные зна­чения теоретических переменных являются «пороговыми» или «достаточны­ми», чтобы изучаемые отношения наблюдались, обычно отсутствуют.

Включенное наблюдение, как и другие методы социологического исследова­ния, сталкивается с проблемами внешней и внутренней валидности, т. е., как и в случае эксперимента или выборочного обследования, социолог должен ка­ким-то образом определить, могут ли его результаты быть обобщены и перене­сены на другие подобные группы (внешняя валидность). Он должен также убедиться в том, что его результаты не являются побочным продуктом самого про­цесса наблюдения (внутренняя валидность), т. е. следует учесть возможные источники смещений, детально обсуждаемые в последующих главах: истори­ческое развитие, «созревание» респондентов в ходе исследования, реактивные эффекты и т. п. (Здесь в значительной мере применимы те подходы к валидации, о которых говорится в главах 4 и 6.)

Выше мы упомянули другой, интерпретативный, подход к теоретическому анализу результатов включенного наблюдения. Этот подход ориентирует исследо­вателя на поиск смысла социального поведения с точки зрения самих деятелей, на создание наблюдателем теории, отражающей собственные «теории» наблю­даемых. Если воспользоваться формулировкой К. Гирца, целью здесь является «не экспериментальная наука, ищущая закон, а интерпретативная наука, наце­ленная на поиск смысла»[79]. Обсуждая подходы к определению теоретической проблемы включенного наблюдения, мы уже говорили о том, какой смысл здесь придается этнографическому пониманию. Теперь нам достаточно будет рассмот­реть, каким способом понимание смысла человеческого действия может дости­гаться в ходе теоретического анализа результатов включенного наблюдения.

Отказ от абстрактных, формальных теорий не означает отказа от теоретичес­ких понятий и перехода к прямой фиксации обыденного опыта. Интерпретация осмысленных социальных действий также не требует от исследователя какой-то сверхъестественной способности сопереживания и «вчувствования» в чужой опыт. Смыслы и нормы социального действия по своей сути интерсубъектив­ны, т. е. не могут быть сведены к неповторимым индивидуальным состояниям, переживаниям или мнениям. Они изначально ориентированы на возможность понимания, коммуникации и сотрудничества и неотделимы от языка, использу­емого для их описания. Исследователь имеет дело с совокупностью значений и символов, используемых людьми для самоописания и самоанализа своих по­ступков, и обладает возможностью их понимания, поскольку сам постоянно включен в этот процесс производства смыслов. Выбирая из нескольких воз­можных интерпретаций верную, он анализирует наблюдаемую социальную практику приблизительно так же, как комментатор анализирует текст. Альтернативных интерпретаций текста много, но не бесконечно много. Последнее верно и для социальной практики, и для социальных институтов, порождаемых этой практикой и ее воплощающих. Они открыты для понимания, поскольку с само­го начала нацелены на понимание, ориентированы на других людей.

Если представить данное исследователем описание символической формы и смысла каких-то событий как «внешнее» описание, а то описание своего виде­ния ситуации, которое дают участники, как «внутреннее», возникает вопрос о соотношении теоретических и обыденных понятий, используемых в этих двух типах описания. Для решения этого вопроса сторонники интерпретативного подхода обычно используют разграничение «отдаленных-от-опыта» и «близких-к-опыту» понятий.

«Близкими-к-опыту», в формулировке К. Гирца, можно назвать те понятия, ко­торые сам исследуемый (субъект, информант) мог бы «естественно и без спе­циальных усилий использовать для определения того, что он сам или его ближ­ние видят, чувствуют, думают, представляют себе и т. п., и которые он мог бы без труда понимать, когда эти понятия сходным образом применяются други­ми»[80]. «Отдаленными-от-опыта» являются те понятия, которые «разного рода специалисты — психоаналитик, экспериментатор, этнограф, и даже священник либо идеолог, — используют в достижении своих научных, философских или практических целей. „Любовь" — это близкое-к-опыту понятие; „фиксированность либидо на определенном объекте" — отдаленное-от-опыта. „Социальная стратификация" и, возможно, для большинства людей даже „религия" (не гово­ря уж о „религиозной системе") являются отдаленными-от-опыта, тогда как „каста" или „нирвана" — по крайней мере, для буддистов и индуистов — это близкие-к-опыту понятия»[81].

Исследовательская роль имеет определенные преимущества: хотя ученый и не может «влезть в шкуру» других людей, он может попытаться упорядочить и подвергнуть более глубокому и систематическому анализу те слова, символы и культурные формы, посредством которых изучаемые им люди описывают и передают свой опыт, делая это зачастую непоследовательно, случайно или не вполне осознанно. Сравнительно абстрактные, отдаленные-от-опыта понятий­ные конструкции позволяют ученому превратить живой опыт и изменчивые культурные формы в предмет собственно теоретического анализа, сделать еще один шаг к увеличению достоверного, доступного коллективному пониманию и проверяемого научного знания. Возникающие здесь возможности и границы теоретического понимания в науках о человеке могут быть очерчены одной меткой фразой: «В стране слепых, которые не так ненаблюдательны, как кажут­ся, одноглазый — не король, а зритель»[82].

Дополнительная литература

Девятко И. Ф. Модели объяснения и логика социологического исследования. М.: ИСО РЦГО-TEMPUS/TACIS, 1996.

Ионин Л. Г, Основания социокультурного анализа. М.: Изд-во РГГУ, 1995.

Козина И. М. Особенности применения стратегии исследования и случая (case study) при изучении производственных отношений на промышленном предприятии // Социология: 4М. 1995. № 5—6.

Маслова О. М. Качественная и количественная социология: методология и методы (по материалам круглого стола) // Социология: 4М. 1995. № 5—6.

Никишенков А. А. Из истории английской этнографии: Критика функционализма. М.: Изд-во МГУ, 1986. С. 48—90. Гл. 2.

Ольшанский В. Б. Личность и социальные ценности // Социология в CCCР. М.: Наука, 1966. Т. 1. С. 242—251.

Ряжский И. А. Опыт использования включенного наблюдения для изучения жизни производственного коллектива // Социологические исследования. 1975. № 3. С. 92—99.

Ядов В. А. Стратегии и методы качественного анализа данных // Социология: 4М. 1991. № 1. С. 14—31.