Глава третья. Возвращение. Война. Октябрьская революция в России и индия

Прежде чем навсегда вернуться на родину, Ганди совершил очередную поездку в Англию.

Европа жила беспокойно. За помпезными братаниями императоров и глав правительств, за мелодрамой дипломатических приемов скрывались вражда, политическое коварство, конкуренция и военное соперничество. Обогащаясь, Европа требовала от остального мира безоговорочного почитания и подчинения, жаждала иметь все больше богатств и привилегий. Не задумываясь о последствиях, империалистические державы готовы были смертельной хваткой вцепиться друг в друга, лишь бы что-то прирастить к своим империям.

Грандиозные планы расширения своей и без того огромной империи вынашивались в Англии. "Строители империи" мечтали на этот раз о создании обширной африканской колонии, которая простиралась бы от Каира до Кейптауна. Поэтому Англия с ревнивой ненавистью следила за замыслами Германии. Англичанам были невыносимы крикливые и самодовольные речи кайзера Вильгельма II о том, что Германии должны принадлежать моря и океаны, что ее миссия - распространить немецкую культуру не только в Европе, на Балканах, но и в Азии и Африке.

В Европе завершались последние приготовления к войне. Уже определились группировки империалистических сил для передела мира с целью получения новых источников сырья и рынков сбыта.

Дипломаты говорили о сложившемся в мире "равновесии сил". Скорее это было равновесие страха, авантюризма, империалистической алчности к национальному достоянию других народов. Определили свои позиции в войне и страны, не входившие в блоки. Япония выступила на стороне Англии. Этот союз должен был защищать интересы Англии на Востоке, особенно в Индии. Саму Индию, разумеется, никто не собирался спрашивать о ее позиции. Индию, по словам Дж. Неру, держала в подчинении тройная оккупационная армия Англии - военная, гражданская и коммерческая. США предпочли не присоединяться ни к одному из союзов, пока не прояснится, какой из них им следует поддержать в интересах американских монополий.

Уже слышалось грозное дыхание приближавшейся мировой войны. Атмосфера в Европе была заполнена ее едким угаром, который застилал глаза и одурманивал сознание. Военная истерия нагнеталась разветвленной, точно щупальца спрута, пропагандой, впервые поставленной империализмом на мощную индустриальную основу. Психологическая обработка огромных масс людей, целых народов стала одной из международных функций промышленно-финансовых монополий.

Дезинформация, сенсационные сообщения о новых видах оружия, о проведении в других странах мобилизаций, клевета, искажение всего и вся; газеты и журналы оглупляли растерявшегося в потоках лжи человека и, вместе с распространением всеобщего страха, распаляли в нем ненависть к другим странам, разжигали в людях национализм, прославляли "героическую" смерть за отечество. Войну восхваляли и некоторые писатели. Англичанин Джон Раскин писал: "...Великие нации обретали правдивые слова и силу ума во время войны и теряли их во время мира: война их учила, а мир обманывал, война воспитывала, а мир предавал - одним словом, они рождались во время войны и умирали во время мира". Интересно, что сказал бы Раскин, доживи он до наших дней, о термоядерной войне?

На книгах Раскина воспитывалось целое поколение английского колониального офицерства. Дж. Неру называл его откровенным империалистом. Но, как ни странно, тот же Раскин своей идеализацией крестьянского быта и мелкобуржуазной психологии оказал заметное влияние на формирование мировоззрения Ганди - человека, для которого ненасилие, правда, любовь были богом и смыслом жизни.

Итак, политические партии, святая церковь и даже пацифисты объединились со своими правительствами в культе войны, шовинизма, идеи национального "превосходства" одних народов над другими. Но в России большевики, руководимые Лениным, со всей определенностью выступили против готовившейся империалистами грабительской и чуждой интересам народов мировой бойни.

Нельзя сказать, что Ганди оправдывал войну и не понимал ее антинародного характера. Однако, осуждая войну, он все же не призывал к поражению в ней Англии. Как подданный Британской империи, Ганди по-прежнему считал своим долгом не оставлять Англию в годину испытания.

Когда Ганди пересекал Ла-Манш, стало известно о начале мировой войны. Судно едва прошло между подводными минами, которые были заложены вдоль всего пролива. 6 августа 1914 г. оно вошло в порт и военно-морскую базу Саутхемптон. Англия воевала уже два дня. Люди словно сошли с ума. Молодые парни покидали свои дома, чтобы уже никогда в них не вернуться. Они толком так и не узнали, из-за чего возникла война, и не догадывались о том, что чем бы ни закончилась она - победой или поражением, им она несла только смерть и беды; те же, кто посылал их на войну, рассчитывали взамен бренных солдатских тел приумножить в своих банковских подвалах число желтых слитков нетленного металла.

Ганди наблюдал, как по улицам Лондона маршировали солдаты и, распевая "патриотические" бравурные песни, беспечно направлялись в свирепую пасть войны. Англичане, индийцы, немцы, русские - все обманутые солдаты антинародной войны, умирая, должны были верить в то, что они отдают свои жизни за идеал свободы и вечный справедливый порядок, который будет установлен на земле после войны.

В индийских эмигрантских кругах - в Германии, Франции, США, Канаде, Англии, а также в самой Индии среди ее национальных лидеров шли горячие споры о том, какую позицию в войне должны занять индийцы, добивавшиеся свободы для своей родины. Немало индийских патриотов выступили за налаживание сотрудничества с правительствами стран, находившихся в состоянии войны с Англией, - Германией и Турцией, от которых они рассчитывали получить поддержку в борьбе против колонизаторов. Сторонники этой линии образовали в Берлине Комитет индийской независимости и выпустили манифест, объявивший войну Англии. Они даже сформировали на территории Афганистана Временное правительство Индии в эмиграции. Эмиссары этого правительства во время войны трижды приезжали в Россию, тщетно пытаясь заручиться поддержкой царя, а затем Керенского. Но они не получили помощи ни от Германии, ни от Турции.

Другие деятели национально-освободительного движения, к которым относился Ганди, считали необходимым поддержать в войне Англию и таким путем морально принудить ее к предоставлению Индии статуса доминиона.

По своим убеждениям Ганди был против войны, и, выступая в ней на стороне Англии, он "всей душой стремился к тому, чтобы освободить от войны себя, свой народ и весь мир". Как и в войне против буров, Ганди намерен был сформировать санитарный отряд. Осуществить этот замысел помешала болезнь, и Ганди пришлось уехать в Индию. Позднее он со всей суровостью расценит свое решение поступить на военную службу к англичанам. "Тот, кто добровольно пошел на службу, - напишет он, - в шайку разбойников возчиком или сторожем, чтобы охранять их добро, когда они идут на промысел, или же сделался их сиделкой, чтобы ухаживать за ними, когда они ранены, в той же мере виновен в разбое, как и сами разбойники. Совершенно так же тот, кто ограничивается уходом за ранеными в бою, в равной мере не может уйти от ответственности за войну".

Ганди, хотя и критиковал "несовершенство" британской системы управления, но в те годы не утратил веры в нее и поэтому добросовестно стремился ее улучшить. Когда же со временем Ганди признает эту систему нетерпимой, он с обнажающей искренностью спросит себя: "Но если, потеряв веру в эту систему, я отказался теперь сотрудничать с британским правительством, то как могли мои друзья, которые уже тогда (в период первой мировой войны. - Авт.) потеряли веру и в систему, и в ее представителей, сотрудничать с британским правительством?" Ганди был не единственным из национальных индийских деятелей, кто поддался, как писал в биографическом очерке о нем Ромен Роллан, "лицемерному идеализму войны 1914 года".

Свобода родины для индийских патриотов была главной ставкой в войне. Поэтому члены английского кабинета, желая покрепче привязать Индию к колеснице войны, не скупились на посулы. Они обещали Индии не только статус доминиона, но и достойное представительство ее в имперских органах управления, а также некоторую свободу во внешнеполитической сфере. Премьер-министр Англии Ллойд Джордж, например, даже предусмотрел участие представителя Индии в работе своего военного кабинета и имперской конференции. И это было им осуществлено, несмотря на то, что несколькими годами раньше такое казалось просто немыслимым. Министр по делам Индии лорд Морли перед началом войны предупреждал, что Великобритания "не может иметь две внешние политики". А премьер-министр Асквит на имперской конференции в 1911 году тоном, не допускающим возражений, заявил, что лишь одно правительство Соединенного Королевства наделено правом решать вопросы войны и мира и не будет делить эти полномочия с колониями.

Из политической практики, однако, известно, что к таким категорическим заявлениям государственные деятели прибегают тогда, когда их позиции в том или ином вопросе уже не так прочны. Амбициозные слова Морли и Асквита могли свидетельствовать лишь о том, что право метрополии на монополию во внешнеполитических делах уже было поставлено доминионами под сомнение. Национальные лидеры крупных и наиболее развитых колоний, опираясь на освободительное движение в своих странах, все настойчивее претендовали на участие в формировании внешней политики Британской империи. Они использовали внешние трудности Лондона, чтобы "выторговывать" у него политические и экономические уступки, добиваться либерализации колониального гнета.

В январе 1915 года сорокашестилетний Мохандас Ганди прибыл в Бомбей. Ступив на родную землю по прошествии десяти лет, он был счастлив.

В Бомбее его встречал Гокхале, который по этому случаю специально приехал из Пуны.

Высокопоставленные соотечественники устроили в честь Ганди большой банкет. Среди его участников, облаченных в модные европейские костюмы, Ганди, по его словам, выглядел "неотесанной деревенщиной". В своем дхоти - куске хлопчатобумажной ткани, обвитом вокруг бедер, - он вносил в обстановку роскоши и блеска явный диссонанс. Присутствующие произносили в адрес "чудаковатого" гостя по-восточному хвалебные речи на английском языке, хотя большинство из них были его земляками - гуджаратцами.

Ганди, увешанный гирляндами цветов, смущаясь, выступил с ответным словом на родном гуджарати. Вряд ли ему удалось этим устыдить своих земляков, но для них, по крайней мере, стало ясно, что он не одобрял их англофильства.

Время, когда Ганди, поддавшись общему веянию в среде индийской интеллигенции, подражал всему английскому, давно прошло. Еще в середине 1906 года, в возрасте тридцати семи лет, он принял обет брахмачария, поставив тем самым всю свою жизнь в рамки жесточайших ограничений. Обет предусматривал, наряду с выполнением целого свода религиозных предписаний индуизма, отказ от владения собственностью, исключение из рациона питания продуктов животного происхождения, половое воздержание и другие запреты. Аскетический образ жизни, основанный на сознательном подавлении страстей и желаний, по убеждению Ганди, закалял волю, просветлял ум и душу, давал возможность целиком посвятить себя служению своему народу.

В Индии подобный образ жизни - дело вовсе не диковинное. Таких людей - брахмачари там исстари почитают как подлинных приверженцев веры и добронравия.

Гокхале сообщил Ганди, что с ним хотел бы встретиться губернатор провинции Бомбей лорд Уиллингдон. Вскоре в губернаторском дворце состоялась эта встреча. После обычных расспросов, проходивших в манере светской беседы, губернатор раскрыл цель встречи: он попросил Ганди дать ему обещание не предпринимать никаких политических шагов без предварительного совета с ним. Уиллингдон сказал при этом, что он будет готов принять его без всяких формальностей и в любое время. Губернатор, очевидно, надеялся услышать от собеседника слова о полной лояльности к правительству и заверения не выступать против имперских властей, но этих слов, к глубокому разочарованию Уиллингдона, Ганди не произнес. Ганди ответил губернатору, что ему легко дать обещание советоваться с ним, поскольку он взял себе за правило прежде всего уяснять точку зрения другой стороны и по возможности приходить к соглашению.

Беседа с Ганди, поскольку он заговорил о противостоящих друг другу сторонах как о само собой разумевшемся факте, не предвещала правительству ничего утешительного. Кто-кто, а губернатор был хорошо осведомлен тайной полицией о "фанатичности" в своих убеждениях и неподкупности этого "дипломата в лохмотьях".

Вскоре Ганди уже по своей инициативе появился во дворце. Рассказав о грубом произволе железнодорожных и таможенных чиновников в отношении индийцев - пассажиров третьего класса, он просил губернатора принять надлежащие меры. Уиллингдон, не скрывая своего неудовольствия, постарался отделаться от визитера замечанием, что вину за эти беспорядки несут, мол, власти Дели. Присутствовавший при разговоре секретарь бомбейского правительства выразил Ганди возмущение по поводу высказанного им намерения прибегнуть в случае бездействия властей к кампании гражданского неповиновения - сать-яграхе.

- Не угроза ли это? - спросил секретарь. - Неужели вы думаете, что сильное правительство уступит угрозам?

- Это не угроза, - ответил Ганди, - а воспитание народа. Моя обязанность - указать народу все законные средства борьбы с обидчиками. Нация, которая желает стать самостоятельной, должна знать все пути и способы достижения свободы. Обычно в качестве последнего средства прибегают к насилию. Сатьяграха, напротив, представляет собой абсолютно ненасильственный метод борьбы. Я считаю своей обязанностью разъяснять населению, как и в каких пределах им пользоваться. Не сомневаюсь, что английское правительство - правительство сильное, но не сомневаюсь также и в том, что сатьяграха - в высшей степени действенное средство.

Секретарь скептически покачал головой и мрачно сказал:

- Посмотрим.

В общем Ганди, вернувшись на родину, сразу же дал почувствовать английским властям, что смирения от него ожидать не следует. С настороженностью следили за действиями Ганди и "отцы-основатели" Конгресса.

Некоторое время по приглашению Гокхале он гостит у него в Пуне. Казалось, между этими двумя людьми не было ничего общего, что могло бы их объединять тесными узами дружбы: один походил на сельского плебея, другой вел патрицианский образ жизни. Но это было лишь внешним впечатлением. Их роднило главное - общие взгляды на мирное развитие освободительного движения в Индии, любовь к родине.

Профессор Гокхале зорко подметил в Ганди удивительный дар, каким никто другой, разве что Локаманья Тилак, в Индии не обладал, - умение повести за собой простых людей и удерживать их в подчинении своей воле. Что особенно ценил он в Ганди, так это его умение "дозировать" энергию масс, не допуская перерастания ее в насильственную стихию.

Гокхале считал, что только Ганди мог установить связь индийской национальной элиты с простым народом, которой ей так недоставало. Профессор, однако, опасался возможной радикализации взглядов Ганди. Настораживала Гокхале и книга Ганди "Хинд сварадж", которую он расценил как "поспешный плод незрелой мысли". Поэтому Гокхале, желая поближе присмотреться к своему другу, посоветовал ему в течение первого года не организовывать никаких политических кампаний и жить, как он сказал, с широко открытыми глазами, но закрытым ртом.

Соглашаясь, Ганди поделился со своим наставником планами основать в Гуджарате ашрам (обитель) и, поселившись там, посвятить себя служению землякам. Одобрив этот план, Гокхале обещал необходимую Ганди финансовую помощь для осуществления задуманного. Гокхале представил гостя респектабельным членам очень умеренного общества "Слуги Индии", которые отнеслись к герою Южной Африки с вежливой снисходительностью и скрытым недоверием: "слуги", принявшие Ганди за "простолюдина", не нашли с ним общего языка, как не находили его и с самим народом. Ганди тоже не был в восторге от знакомства со "слугами" и не помышлял вступать в их унылое общество.

Еще находясь в Южной Африке, Ганди постоянно прислушивался к неровному пульсу родины и обращал свой взор на Западную Индию, на Махараштру, где в 1906-1907 годах пришли в движение народные массы, происходило брожение умов и оживился воинственный национализм. Там выдвинулся первый великий вождь народной Индии Локаманья Тилак. До него простые люди не знали руководителей Конгресса - это были лидеры элитарной Индии. Они не стремились возглавить народное движение и предпочитали спокойные политические умствования в своей среде, куда не вторгались люди с полей и фабрик. "Им не нравился пламенный энтузиазм Бенгалии, - говорил Дж. Неру, - не по душе им был также несгибаемый дух Махараштры, воплощенный в Тилаке".

Колонизаторы не утруждали себя изобретением новых методов подчинения народа Индии. С одной стороны - тюрьмы, избиения, штрафы, полицейские облавы и своры сыщиков, принятие репрессивных законов о подпольных организациях и о нелояльности прессы; с другой - заискивание перед индийской элитой и обещание увеличить для нее число мест в законодательных советах.

Тилака арестовали, над ним был учинен суд. Тогда население Бомбея начало и успешно провело шестидневную всеобщую политическую стачку - по числу лет каторжных работ, к которым был приговорен Тилак.

Вести о волнениях в Индии облетели весь мир. В. И. Ленин писал по поводу суда над Тилаком: "...Эта месть демократу со стороны лакеев денежного мешка вызвала уличные демонстрации и стачку в Бомбее. Пролетариат и в Индии дорос уже до сознательной политической массовой борьбы, - а раз это стало так, песенка английско-русских порядков в Индии спета!"^*. Давая оценку политике английских либералов, каковым слыл министр по делам Индии Джон Морли, Ленин отмечал, что они "превращаются в качестве правителей Индии в настоящих Чингисханов..."^**.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. - Т. 17. - С. 179.)

^** (Там же. - С. 178.)

Путем репрессий и посулов, осуществления частичных реформ, известных по именам их творцов как реформы Морли - Минто, Англия сбила пламя разгоравшейся национально-освободительной борьбы в Индии. Однако дремота, в которую погрузилась страна, походила на напряженно-тревожное затишье перед бурей, и Ганди, обладая острой политической интуицией, хорошо чувствовал это.

По возвращении в Индию Ганди нужно было время для того, чтобы собраться с мыслями, многое обдумать, вжиться в политическую обстановку, разобраться в позициях политических группировок; наконец, нужно было определить свое место в общенародном движении и решить: когда, как, с кем и с чего начать борьбу. Для него было ясно одно: он начнет с малого, не торопя события, действуя по принципу, что и один шаг в правильном направлении лучше стремительного движения не в ту сторону.

После непродолжительного посещения родного Раджкота Ганди направился в Шантиникетон к Рабиндранату Тагору, великому поэту Индии. Поэт гостеприимно предоставил колонистам из Феникса, прибывшим с Ганди из Южной Африки, отдельное помещение. В Шантиникетоне - "обители спокойствия" - Тагор принял и обласкал Ганди, как самого близкого человека. Тогда он и назвал дорогого гостя Махатмой. С тех пор это имя прочно закрепилось за ним, несмотря на все протесты Ганди против его возвеличивания.

Тагор, красивый, в шелковом хитоне, свободно ниспадавшем с плеч, с длинными волнистыми волосами и патриаршей, окладистой бородой, выглядел в сравнении с Ганди атлантом. Разнились они и по своему миропониманию. Тем не менее без этих двух индийцев немыслимо представить себе образ народа этой страны, узнать его чаяния, душу, понять национальный характер.

Тагор познакомил Ганди с народным университетом в Шантиникетоне, который он создал на свои средства, показал обширную библиотеку, лаборатории, опытные поля и мастерские. Ганди быстро сошелся с преподавателями и студентами. С позволения Тагора он пытался передать им навыки самообслуживания. Находившиеся здесь же колонисты с фермы Феникс вызвали у обитателей Шантиникетона интерес к их опыту совместного ведения хозяйства.

Здесь же его застала печальная весть о смерти Гокхале. Проводив своего покровителя и наставника в последний путь, Ганди уехал в Гуджарат. Он не хотел долго обременять гостеприимного Тагора. К тому же Ганди, хотя и глубоко почитал Тагора, не воспринимал уклада его жизни и многих его идей. Ганди, разумеется, нельзя причислить к нигилистам, скорее наоборот, он признавал авторитет выдающихся личностей. И все же он, пожалуй, никогда не являлся по-настоящему чьим-то последователем: он обладал слишком независимым характером. Друзья Ганди шутили, что он всегда резервировал право не соглашаться и с самим собой.

25 мая 1915 г. под Ахмадабадом Ганди основал обитель, которую назвал "Сатьяграха ашрам". Название ашрама говорило о том, что мысль о проведении кампании гражданского неповиновения против английских колонизаторов все больше завладевала Ганди. Поначалу в ашраме поселились 25 человек, живших по особому уставу. Самопожертвование и личная скромность стали главными заповедями сатьяграхов. Ганди считал, что национальный лидер, решивший участвовать в сатьяграхе, не должен ставить себе в заслугу служение народу и требовать за это почета или каких-либо знаков отличия. "Служение без скромности, - утверждал Махатма, - есть эгоизм и самомнение".

Когда Ганди принял в число равноправных обитателей ашрама семью неприкасаемых, он в глазах правоверных индусов совершил нечто вроде страшного святотатства. Эта весть потрясла и оскорбила религиозные чувства руководителей индуистской общины. Они с возмущением отвернулись от Ганди: ведь он покушался на самое святое, чем всегда кичились представители высших каст - на их "благородное" происхождение. Теперь же Ганди уравнял "презренных мусорщиков" с людьми из высших каст, знать с чернью. Ни один политический деятель тогдашней Индии не решился бы на такой смелый шаг, рискуя быть осужденным и даже проклятым своими же последователями.

Уж на что послушная и уважительная к мужу Кастурбай и та поначалу было не удержалась от того, чтобы не обвинить его в ереси. А Ганди и не думал отступать. "Если мне докажут, что постыдная система неприкасаемых присуща индуистской религии, - заявил он, - то я открыто восстану против самого индуизма". В этом проявились и подлинный гуманизм Махатмы, и его политическое чутье. "Я бы предпочел, чтобы меня изрезали на куски, - писал он, - чем не признавать своих братьев из отверженных сословий... Я не желаю возрождаться, но если мне это суждено, я желаю возродиться среди отверженных, дабы разделять их позор и посвятить свой труд их освобождению". Ганди удочерил маленькую девочку из "неприкасаемых" и с нежностью говорил об очаровательном семилетнем чертенке, принесшем ему в дом и солнце, и непогоду. По-матерински обласкала девочку и Кастурбай. Муж оказался прав: любовь и совесть сильнее предрассудка.

- Пусть живет с нами божье создание, - благостно сказала она. И Мохандас широко заулыбался, восторгаясь душевной победой жены.

- Я знал, что по-другому ты не могла поступить.

В этот период жизни Ганди продолжает свои "эксперименты с истиной", все так же увлекается диететикой. Он агитирует отказаться не только от употребления в пищу мяса, но и исключить из рациона молоко, ибо оно вырабатывается в организме священной для индусов коровы.

Весьма показательна в этом отношении встреча Ганди в 1915 году с виднейшим индийским философом Сарвепалли Радхакришнаном, в последующем одним из первых индийских послов в СССР, а затем президентом свободной Индии.

- Не пейте молока - это квинтэссенция говядины, - убеждает Ганди Радхакришнана.

А тот с присущим ему даром к полемике парирует довод собеседника:

- В таком случае мы все каннибалы, так как пьем материнское молоко, которое суть квинтэссенция человеческого мяса.

Ганди, как и Толстой, остро чувствовал приближение духовного кризиса современной цивилизации. Он болезненно переживал подмену нравственного сознания технократическими знаниями, а потому и предостерегал людей об опасности деформации цивилизации из-за их чрезмерного увлечения технократической деятельностью. Мыслителей, подобных Толстому и Ганди, называли утопистами, хотя многие и считали этих двух гигантов пророками. Их утопия, однако, имела весьма земное происхождение. Они как гении социальной интуиции, в отличие от миллионов других людей, уже в начале века сумели узреть и понять реальные (не утопические!) проблемы, которые за ближайшим поворотом истории поджидали "беспечное" человечество, - это и изобретение средств массового уничтожения, и экологические бедствия, и невиданный доселе в мире взрыв насилия, и многие другие страшные гримасы истории. Предвидя нависшую над мировым сообществом смертельную угрозу, Толстой и Ганди ищут другую модель его развития. Они ориентируются не на ту буржуазную цивилизацию, которая связана с промышленной революцией, а на иную, более простую, гуманную, устремленную не к богатству, а к самосовершенствованию, на цивилизацию более чуткую к законам природы и духовным потребностям человека. "Я не мечтатель, скорее практический идеалист. Религия ненасилия предназначена не для ангелов и святых. Она предназначена для обычных людей, - заявляет Ганди. - Ненасилие является свойством людского рода, тогда как насилие - закон грубых животных инстинктов. Духовное начало не развито у зверя, и кроме физической силы ему неведом другой закон. Достоинство человека требует соблюдения высшего закона, который проявляется в силе его духа".

Технократическое искривление цивилизации, по мысли Ганди, объясняется стремлением удовлетворить лишь тленную плоть человека: создать комфортные излишества его бытия, приумножить роскошь, материальные блага и собственность, что непременно ведет к оскудению нравственных начал человека, к увяданию его души. А загубить душу - значит загубить все сущее на Земле, ибо наивысшим смыслом и даром бытия является духовность, способность человека любить, искать истину и исповедовать ее.

Впадая в крайность, Ганди не признавал даже медицину как науку. Он, в частности, говорил Радхакришнану:

- Тысячи людей рождаются в джунглях и обходятся без всякой медицинской помощи.

А тот отвечал:

- Но в джунглях и умирают тысячи.

В какой-то мере и Радхакришнан осуждал буржуазную цивилизацию, говоря, что она чересчур "материалистична" и ей крайне недостает "духовности". Но он был далек от того, чтобы отрицать науку. По правде говоря, беседа оказалась не из приятных. Радхакришнан не знал тогда, что случай свел его с человеком, который станет идеологом освободительного движения, выразителем умонастроений миллионов его соотечественников, будет страстно добиваться их единства.

Национальное единство... Возможно ли оно вообще? Как объединить крестьянина с помещиком, как сблизить в одном национальном порыве к свободе фабриканта и рабочего, феодальных князей, консервативную религиозную верхушку с новой интеллигенцией и мелкой буржуазией, как ликвидировать раздуваемую колонизаторами индусско-мусульманскую вражду, как преодолеть вековечное изгнание из жизни общества миллионов неприкасаемых? Индийский национальный конгресс, каким он был в начале века, не мог решить этих проблем, да он и не ставил перед собой таких задач. Надо было решительно все изменить. Вдохнуть в вялый организм Конгресса жизнь, влить в него народную силу. Это попытался сделать Тилак. В результате Конгресс оказался расколотым, а сам Тилак - в тюрьме. Индия изнывала от раздиравших ее социальных конфликтов, и чем больше они обострялись, тем увереннее себя чувствовали колонизаторы.

В 1914 году Тилак вышел из тюрьмы. Ганди с восторгом наблюдал за "мятежной" деятельностью Тилака. Это был человек редкой энергии, в которой воплотились все качества народного вождя "крайних" - ум, воля, знания, бесстрашие, прозорливость политика и логика математика, бескорыстие и беззаветная любовь к людям.

"Что было бы, если бы преждевременная смерть не унесла его в августе 1920 года? - писал Ромен Роллан. - Ганди, преклонявшийся перед высокой властью его гения, глубоко расходился с ним в политическом методе, и бесспорно, что если бы Тилак остался в живых, Ганди сохранил бы лишь религиозное руководство восстанием. Каким бы мог быть порыв индийского народа под этим двойным предводительством! Ничто не смогло бы устоять против него, ибо в руках у Тилака были вожжи дела, а у Ганди - внутренние силы его. Но судьба поступила иначе,?,и можно сожалеть об этом и ради Индии, и ради самого Ганди... Он бы без колебания предоставил Тилаку управление общей массой народа... И на этот раз она могла бы принадлежать Тилаку... Он был демократом от рождения и решительным политиком, без оглядки на религиозные требования. Тилак говорил, что политика не для богомольных людей".

Ганди, так же как и Тилак, опирался на народ. Почему же, как утверждает Роллан, он не доверял массам? Все дело в том, что Ганди опасался потерять на каком-то этапе освободительного движения контроль за мирными формами борьбы. Его преследовал кошмар братоубийственной резни огромных толп, вышедших из повиновения вождям, тупых массовых убийств, хаоса и разрушений. Это могло бы быть только на руку колонизаторам. Они уже не раз использовали выступления индийцев для разжигания религиозно-общинных беспорядков в стране.

Ганди - богослов по натуре и политик по необходимости. Тилак шокирует его своим заявлением, что в политике все дозволено. Ганди, в отличие от Тилака, готов пожертвовать свободой родины, лишь бы не "осквернить" насилием и кровью путь к ее достижению. Политическая практика Ганди - это надстройка над религиозным постаментом, приспособленная к стремлениям народа к свободе и исторически отвечающая общим национальным интересам Индии.

Ганди ездит по стране. На его пути - Карачи, Калькутта, Лахор, Аллахабад, Бенарес, Дели, Канпур, Мадрас, десятки городов и сотни отдаленных, забытых богом деревень. "По пятам за мной всегда следовали агенты тайной полиции, - вспоминал Ганди, - сыщики то и дело приставали ко мне на станциях, спрашивая билет и записывая его номер".

И всюду он видел запуганных и покорных крестьян, унылых, изможденных рабочих, беспомощных, охваченных чувством безысходности представителей местной интеллигенции. Некоторые из индийцев, считавшие себя борцами за национальную свободу, упрямо обращали свои взоры в прошлое, пытаясь найти в ушедших веках ответ на вопросы, которые ставила перед ними сегодняшняя Индия. Но разве в омертвевшем прошлом можно было найти эти ответы? И как прав был Тагор, говоря этим людям, что они не должны хранить в себе то, что умерло, так как мертвое несет с собой смерть. Другие, напротив, отворачивались от национальных традиций, с надеждой смотрели на Запад, жалко подражали ему, цепляясь за пышный шлейф Англии, подобострастно припадая к ее стопам. "Где выход из такого положения? - спрашивал себя Ганди. - Как можно вырвать Индию из засасывающей ее трясины рабства?" Покорность, бездействие, апатия, порожденные столетиями английского господства, глубоко проникали в психологию народа и его вождей. Это явление в общественной жизни страны Дж. Неру сравнивал с жестокой болезнью, "которая, разрушая ткань легких, убивает медленно, но верно". "Иногда нам казалось, - писал он, - что лучше бы болезнь протекала быстрее и более открыто, подобно холере или бубонной чуме; но эти мысли преходящи, ибо авантюризм ни к чему не приводит, а заговоры при серьезном заболевании не приносят пользы".

Набросок портрета М. К. Ганди с натуры. Мадрас, 1918

"И вот тогда пришел Ганди, - вспоминает Неру. - Он был подобен струе свежего воздуха, заставившей нас расправить плечи и глубоко вздохнуть; подобно лучу света, он прорезал мрак, и пелена спала с наших глаз; подобно вихрю, он все всколыхнул, и в первую очередь человеческое мышление. Ганди не спустился сверху; казалось, он вышел из миллионных масс индийцев, он говорил их языком и уделял им и их ужасающему положению все внимание".

Богатым соотечественникам - князьям, помещикам, фабрикантам и торговцам, гордившимся своей принадлежностью к Индийскому национальному конгрессу, Ганди советовал: "Слезайте со спин крестьян и рабочих - все вы, живущие их эксплуатацией, уничтожьте систему, порождающую эту нищету и эти страдания". Понятие политической свободы в устах Ганди приобрело новое содержание. Многие из руководителей Конгресса не соглашались с Ганди, но они уже не могли так просто отмахнуться от него: его идеи быстро распространялись в народе, возрастало его влияние на рядовых конгрессистов; позиция Ганди становилась все более весомым фактором в расстановке политических сил в стране.

В начале 1917 года Ганди проводит свои первые сатьяграхи. Они распространяются пока на небольшие по площади районы страны. Выношенный и досконально продуманный им метод политической борьбы против колониальной администрации теперь проверен на практике. Укрепляется вера Ганди в действенность этого метода.

...Чампаран, округ на северо-западе провинции Бихар, расположенный у подножия Гималаев на границе с королевством Непал. Здесь англичане владели обширными плантациями индиго. На мировом рынке индиго уже вытесняли дешевые искусственные красители. Чтобы выдержать конкуренцию, плантаторы до нитки обирали крестьян-арендаторов, обрекали их семьи на голодную смерть. На сессии Конгресса, проходившей в Лакхнау, к Ганди подошел крестьянин по имени Раджкумар Шукла. Он приехал из Чампарана искать для своих земляков - возделывателей индиго защиты у Конгресса. Никто из лидеров Конгресса не стал заниматься этим делом. Они и не знали, с какой стороны подступиться к нему. "Чем, собственно,- рассуждали они, - земледельцы в Чампаране живут хуже миллионов других индийских крестьян".

Один Ганди выслушивает печальную историю о земледельцах Чампарана. Он едет в Бихар. Встречается с представителями местной администрации, с правительственным комиссаром округа, с судьями, с плантаторами, с самим губернатором, а самое главное - беседует с тысячами крестьян, вникает в каждую их жалобу. Из деревни в деревню ездит на слонах и лошадях, чаще всего ходит пешком, живет в бамбуковых хижинах крестьян. Повсюду он видит одну и ту же ужасающую нищету. "Ознакомившись с делами, - говорит Ганди, - я пришел к выводу, что нужно совершенно отказаться от обращения в суд. От этого толку мало. Там, где крестьянин так угнетен и запуган, суд бесполезен". Ганди призывает крестьян не выполнять кабальные условия аренды земли, навязанные им плантаторами.

Тогда власти предписывают Ганди покинуть Чампаран. А когда он наотрез отказывается подчиниться приказу, его арестовывают. Начинается судебный процесс.

- Я пренебрег предписанием не из-за отсутствия уважения к законной власти, - заявляет он на суде, - а во имя подчинения высшему закону нашего бытия - голосу совести.