Наука - орудие господства человека над природой

Именно в творчестве Ф. Бэкона практическая ориентация науки нового времени нашла свое наиболее яркое и последовательное выражение. Цель научного знания Бэкон видит в принесении пользы человеческому роду; в отличие от тех, кто видел в науке самоцель, Бэкон подчеркивает, что наука служит жизни и практике, и только в этом находит свое оправдание. "...Мы хотим предостеречь всех вообще, - пишет Бэкон, - чтобы они помнили об истинных целях науки и устремлялись к ней не для развлечения и не из соревнования, не для того, чтобы высокомерно смотреть на других, не ради выгод, не ради славы или могущества или тому подобных низших целей, но ради пользы для жизни и практики... " Общая задача всех наук - увеличение власти человека над природой. Те, кто относились к природе созерцательно, склонны были, как правило, видеть в науке путь к более углубленному и просветленному разумом созерцанию природы. Такой подход был характерен для античной науки, особенно для перипатетической школы. Бэкон резко осуждает такое понимание науки. Наука - средство, а не цель сама по себе; ее миссия в том, чтобы познать причинную связь природных явлений ради использования этих явлений для блага людей. "...Речь идет, - говорит Бэкон, имея в виду назначение науки, - не только о созерцательном благе, но поистине о достоянии и счастье человеческом и о всяческом могуществе в практике. Ибо человек, слуга и истолкователь природы, столько созерцает и понимает, сколько охватил в порядке природы делом или размышлением; и свыше этого он не знает и не может. Никакие силы не могут разорвать или раздробить цепь причин; и природа побеждается только подчинением ей. Итак, два человеческих стремления - к знанию и могуществу - поистине совпадают в одном и том же..." (курсив мой. - П.Г.).

В бэконовском стремлении обратить взор науки к земле, к познанию природных явлений, которые нам открывают чувства и потому на первых порах являются источником всякого знания, чувствуется сильное влияние протестантизма. Именно в протестантизме, начиная с самих его основателей - Лютера и Кальвина - акцент ставится на невозможность с помощью разума постигнуть то, что относится к сфере божественного, поскольку трансцендентный Бог составляет предмет веры, а не знания. Лютер был резким критиком схоластики, которая, по его мнению, пыталась с помощью разума постигнуть трансцендентное, дать рациональное обоснование истин откровения, доступных только вере. Разведение веры и знания, характерное для протестантизма в целом, привело к сознательному стремлению ограничить сферу применения разума прежде всего миром "земных вещей". Под этим понималось не просто познание природы - ибо ведь ее можно постигать с помощью спекулятивных построений, как то было, например, в средневековом и возрожденческом неоплатонизме, - но именно практически ориентированное ее познание.

Предоставив дело спасения души "одной вере", Лютер тем самым вытолкнул разум на поприще мирской практической деятельности - ремесла, хозяйства, политики. Применение разума в практической сфере тем более одобряется, что сама эта сфера с точки зрения протестантских реформаторов - и Лютера, и Кальвина - приобретает особо важное значение: труд выступает теперь как своеобразная мирская аскеза, поскольку монашеская аскеза протестантизмом не принимается. Отсюда уважение к любому труду - как крестьянскому, так и ремесленному, как деятельности землекопа, так и деятельности предпринимателя. "Протестантизм дает высокую оценку любому труду....Для реформаторов нет "чистой" (сакральной) и "грязной" (мирской) деятельности, - любой труд, если человек отдается ему с высшим напряжением всех сил и способностей, есть "служение Господу"". Отсюда же вытекает и признание ценности всех технических и научных изобретений и усовершенствований, которые способствуют облегчению труда и стимулируют материальный прогресс; этот последний теперь начинает восприниматься не как чисто мирское дело, но как плод настойчивого и плодотворного труда: сфера практической деятельности и нравственного обновления у протестантских мыслителей невольно объединяются.

Особенно ярко все это видно именно у Ф. Бэкона. Как и Лютер, Бэкон ориентирует науку искать свои открытия не в книгах, а в поле, в мастерской, у кузнечных горнов. Он советует исследователям "продать книги, оставить Минерву и Муз как бесплодных девственниц и посвятить себя служению Вулкану". Знание, которое не приносит практических плодов, Бэкон считает ненужной роскошью; спор об отвлеченных понятиях и "гипотезах", как позднее назовет их Ньютон, не приносит никаких результатов и потому есть пустая трата времени. "Та мудрость, которую мы почерпнули преимущественно у греков, представляется каким-то детством науки, обладая той отличительной чертой детей, что она склонна к болтовне, но бессильна и не созрела для того, чтобы рождать".

Как показывает английский исследователь Ч. Уэбстер, сама идея "великого восстановления наук" возникла в атмосфере пуританства - английской ветви кальвинизма - и осознавалась здесь как один из важнейших признаков возвращения к праведному образу жизни, характерному для человека до грехопадения. И действительно, у Бэкона мы встречаем немало попыток оправдания науки - и прежде всего естествознания - как дела не только безобидного, но и нравственно и религиозно освященного. В противоположность средневековому отношению к науке о природе как занятию второстепенному и мало способствующему спасению души (такая точка зрения характерна особенно для раннего средневековья), в XVI-XVII вв. появляется глубокое убеждение в том, что власть над природой означает нравственное и религиозное обновление. Люди, пишет в этой связи Бэкон, не должны думать, что "исследование природы в какой-либо части как бы изъято от них запретом. Ведь не то чистое и незапятнанное знание природы, в силу которого Адам дал вещам названия по их свойствам, было началом и причиной падения; тщеславная и притязательная жажда морального знания, судящего о добре и зле, - вот что было причиной и основанием искушения к тому, чтобы человек отпал от Бога и сам дал себе законы".

Изучение природы, по Бэкону, таким образом, сродни деянию Адама, не утратившего еще способности непосредственного постижения вещей, поскольку он еще не нарушил божественной заповеди и не посягнул на "моральное знание" о добре и зле. Согласно Бэкону, спекулятивная философия с ее верой в силу разума, способного постичь не только природный мир, но Бога, сродни той "тщеславной и притязательной жажде морального знания", которая послужила причиной падения человека. Напротив, смиренное и скромное обращение к "книге природы" посредством опыта и индукции, на него опирающейся, с соблюдением "трезвой меры", отпущенной человеческому разуму, и полезно, и благочестиво.

В вопросе о значении и роли науки с Бэконом полностью солидарен его современник Ян Амос Коменский, реформировавший всю систему образования в духе протестантского требования - применять разум прежде всего в делах земных, предоставив небесное - вере. "...Науки в том виде, в каком они обычно преподаются, - пишет Коменский, - недостаточно приспособлены к потребностям повседневной жизни. Философия, говорит один знаменитый писатель, обращена к школам, и нет человека, который обратил бы ее к потребностям жизни; она устрашает своими хитросплетениями и занимается только завязыванием и развязыванием узлов, сделанных ею же самою... Изучение философии представляет собой в настоящее время не что иное, как трудное и хлопотливое ничегонеделание; оно приносит мало пользы: это верчение белки в колесе, при котором люди постоянно бросаются головой вниз, не двигаясь в то же время с места..." Характерно при этом, что Коменский, так же как и Бэкон, считает приближение наук к практической деятельности не только чисто утилитарной, но и нравственной задачей, будучи убежденным в том, что таким образом сами ученые станут добродетельнее. А между тем до сих пор они не только не превосходили в этом отношении необразованных людей, но скорее уступали им. Здесь у Коменского протестантская критика средневековой учености - это в сущности критика католической церкви, не допускавшей полного разведения "небесного" и "земного", "церковного" и "общественного". Демократический пафос Коменского направлен против церковной иерархии вообще и средневекового типа образованности в частности. "Люди образованные, - говорит он, - не только редко превосходят необразованных в стремлении к добродетелям (которые являются основой гражданского общения), но даже по большей части оказываются ниже их в отношении пригодности к задачам жизни. Я говорю не только об одних грамматических буквоедах: относительно большинства стремящихся ввысь философов и богословов справедливо, что, хотя в своих отвлеченных умозрениях они кажутся себе орлами, в делах жизненных и общественных они не более, как кроты. Отсюда и вышла поговорка: "Хороший схоластик - плохой политик". Между тем школа должна бы быть преддверием жизни".

Цитируемое нами сочинение Коменского - "Предвестник всеобщей мудрости" - не случайно впервые увидело свет на родине Ф. Бэкона - в Англии: трудно найти строки, более созвучные идеям автора "Великого восстановления наук". Не только ориентация на опыт, повседневную жизнь, на чувственное восприятие и "наглядное обучение", на Вулкана, а не на Муз составляет кредо обоих: наука обручается отныне не с богословием, а с политикой и общественной деятельностью, она становится не путем к постижению божественного мира (как ее понимали еще со времени Платона), а средством "рассечения" и преобразования природы и тем самым - обратим внимание на дух времени! - усовершенствования человека и улучшения гражданских дел. Наука выводится из монашеской кельи и университета в мастерскую, в поле, в химическую лабораторию.

Техника как идеал для наука

В результате мы встречаем совершенно новое явление: для Бэкона нет не только никакого сомнения в том, что технические изобретения и само техническое искусство ни в чем не уступают по своей ценности и общественной значимости науке как знанию теоретическому - но он глубоко убежден в том, что техника, искусство преобразования природы и приспособления ее к человеческим нуждам превосходит науку и является для нее образцом. И дело тут не только в том, что назначение технических изобретений и усовершенствований с самого начала практическое - здесь, конечно же, наука тоже должна равняться на технику, - но и в том, что благодаря своей изначально практической ориентации техника представляет собой такую область деятельности, которая на протяжении многих веков прогрессивно развивается, обогащаясь все новыми и новыми приращениями, в то время как наука в основном, по мнению Бэкона, вращается в кругу, если даже не просто топчется на одном месте.

Бэкон хорошо понимает, что такой подход к технике - один из важнейших новых принципов, утверждаемых им и выражающих потребность его времени и его единомышленников и единоверцев; он сознает, что необходимо покончить с воззрением на технику как на деятельность низшую по сравнению с чистой наукой, с теоретическим знанием как созерцанием по своему существу. Полемика Бэкона с Аристотелем и перипатетиками, проводившими принципиальное разделение науки и техники, естественного и искусственного продолжает ту полемику, которую вели ранее художники Возрождения, но вектор у Бэкона не совпадает с леонардовским. Если Леонардо доказывал, что живопись - это наука, потому что она дает наиболее адекватное познание природы, а художник - аристократ не в меньшей мере, чем ученый, ибо, в отличие от скульптора или других ремесленников он не занят физическим трудом, его лицо не покрыто потом и пылью, а жилище не заполнено каменными осколками и прочим мусором, - то у Бэкона нет никакого пренебрежения к физическому труду и связанным с ним неудобствам, он уважает всякий труд, у этого государственного мужа - глубоко демократические установки. Он сам иногда проводил эксперименты, и последний его эксперимент - весьма, впрочем, несложный - дорого обошелся экспериментатору: он простудился и умер.

Протестантизм, как видим, был рожден поднимающимся буржуазным обществом и в свою очередь способствовал более быстрой победе этого нового общества, его образа жизни и его принципов: именно протестантская этика оправдывала всякий труд и превращала его из тягостной повинности, каким он был ранее, в своеобразное призвание, в служение Богу - вне монастыря и церкви.

Итак, между естественным и искусственным нет той пропасти, какую вырыла между ними античность, - не устает повторять Бэкон. "...Глубоко укоренилось ошибочное мнение, - пишет он, - считающее искусство и природу, естественное и искусственное чем-то совершенно различным, а это убеждение приводит к тому, что исследователи считают свою задачу полностью выполненной, если они изложили историю животных, растений и минералов, даже не упомянув об экспериментах в области механических искусств. Результатом этого ошибочного противопоставления явилась пагубная идея, согласно которой искусство лишь некий придаток природы, годный только на то, чтобы довести до конца дело, начатое самой природой, или исправить какие-то возникающие недостатки, или устранить те или иные препятствия, мешающие ее свободному развитию, но совершенно неспособный глубоко изменить ее, преобразовать или потрясти до основания... Такое убеждение заставляет человека слишком поспешно отчаиваться в своих способностях" (курсив мой. - П.Г.). Действительно, в античности и в средние века техника рассматривалась как нечто чуждое природе и по самой своей сущности противостоящее ей. Правда, в позднем средневековье намечается некоторое сближение естественного и искусственного на том основании, что природа - это тоже нечто "искусственное", ибо она создана внеприродным Богом; однако между природой и техникой различие оставалось принципиальным, поскольку первая - творение бесконечного Создателя, тогда как последняя - творение создателя конечного - человека. И практические изобретения тоже носили - и в древности, и в средневековье - характер как бы "подражания самой природе" - в том смысле, что они, как правильно отмечает Бэкон, не шли наперекор естественному ходу вещей, а были направлены только на ускорение или замедление природного процесса, исходили из него, приспособлялись к нему, лишь кое-что в нем подправляя, применительно к потребностям человека. Человек поступал применительно к природе, не ставя своей задачей повернуть ход природных вещей применительно к самому человеку.

Была только одна традиция в средневековой культуре, которая ставила своей целью овладеть природой настолько, чтобы "преобразовать ее и потрясти до основания". Это была традиция алхимии, магическая в своей основе и противостоявшая как античной науке и философии, так и средневековой теологии. В эпоху Возрождения, особенно в XV и XVI вв., позиции алхимии укрепились, она стала оказывать все более сильное влияние как на философское мышление, так и на научное исследование. Бэкон относится к алхимии двойственно: с одной стороны, как человек достаточно трезвый, он видит, что алхимия, так же как и астрология и естественная магия, опирается "скорее на фантазию и веру, чем на разум и доказательства". Однако само направление, какое приняли алхимические опыты, само стремление "не столько понять природу, сколько изменить ее", Бэкон приветствует. "...Неустанные труды и огромные усилия упомянутых химиков, потраченные на создание золота, как бы зажгли факел для множества прекрасных изобретений и экспериментов, весьма полезных как для раскрытия тайн природы, так и для практических нужд человечества".

Сама идея Бэкона - "знание есть сила" - сродни алхимическому и магическому пониманию знания. Стремление к власти над природой составляет основу алхимии и магии. Верховный канцлер и хранитель большой печати, прекрасно знавший, что такое власть и много лет размышлявший над ее могуществом и ее природой, Бэкон видит и в науке прежде всего наиболее верное средство получить власть. И отнюдь не только власть над природой, хотя, конечно, ее в первую очередь. Послушаем характерное рассуждение Бэкона о власти. "...Рассмотрим, - пишет он в сочинении "О достоинстве и приумножении наук", - можно ли найти где-нибудь такое могущество и такую власть, какой образование наделяет и с помощью которой возвеличивает человеческую природу. Мы видим, что уважение к власти зависит от достоинства того, над кем властвуют. Так, власть над животными и скотом, какой обладают волопасы или овчары, не имеет никакого значения; власть над детьми, которой обладают школьные учителя, не слишком уважаема; власть над рабами скорее позорна, чем почетна, и не намного лучше власть тиранов над народом, доведенным до рабского состояния... Почет приятнее в свободных монархиях и республиках, чем под властью тиранов... Но власть науки намного выше, чем власть над волей, хотя бы и свободной... Ведь она господствует над рассудком, верой и даже над самим разумом, который является важнейшей частью души и управляет самой волей. Ведь на земле, конечно, нет никакой иной силы, кроме науки и знания, которая могла бы утвердить свою верховную власть над духом и душами людей, над их мыслями и представлениями, над их волей и верой. И мы видим это проклятое безграничное наслаждение, которое охватывает и увлекает всех ересиархов, лжепророков и великих обманщиков, когда они чувствуют, что обрели безграничную власть над верой и сознанием людей... И, наоборот, справедливое и законное господство над умами людей, упроченное самой очевидностью и сладостной рекомендацией истины, конечно же, скорей всего может быть уподоблено божественному могуществу " (курсив мой. - П.Г.).

Комментарии здесь не нужны: знание - и только оно - способно дать человеку божественное могущество, способно сделать его не мнимым богом, как лжепророки, а Богом истинным. У Бэкона, как и вообще в протестантском движении в эпоху Реформации, слились несколько разнородных мотивов, и среди них мы отчетливо видим два. Первый - стремление свести науку на землю, сблизить ее с ремеслом и хозяйством, облегчить с ее помощью жизнь людей. Второй идет не столько от вождей Реформации, от Лютера и Кальвина, сколько от мистических антиклерикальных сект, а также от распространившихся в период Реформации теософских учений (в частности, Якова Беме и др.), согласно которым подлинное знание, очищенное и освобожденное от заблуждений, позволяет человеку достигнуть Бога и даже стать Богом - в идеале. Именно сплав обеих этих тенденций виден в приведенном пассаже. Совершенно прав А.Ф. Лосев, когда видит в учении Бэкона прежде всего новое отношение человека к природе - отношение господина и преобразователя. "Бэкон, - пишет А.Ф. Лосев, - мечтал не просто о могуществе человека, но о таком состоянии человека, когда он сумеет научно-техническими средствами создавать и преобразовывать всю природу наподобие Бога".

О роли и значении эксперимента для дальнейшего развития науки как средства подчинения природы человеку никто не говорил так настойчиво и так страстно, как Бэкон. Хотя в понимании Бэкона эксперимент существенно отличается от того типа эксперимента, каким преимущественно пользовался Галилей, однако в утверждении технико-экспериментального характера новой "восстанавливаемой" науки Бэкон вполне солидаризируется с итальянским ученым. Не случайно Маркс и Энгельс считали Бэкона "настоящим родоначальником английского материализма и всей современной экспериментирующей науки". И действительно, именно пафос Бэкона владел умами таких английских ученых, как Бойль, Гук, Ньютон - мы имеем в виду ньютоновскую "Оптику" и ньютоновы химические опыты, которыми он занимался большую часть жизни и которые по методу своему резко отличались от "Начал натуральной философии", о чем подробно пойдет речь ниже. Эмпирико-экспериментальное направление не только в английской (хотя в ней - прежде всего), но и в континентальной науке, несомненно, испытало на себе влияние индуктивизма Бэкона, хотя тезис Ньютона: "Гипотез не изобретаю" - и не вполне соответствовал реальной работе этого выдающегося ученого - скорее он соответствовал духу того научного сообщества, к которому принадлежал Ньютон.

План создания истории науки и техники

Бэкону принадлежит идея, получившая впоследствии - главным образом уже в XVIII в. - свою реализацию: о необходимости создания истории науки и истории искусств, под которой Бэкон понимает главным образом историю технических изобретений и открытий, трактуемых им однако очень широко - как историю преобразования природы человеческой деятельностью. Значительный интерес представляет сам характер обоснования, какое дает Бэкон своей идее, а также способ членения различных видов знания, представляющий собой одну из первых классификаций наук на заре нового времени. Бэкон предлагает традиционное деление истории на естественную и гражданскую: "в естественной истории рассматриваются явления и факты природы, в гражданской - деятельность людей". Слово "история" применительно к природе означает в общем то же самое, что было принято понимать под этим выражением со времен Аристотеля и Плиния; термин "история" означает, как и в эпоху античности, "описание" - описание природных явлений и процессов - как обычных, так и редких и поражающих своей странностью. Со времени Плиния и особенно в средние века, а еще больше - в эпоху Возрождения сохранялся неизменный интерес к так называемым чудесам природы. Разделяет его и Бэкон, но при этом дает ему совершенно новую интерпретацию.

Итак, естественная история делится, согласно Бэкону, на три области: во-первых, обычных явлений, во-вторых, - явлений исключительных и, в-третьих, - "историю искусств, которую мы обычно называем также механической и экспериментальной историей". Третий вид "естественной истории" представляет собой проект того, что впоследствии получило название "истории цивилизации"; реализации этого проекта предстояло большое будущее: вспомним "Историю цивилизации" Бокля, Энциклопедию наук и искусств, созданную под руководством Даламбера и Дидро, а также многочисленные работы, посвященные промышленному развитию Европы, возникшие в XVIII-XIX вв. Предмет истории искусств, или истории техники, - это, по Бэкону, "взаимоотношения природы и человека". Это - область, которую мы теперь называем "второй природой" и которая, как видим, рассматривается Бэконом не как ветвь гражданской, а как одна из трех ветвей естественной истории. Аргументом в пользу отнесения истории искусств к сфере естествознания является для Бэкона то обстоятельство, что искусство и природа, естественное и созданное человеком не противоположны друг другу, а глубоко родственны, даже едины в своей основе. Именно поэтому при описании природы нельзя ограничиваться изложением "истории животных, растений и минералов, даже не упомянув об экспериментах в области механических искусств".

Что касается исследования в первых двух областях естественной истории, то здесь, по мысли Бэкона, до сих пор разработана только первая, что же касается второй, т.е. изучения необычных порождений природы, так называемых монстров, то здесь с самой древности установился неправильный, бесплодный подход. Целью большинства сочинений, затрагивающих эту тему, было, по словам Бэкона, "удовлетворение пустого любопытства, к чему стремятся чудотворцы и фокусники". Такой подход не мог дать ощутимого результата в познании природы, - он представлял собой в сущности одну из разновидностей созерцательно-теоретической, а не практически-деятельной ориентации науки. А между тем именно изучение отклонений от обычного хода природы может проложить путь к овладению природой, обеспечить "переход от чудес природы к чудесам искусства".

Как же мыслит себе Бэкон такой переход? "Самое важное в этом деле - зорко следить за природой, когда она внезапно отклоняется от естественного хода своего развития, чтобы в результате таких наблюдений можно было в любой момент восстановить по своей воле упомянутый ход развития и заставить природу подчиниться". Иными словами, надо подстерегать природу в моменты ее собственного отклонения от нормального пути, чтобы подглядеть, подсмотреть ее тайны и таким образом овладеть ею, - как бы вставить в образовавшийся зазор, щель между явлениями орудие, инструмент самого человека. Это рассуждение Бэкона крайне характерно для начала XVII в. Обычно отмечают, что оно несет в себе еще следы мышления эпохи Возрождения и потому не указывает генеральный путь развития нового естествознания. Что печать Возрождения тут налицо, это несомненно. И как раз печать тех тенденций возрожденческой науки, которые сродни магии, алхимии, т.е. так называемому герметическому (тайному) знанию. Однако это вовсе не означает, что Бэкон не оказался пророком новой науки и в этом пункте. Ведь эксперимент - любой, как мысленный, так и эмпирический - предполагает помещение природного явления в условия необычные, редко встречающиеся в самой природе и потому позволяющие "раскрыть тайны" природных вещей. Не случайно даже подзорные трубы вызывали у средневековых ученых подозрение и недоверие; такое же недоверие несколько столетий спустя Гете высказывает по отношению к классическим экспериментам новой науки - экспериментам Ньютона по разложению светового луча. И по той же причине: природа в первом и во втором случае "искажается", насилуется, в результате чего созданный "монстр" не может претендовать на то, чтобы по нему устанавливались законы протекания явлений в их естественном состоянии.

Вторжение в естественный ход развития природы с помощью экспериментов, по мнению Бэкона, представляет самый плодотворный путь к познанию законов, потому что, так же как и из человека, тайны из природы надо вырывать силой. А что природа, как и люди, имеет достаточно оснований, чтобы хранить свои тайны, в этом у Бэкона нет никакого сомнения. "Ведь подобно тому как характер какого-нибудь человека познается лучше всего лишь тогда, когда он приходит в раздражение, и Протей принимает обычно различные обличья лишь тогда, когда его крепко свяжут, так и природа, если ее раздражить и потревожить с помощью искусства, раскрывается яснее, чем когда ее предоставляют самой себе". Под пытками и природа, и человек должны выдать свою тайну - таково убеждение буржуазной цивилизации на заре ее истории.

Проектируя создание естественной истории, Бэкон по понятным причинам больше всего внимания уделяет истории искусств, т.е. "истории покоренной и преобразованной природы", - ведь раньше история техники вообще мало интересовала исследователей. Бэкон поэтому подчеркивает необходимость дать историю не только отдельных - наиболее удивительных и впечатляющих - изобретений и усовершенствований человеческой деятельности, но и самых "известных и распространенных опытов в тех или иных практических дисциплинах", потому что для познания природы они нередко дают больше, чем вещи менее распространенные. Кроме того, по мнению Бэкона, в механическую и экспериментальную историю надо включить "не только собственно механические, но и практическую часть свободных наук, а также и многообразные формы практической деятельности, чтобы ничто не было пропущено из того, что служит развитию человеческого разума".

Если история техники составляет, по Бэкону, раздел естественной истории, то история науки - раздел истории гражданской. Невозможно создать подлинную гражданскую историю, не включив в нее как неотъемлемую ее часть - и притом часть самую лучшую и достойную - историю науки. "Действительно, если бы история мира оказалась лишенной этой области, то она была бы весьма похожа на статую ослепленного Полифема, так как отсутствовало бы именно то, что как нельзя более выражает гений и талант личности". До сих пор, указывает Бэкон, история науки как самостоятельная дисциплина не была создана, ибо те сведения, которые даются при изложении основного содержания отдельных наук - математики, юриспруденции и т.д. - относительно истории этих наук, как правило, представляют собой "сухое перечисление различных школ, учений, имен ученых или же поверхностное изложение хода развития этих наук" и потому не могут претендовать на подлинное звание истории науки. "Я с полным правом заявляю, что подлинной всеобщей истории науки до сих пор еще не создано", - не без основания говорит Бэкон.

Как же представляет себе Бэкон настоящую всеобщую историю науки? Поскольку соображения Бэкона здесь носят программный характер, мы остановимся на них подробнее, тем более, что влияние идей Бэкона именно в области истории науки невозможно переоценить. Не только первые истории науки XVIII в. написаны под влиянием идей Бэкона, но и обширная "История индуктивных наук" У. Уэвелла, и даже некоторые современные исследования, например, работы такого крупного историка науки, как Кромби, еще несут на себе следы бэконовской историко-научной программы. Именно Бэкон, как мы уже отмечали, предложил кумулятивную модель истории науки и определил тем самым характер ее развития на протяжении более чем двух столетий.

Первый уровень изучения истории науки - это, по Бэкону, уровень фактов: "какие науки и искусства, в какие эпохи, в каких странах мира преимущественно развивались. Здесь нужно сказать о состоянии науки в древности, о ее развитии, распространении по разным частям света (ведь знания путешествуют так же, как и сами народы); далее следует сказать о тех или иных ошибках, периодах забвения и возрождения". Фактическая сторона дела должна быть понята шире, чем она рассматривалась в прежних - средневековых и возрожденческих - экскурсах в историю отдельных наук: нужно излагать не только состояние самих наук, содержание научного знания, полученного в разных странах в разные эпохи, но не упускать из виду и человеческую, и социальную сторону научной жизни, а также - что особенно существенно и ново - организационные формы научной деятельности. "Важно также, - пишет Бэкон, - назвать отдельные школы и наиболее известные споры, возникавшие среди ученых, рассказать о том, какую клевету приходилось терпеть ученым и какой славой и почестями они бывали увенчаны. Должны быть названы основные авторы, наиболее значительные книги, школы, традиции, университеты, общества, колледжи, ордены, наконец, все, что имеет отношение к состоянию и развитию науки". Наука у Бэкона впервые с такой определенностью и так осознанно выступает прежде всего как социальный институт, и это не случайно: именно человек типа Бэкона, прежде всего государственный деятель, имевший не только специально юридическое образование, но и большой опыт общественной и политической деятельности, мог так трезво и практически подойти к науке как в настоящем, так и в историческом ее развитии. А насколько вопрос о практической организации научной деятельности, о социальном положении и материальном обеспечении ученых волновал Бэкона, мы увидим ниже.

Однако историк науки, по Бэкону, не должен ограничиваться только фактической стороной дела. Его задача, как и гражданского историка вообще, установление причинной связи исследуемых фактов, рассмотрение поводов возникновения тех или иных отдельных открытий и теорий, источников происхождения знаний, а также причин недостаточного развития науки и, соответственно, помех, которые были тому причиной. "...Мы хотим, чтобы было восполнено то, что составляет достоинство и как бы душу гражданской истории, а именно, чтобы одновременно с перечислением событий говорилось и о причинах, их порождавших, т.е. чтобы было сказано о природе стран и народов, об их больших или меньших способностях и дарованиях к тем или иным наукам, о тех или иных исторических обстоятельствах, способствовавших или мешавших развитию науки, о ревности и вмешательстве религий, о законах, направленных против науки, и о законах, благоприятствовавших ее успехам и, наконец, о замечательных качествах и деятельности отдельных лиц, способствовавших развитию науки и просвещения и т.п.".

Средством изучения науки и ее истории должно быть, по Бэкону, тщательное изучение первоисточников, а не обращение к сведениям из вторых и третьих рук. Фактический материал для истории науки, подчеркивает Бэкон, следует искать не только у историков и комментаторов, но "привлечь к изучению важнейшие книги, написанные за все время существования науки, начиная с глубокой древности...". В результате такого изучения самих источников, наблюдения не только над их содержанием, но и над стилем и методом изложения, будет возможность реконструировать не только отдельные "сухие сведения", как делалось до сих пор, но, как говорит Бэкон, сам дух науки того времени, которое мы изучаем. Это требование английского философа и по сей день еще остается не вполне реализованным, хотя многое в этом плане было сделано в истории науки во второй половине XIX и в ХХ вв. Однако задача, поставленная Бэконом, весьма актуальна именно сегодня: исследование науки в системе породившей ее культуры должно и может, по-видимому, приблизить нас еще на один шаг к решению этой задачи.

Теперь остается посмотреть, какую же цель, по мнению Бэкона, должна выполнять таким образом построенная история науки. Цель эта двойная: с одной стороны, история науки углубляет теоретические знания современных ученых и понимание ими собственного предмета изучения; с другой - она имеет практическую цель. Последняя состоит в том, чтобы найти наилучший способ организации науки, при котором научная деятельность могла бы давать самые богатые плоды. "...С помощью такого изложения, какое мы описали, можно значительно увеличить мудрость и мастерство ученых в самой научной деятельности и в организации ее и, кроме того, оттенить движения и изменения, недостатки и достоинства в истории мысли в такой же мере, как и в гражданской истории, а это в свою очередь даст возможность найти наилучший путь руководства ими. Ведь, по нашему мнению, труды блаженного Августина и блаженного Амвросия не могут принести такой пользы для образования епископа или теолога, какую может принести тщательное изучение церковной истории. Мы не сомневаемся, что аналогичный результат даст ученым история наук".

Поскольку наука выступает у Бэкона как сфера деятельности, которая может и должна способствовать экономическому и социальному развитию человечества, то ее общественное значение превращает ее в такой институт, который общество не может больше представлять самому себе или благотворительности отдельных меценатов, как это было раньше. Общество должно найти средства руководства наукой и содействия ее развития - но развития, конечно, по тому пути, которое общество считает верным.

Бэкон одним из первых понял, в чем общественное значение науки и каким образом общество должно стимулировать отныне ее рост и развитие. Наука не должна оставаться частным делом отдельных ученых и небольших научных сообществ. В средние века научная деятельность велась главным образом в монастырях и позднее - в университетах, но ориентация университетской науки, как это подчеркивает Бэкон, была преимущественно неправильной - слишком теоретически-созерцательной и потому схоластической: опыты в ней заменялись как правило диспутами. Нужно создать новые, обеспечиваемые государством объединения ученых, а также учредить научные журналы для того, чтобы ученые оповещали друг друга о своих новых опытах и открытиях.

Не случайно цитированное нами сочинение Бэкона, вышедшее в свет в 1623 г., было встречено с огромным интересом и выдержало целый ряд переизданий: в 1624, 1635, 1652, 1662 гг. оно вышло на латинском языке, в 1632, 1634, 1640 - на французском, а в 1674 - на англи