Обитель святого сергия в годы смуты

 

23 сентября 1608 г. под стенами Троице-Сергиева монастыря появилось войско тушинского гетмана Яна Петра Сапеги. Началась длительная осада монастыря, ставшая одной из героических страниц в истории Смутного времени. Эти события подробно описаны монастырским келарем Авраамием Палицыным, составившим «Сказание», посвященное троицкой осаде. Палицын, хотя и не находился в это время в монастыре, черпал свои сведения из уст непосредственных участников событий.

Под стенами монастыря собралось войско в 30 тысяч человек. Помимо сапежинцев, здесь были и отчаянные «лисовчики» знаменитого полковника Александра Лисовского, численностью до 5 тысяч конников. Вскоре Сапега отправил часть своего войска в соседние города и области, вследствие чего численность его уменьшилась до 10 тысяч. Впрочем, это число не было постоянным, к осаждавшим подходили новые отряды, другие из-под Троицы отправлялись в замосковные города — Троицкий лагерь Сапеги стал одним из опорных центров польско-литовских и казачьих разбойничьих шаек, грабивших и убивавших во имя «царя Дмитрия». Под монастырем были поставлены укрепления — «туры», выставлена артиллерия. Нападавшие чередовали артиллерийские обстрелы с приступами, но встречали твердое сопротивление.

В осажденном монастыре собралось до двух с половиной тысяч дворян, стрельцов, казаков и монахов, способных держать в руках оружие. Помимо них в монастыре находились крестьяне окрестных селений со своими семьями и монастырские слуги — «и толика теснота бысть во обители, яко не бе места праздна (свободного. — С.Ш.), — пишет Авраамий Палицын, — и жены чада рождаху пред всеми человеки. И не бе никому с срамотою своею нигде же съкрытися».

Во главе обороны встали воеводы окольничий князь Григорий Борисович Роща-Долгоруков, Алексей Иванович Голохвастов. Духовными лидерами обороны был архимандрит Иосиф и монастырские власти — «соборные старцы». Воеводы расставили воинских людей по стенам и башням, определили место для артиллерии и назначили при ней командиров, выделили отряды для вылазки[46]. Организация обороны сопровождалась принесением присяги на гробе святого Сергия Радонежского. Духовное единение среди осажденных сыграло важнейшую роль в «крепкостоятельстве» обители. На протяжении всей обороны осажденные неоднократно видели чудесные знамения, укреплявшие их веру и мужество. Являлся защитникам обители и ее основатель — преподобный Сергий Радонежский, почитавшийся как покровитель и заступник русских людей в годы тяжких испытаний.

Наряду со служилыми людьми активное участие в обороне приняли и монахи. Одни сражались на стенах и ходили на вылазки, некоторые из них даже начальствовали над воинскими отрядами, другие готовили пищу для ратных людей, третьи молились и укрепляли воинский дух в осажденных. Сапега и Лисовский писали братии монастыря: «А вы беззаконники… забыли сете… царя Дмитриа Ивановича, князю Василию Шуйскому доброхотствуете и учите во граде Троицком воинство и народ весь сопротив стояти государя царя Дмитрия Ивановича и его позорити и псовати неподобно, и царицу Марину Юрьевну и нас…» Сапега и Лисовский грозили «сидельцам» смертью, но троицкие власти отвечали им грамотами, в которых выражали твердую волю к сопротивлению: «Да весте (знайте. — С.Ш.) ваше темное державство, гордии начальницы Сапега и Лисовский и прочаа ваша дружина, векую (напрасно. — С.Ш.) нас прельщаете, христово стадо православных христиан, богоборцы, мерзость запустениа; да весте, яко и десяти лет христианское отроча (дитя. — С.Ш.) в Троицком Сергиеве монастыре посмеется вашему безумству и совету…» Таков был боевой дух осажденных, однако и за долгое время осады он, к несчастью, не раз омрачался раздорами. Но, несмотря на эти конфликты и тяготы, защитники Святой Троицы были едины в своем стремлении положить жизнь на эту общерусскую святыню, и совершили этот великий подвиг, пожертвовав своими жизнями, — большинство защитников Троице-Сергиева монастыря погибли во время осады.

Поначалу Сапега и Лисовский пытались захватить монастырь во время решительного штурма, но, потерпев неудачу, приступили к долговременной осаде и приказали готовить подкопы. Против подкопов осажденные делали вылазки, и в ноябре 1608 г. во время жестокого боя уничтожили вражеские укрепления, взорвали подкоп и захватили пушки. Эта победа далась дорогой ценой —174 защитника монастыря были убиты и 66 ранены. Отличился в этом «деле» отряд старца Нифонта Змеева, состоявший из 30 монахов и 200 воинов. Новые ожесточенные бои развернулись в декабре и унесли жизни 325 защитников монастыря. Силы «троицких сидельцев» постепенно таяли, а помощи ждать было неоткуда. Сапежинцы начали охоту на тех, кого посылали из монастыря за водой (в обители замерз водопровод) и дровами, и положение осажденных резко ухудшилось. Внутри монастыря сожгли большинство деревянных построек, забили весь скот и многих боевых лошадей. Начались повальные болезни от голода и холода.

Далеко не все защитники монастыря оказались способны выдержать эти жестокие испытания. Нашлись перебежчики, которые переметались на сторону неприятеля. Тогда же начались конфликты и между начальствующими, посыпались взаимные обвинения в измене. По приказу князя Долгорукого был схвачен монастырский казначей Иосиф Девочкин. Воевода приказал его пытать, что вызвало недовольство среди братии. Воевода писал в Москву Палицыну, что монахи «после Осифова дела всякую смуту начали и мир возмутили». За казначея вступились архимандрит Иосиф и старица Мария Владимировна, племянница Ивана Грозного. Когда же казначей умер от ран и болезней, его с честью погребли в обители. Обвиняли в измене и второго воеводу — Алексея Голохвастова, страдавшего от жестокой цинги, однако его вина не была ничем подтверждена.

Не только в измене, но и в несправедливости обвиняли друг друга «троицкие сидельцы». Стрельцы и монастырские слуги жаловались царю Василию, что не получают достаточного «корма», монастырские власти, наоборот, обвиняли их в жадности и непослушании. Тяжко было раненым — не получая награды за пролитую кровь, они не имели возможности прибегнуть к лекарственной помощи и нормально питаться. «А иные, государь, мы, холопи твои, лежим ранены, а от лечения и на зелье дата печево ж», — жаловались они государю. Более-менее справедливое распределение припасов ввел в осажденной обители только воевода Давыд Васильевич Жеребцов, прорвавшийся в монастырь уже в конце осады и взявший на себя заботу об обеспечении нуждающихся. С этого времени больным и раненым стали давать «на всяк день: из хлебни мяхкой хлеб, да ис поварни шти да каша брацкая, а из келарские по звену рыбы на день человеку». Однако к этому времени большинство защитников монастыря уже умерли от ран, болезней и истощения.

Об измене (мнимой или реальной — неясно) сообщает и письмо несчастной царевны Ксении Годуновой, в иночестве Ольги, находившейся вместе с другими монахинями в осаде, адресованное ее тетке княгине Домне Ноготковой: «И я у Живоначалные Троицы в осаде, марта по 29 день, в своих бедах чуть жива, конечно болна (смертельно больна. — С.Ш.); и впредь, государыня, никако не чаем себе живота (жизни. — С.Ш.), с часу на час ожидаем смерти, потому что у нас в осаде шатость и измена великая. Да у нас же, за грех за наш, моровая поветрея (эпидемия. — С.Ш.): всяких людей изняли скорби великия смертныя, на всякий день хоронят мертвых человек по двадцати и по тридцати и болши; а которые людя посяместо ходят, и те собою не владеют, все обезножили».

О море среди осажденных красноречивые свидетельства содержит «Сказание» Палицына. Он пишет о цинге, возникшей из-за тесноты и скученности людей, отсутствия санитарных условий и нормального питания. В феврале 1609 г. ежедневно умирали по 15—20 человек, а в иные дни и до 100. Люди умирали в страшных мучениях, «распухневаху от ног даже и до главы; и зубы тем исторгахуся…» Осажденным было некуда деваться: «…внеюду — мечь, внутрь же юду — смерть (снаружи — меч, внутри же — смерть. — С.Ш.). И не ведуще же, что сотворити: или мертвых погребати, или стен градских соблюдати…»

В мае 1609 г. из монастыря перебежал в лагерь Сапеги крестьянин Иван Дмитриев. Его «роспросные речи» являются ярким свидетельством не только катастрофического положения осажденных, но и их стойкости, несмотря на внутренние конфликты и внешние бедствия: «А дума и мысль у воевод, которые сидят в монастыре: “Кому Москва здастся — тому и монастырь”, а на вылоску не выходят часто для тово, что все больны, а болезнь цынга, по чем починах, то ни мерт. А воевода Олексей Голохвастов неможет — ноги у нево отнелися цынгою. А из дворян много же неможет, и стригутца в чернецы и помирают, а хто имянем и того не ведает… А стрельцов нету и двадцати, и те все не могут. А воинских людей боярских сто з два. А казаков, которые пришли с Сухим Останковым, и тех осталось всего сорок, а те все померли… А пороху и запасу, сказывают много (слышал своей братьи), а сам про все подлинно не ведает… А мор великой: на худой день похоронят человек пятьдесят, а на иной — положат и сто. А лошади де мрут же, потому что сена нету. А старых братьев осталось всево братов сорок, а те все померли».

Письмо из осажденного монастыря Соломониды Ржевской, служительницы инокини Ольги Годуновой, сообщает, что к июлю 1609 г. мор утих, а в живых осталось не более трети осажденных. Всего же за время осады в боях, от ран и своей смертью умерли, согласно Палицыну, 2125 человек, «кроме женска полу и недорослей и маломощных и старых».

Обессилевшие защитники обители представлялись Сапеге легкой добычей. В конце июня 1609 г. он собрал около 3 тысяч солдат и до 5 тысяч «даточных» крестьян и предпринял штурм монастыря. Но троицкие пушкари умелыми выстрелами расстроили ряды нападавших. Сапежинцы понесли большие потери и во время штурма, и во время последовавшей за ним вылазки осажденных. «Даточные», да и многие дворяне, служившие в войске Сапеги, разбежались, видя в этом поражении небесное наказание нечестивцам, посягнувшим на святыню. Разъяренный гетман, пополнив свое войско до 12 тысяч, ночью 28 июля бросил эту громаду людей на монастырские стены. Казалось, что гибель монастыря неминуема, но осажденных спасло чудо — в темноте отряды тушинцев смешались, возникла неразбериха, и, приняв своих за врагов, иноземцы бросились на русских. Под стенами монастыря развернулась кровавая сеча, атака захлебнулась, а войско Сапеги понесло большие потери. «Мы рассчитывали вместе с Сапегой, а значит с большими силами, пойти на Скопина, но вместо этого, только потеряли людей, загубив их на штурмах», — вспоминали участники осады Троице-Сергиева монастыря. Защитники обители, напротив, усмотрели в этом яркое свидетельство того, что Господь помогает верным в борьбе против иноземцев и «воров». В лагере Сапеги, напротив, воцарилось уныние — с севера к монастырю приближалась армия князя М.В. Скопина-Шуйского.

В октябре 1609 г. на помощь Троице-Сергееву монастырю прибыл воевода Давыд Жеребцов с отрядом в 400 человек, посланный Скопиным-Шуйским. Гетман Сапега вновь попытался захватить обитель, что вызвало ответные вылазки осажденных. В начале января 1610 г. войско защитников монастыря пополнилось отрядом воеводы Григория Валуева в 500 ратников, также посланного Скопиным-Шуйским. Воеводы «втопташа» неприятеля в таборы «и станищя их около табор зажгоша. И милостию пребезначальной Троица литовских людей многих побили и языки поймали… На польских же и литовских людей и руских изменников тогда страх велик нападе и в недоумении быша…» Это были последние дни обороны. Распался Тушинский лагерь, а из Александровой слободы к Москве двигался Скопин-Шуйский. 12 января Сапега снял осаду с отступил в Дмитров, где спустя некоторое время гетман был разбит и ушел к Волоколамску.

Троицкий монастырь был разорен — казна оскудела, стены, башни и строения были разрушены. Обитель наполняли больные и умирающие. Преодоление разрухи и восстановление монастыря легло на плечи нового архимандрита — Дионисия (Зобниновского). Он происходил из Старицы, где был архимандритом Успенского монастыря. Дионисий был известен своей праведной жизнью, красноречием и образованностью. Позднее, при царе Михаиле Федоровиче, Дионисий был приглашен в Москву для работы над исправлением богослужебных книг. Труды Дионисия на этом поприще навлекли на него обвинения в ереси, и лишь благодаря заступничеству иерусалимского патриарха Феофана он был освобожден из ссылки и вновь занял место архимандрита. После кончины Дионисия было составлено его житие, а в Троице-Сергиевом монастыре возникло его местное почитание. Ближайшим сотрудником Дионисия стал келарь Авраамий Палицын, возвратившийся в обитель вскоре после се освобождения от осады.

Приняв на себя заботы о восстановлении монастыря, троицкие власти также активно вступили в борьбу за освобождение государства. В течение 1610-1612 гг. грамоты с призывами подниматься на борьбу с поляками и «ворами» от имени архимандрита, келаря и всей братии рассылались в различные города. Дионисий и Авраамий поддержали Первое ополчение и призывали помогать ему «ратными людьми и казною». После мартовского пожара Москвы Троице-Сергиев монастырь стал пристанищем для многих раненых и лишившихся крова. К Троице был привезен и тяжело раненный князь Дмитрий Пожарский. После распада Первого ополчения троицкие власти продолжали поддерживать Трубецкого и Заруцкого и в октябре 1611 г. обращались ко всем русским людям: «Бога ради, положите подвиг своего страдания, чтобы вам всему общему народу, молите служилых людей, чтобы всем православным христианам быти в соединении, и служилые бы люди однолично, безо всякого мешкания, поспешили под Москву в сход, ко всем боярам и воеводам и всему множеству народа всего православного крестьянства».

Но до желаемого единения было еще далеко. Второе ополчение с первых дней своего существования с недоверием смотрело на «подмосковные таборы». Со временем это недоверие перешло в открытую вражду. Напрасно Дионисий и Авраамий призывали Пожарского спешить из Ярославля в Москву на помощь Трубецкому и Заруцкому. Глава Второго ополчения, по словам самого Палицына, послание троицких властей «в презрение положи» и «пребысть в Ярославле многое время».

Палицын безуспешно убеждал руководителей Второго ополчения в том, что Трубецкой целовал крест Лжедмитрию III «неволею», а сам «радееет соединения» с земскими воеводами. В Ярославле плохо верили в искренность бывшего тушинского боярина. Пожарский и Минин также понимали, что Трубецкой лишь формально именовался вождем «подмосковных таборов», гораздо большую власть имел атаман Заруцкий — явный враг Второго ополчения. Поэтому Пожарский не спешил с походом к Москве, укрепляя возглавляемое им движение, распространяя свой контроль на все большие территории, пополняя войско и казну.

К лету 1612 г. позиции Заруцкого были уже существенно ослаблены. Весь север, северо-восток и восток от Твери до Рязани и Касимова был занят отрядами земских воевод. Казаки еще сохраняли свою власть на юге, но и там было немало городов, поддерживавших Второе ополчение, — Калуга, Серпухов, Тула, Коломна. Присяга Лжедмитрию III еще более ухудшила положение Заруцкого. Его попытки бороться со Вторым ополчением потерпели поражение. Провалился и организованный им план убийства Пожарского. Начался отток служилых людей из подмосковных таборов в Ярославль. В их числе были не только дворяне, но и казаки — июньская грамота Пожарского называет имена 17 атаманов, пришедших к нему из-под Москвы.

В июне 1612 г. Трубецкой и Заруцкий отправили к Пожарскому и Минину посольство с повинной грамотой, в которой признавали, что Лжедмитрий III оказался «прямым вором» и руководители подмосковных таборов целовали крест в том, чтобы «тому вору не служити» и «Марины и сына се на Московское государство не хотети». Пожарский принял это посольство весьма холодно, но вскоре, 24 июля, отправил к Москве первые отряды ополчения общей численностью в 400 человек, во главе с воеводами Михаилом Самсоновичем Дмитриевым и Федором Левашевым. Основной причиной, по которой Пожарский принял решение об отправке авангарда, а затем и всего войска к Москве, стали известия о приближении к столице польского гетмана Карла Ходкевича, двигавшегося на помощь осажденному польскому гарнизону. Войско гетмана насчитывало 10 тысяч человек, не считая значительного обоза. Перед лицом этой угрозы внутренние распри должны были утихнуть. Промедление грозило похоронить результаты долгой осады польско-литовского гарнизона казаками и служилыми людьми подмосковных «таборов», и Пожарский начал действовать активно. 2 августа вслед за Дмитриевым к Москве был послан и второй отряд — князя Д.П. Лопаты-Пожарского, численностью в 700 всадников.

Отряды М.С. Дмитриева и князя Д.П. Лопаты-Пожарского встали под Москвой отдельно от таборов Трубецкого и Заруцкого в особых «острожках» у Петровских и Тверских ворот Белого города[47]. Их появление спасло дворян «украинных городов» — они укрылись в острожке Дмитриева, спасаясь от казаков Заруцкого, намеревавшихся их перебить.

Через несколько дней в подмосковных таборах произошел раскол. Заруцкий понимал, что с приходом ополчения он может лишиться не только своего влияния, но даже и жизни. 28 июля, увлекши за собой значительную часть казаков (вероятно, около двух с половиной тысяч человек), он отступил из-под Москвы к Коломне, где находились Марина Мнишек и ее «царенок» со своим «двором», а затем, ограбив город, двинулся к Рязанской земле и занял Михайлов. Атаман окончательно раскрыл свои замыслы, объявив себя слугой «царицы Марии Юрьевны и царевича Ивана Дмитриевича». Современники свидетельствуют, что между Заруцким и Мариной Мнишек возникла личная привязанность. Согласно «Пискаревскому летописцу», Заруцкий «жену свою постриг, а сына своево послал на Коломну к ней, Маринке, в стольники, а хотел на ней женитца, и сести на Московское государство, и быти царем и великим князем». По словам Палицына, Заруцкий «припряжеся законом сатанинским» к Марине Мнишек. «Лукавая мысль» посадить Ивана «Воренка» на царство возникла у Заруцкого еще в 1611 г., но он тогда не решился се воплотить — дальнейший поход на Рязанскую землю и Астрахань был попыткой исполнения этого плана.

Одновременно с уходом Заруцкого из-под Москвы из Ярославля во главе основных сил Второго ополчения выступил князь Д.М. Пожарский. По дороге он поручил командование своему родичу князю Никите Андреевичу Хованскому и К. Минину, а сам отправился в суздальский Спасоевфимьев монастырь — по обычаю того времени, поклониться гробам родителей и предков перед началом великого дела. В Ростове Пожарский догнал ополчение, и 14 августа войско прибыло в Троице-Сергиев монастырь. Под Троицей Пожарский попытался вступить в переговоры с Трубецким, но согласие между ними так и не было достигнуто. Получив известия о приближении Ходкевича, Пожарский отправил к Москве отряд князя Василия Туренина, а вслед за ним двинулся и сам.

Туренин со своим отрядом встал у Чертольских ворот[48]. 20 августа к Москве подошло основное войско во главе с Пожарским. Князь приказал строить острог и укрепляться у Арбатских ворот[49]. Уже на следующий день разведчики сообщили, что Ходкевич прошел село Большие Вяземы, в 40 верстах от Москвы. К вечеру 21 августа гетман подошел к столице и остановился на Поклонной горе.

Сразу после подхода к Москве Второго ополчения Трубецкой неоднократно предлагал Пожарскому остановиться в его укрепленном лагере. Князь Дмитрий Тимофеевич сам выезжал на встречу с Пожарским, приглашая его объединить силы. Но деятели Второго ополчения по-прежнему не доверяли казацкому вождю. Кроме того, концентрация всех русских сил на юго-западе, где располагался лагерь Трубецкого, открывала Ходкевичу путь к Кремлю с запада. Свои войска Пожарский расставил от Арбата до Остоженки, вдоль самого берега реки. Этим князь перекрыл путь к Чертольским и Арбатским воротам Белого города и Боровицким воротам Кремля.

На другой день, 22 августа, Ходкевич перешел реку у Новодевичьего монастыря и всеми силами обрушился на войска Второго ополчения в районе Арбатских и Чертольских ворот. Князь Д.Т. Трубецкой стоял за Москвой-рекой у Крымского двора[50]. Он просил у Пожарского подкрепления для того, чтобы напасть на поляков. Пожарский отправил к Трубецкому пять конных сотен, но боярин так и не вступил в бой. Казаки подмосковных таборов отказались сражаться: «Богатые пришли из Ярославля и сами одни отстоятся от гетмана».

Ратникам Второго ополчения пришлось тяжело. По словам «Нового летописца», на улицах они не могли сражаться в конном строю и спешились. В бою русские «едва за руки не брались между собой». Одновременно с напором со стороны Ходкевича в тыл ополчению ударили поляки кремлевского гарнизона, выступившие на вылазку. Неожиданно на помощь ополченцам, зажатым между рекой и стенами Белого города, устремились конные сотни, посланные Пожарским к Трубецкому еще до начала сражения. Вслед за ними, увлеченные общим порывом, переправились через реку и вступили в бой четыре казачьих атамана — Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марк Козлов. Внезапный удар свежих сил во фланг польского войска ошеломил нападавших. Ходкевич отступил к Поклонной горе. Обе стороны понесли значительные потери, но урон гетманского войска был более серьезным.

Следующий удар гетман намеревался нанести со стороны Замоскворечья, где у русских не было сильных укрепленных позиций — стены Земляного города были разрушены еще во время мартовских боев 1611 г. Накануне ночью русский изменник Григорий Орлов сумел провести шесть сотен гайдуков в Москву. Наутро 23 августа они захватили острог у церкви Георгия в Ендове у Москвы-реки[51]. Гетман выдвинулся к Донскому монастырю и сосредоточил все свои силы против таборов Трубецкого.

В помощь Трубецкому князь Дмитрий Пожарский отправил полки князей Лопаты-Пожарского и Василия Туренина. Они встали вдоль рва, по линии бывшего Земляного города. Там же расположились стрельцы и часть казаков. Острог Пожарского находился на левом берегу Москвы-реки, у церкви Ильи Обыденного[52]. Сам воевода переправился через реку и разместился со значительными силами в Замоскворечье. Трубецкой стоял у Лужников. Другой казацкий острожек был поставлен у церкви Климента Папы Римского на Пятницкой[53].

Утром 24 августа гетман начал общее наступление. Удар поляков был столь силен, что они сбили русские полки с линии рвов Земляного города. Под натиском неприятеля не устоял и Пожарский — он был вынужден отступить со своими полками к реке. В этом бою князя ранило. Был вытеснен за реку к своим таборам и Трубецкой. Поляки вступили в Замоскворечье, укрепились у церкви Святой Екатерины на Ордынке[54]и захватили Климентовский острожек. Гетман, считая свою победу решенной, двинул к Кремлю обозы с продовольствием, но казаки, выбитые из острожка, встретили обоз огнем из пищалей, а затем вернули острожек.

Авраамий Палицын, бывший свидетелем августовских боев за Москву, сообщает, что казаки, заняв Климентовский острожек, вскоре же и оставили его, в обиде на дворян, которые якобы не оказали им помощи. Как и 22 августа, они заявили, что не будут сражаться. Положение сделалось критическим. Русские люди были в «великом ужасе» и просили казаков не оставлять поля боя, но помощи не получили. Тогда по просьбе Пожарского к казакам отправился Авраамий Палицын — часть казаков он застал у Климентовского острожка, других — у переправы через Москву-реку, третьих — в их таборах. Расположившись там, казаки пьянствовали и играли в зернь, не обращая внимания на бои, идущие в Замоскворечье. Троицкий келарь воздействовал на казаков не только пламенной проповедью: по сообщению «Нового летописца», Палицын посулил им монастырскую казну.

Вняв призывам Авраамия, казаки с криком: «Сергиев! Сергиев!» — переправились через реку и вступили в бой. В церквях зазвонили в колокола. Дворянские полки и казаки у Климентовского острожка перешли в наступление. Острожек был вновь отбит у поляков. В жестоком бою русские перебили до 700 воинов венгерской пехоты. Русские пехотинцы залегли по «ямам и крапивам». Решающим моментом в наступлении стала вылазка, которую возглавил Кузьма Минин. Взяв три дворянские сотни и роту поляка П. Хмелевского, воевавшего на стороне Второго ополчения, он напал на польские отряды, караулившие брод у Крымского двора, и обратил неприятеля в бегство. Поляки бежали, преследуемые Мининым, вплоть до своего стана, увлекая за собой и другие части. Замешательство противника стало сигналом к общему наступлению. Пехота выступила из «ям» и напала на польские укрепления на рву Земляного города. Пожарский выступил со стороны «государевых садов»[55], Трубецкой с казаками — со стороны Лужников. Поляки были выбиты из укреплений возле церкви Святой Екатерины. По словам Палицына, казаки нападали на них «ови (одни. — С.Ш.) убо боси (босые. — С.Ш.), инии же нази (нагие. — С.Ш.), токмо оружие имуще в руках и побивающе их немилостиво». Потеряв до пятисот человек, гетман отступил к Донскому монастырю, а на следующий день — к Воробьевым горам.

25 августа гетман покинул окрестности Москвы и отступил к Можайску, а затем к Вязьме, на соединение с королем Сигизмундом III. Оказать помощь польскому гарнизону в Москве он был уже не в силах из-за огромных потерь. Победителям достались и 400 возов с продовольствием, которые Ходкевич пытался доставить в Кремль.

Испытания огнем и кровью сблизили оба ополчения. Прежние ссоры были преданы забвению, и оба князя Дмитрия сумели договориться между собой. Военное руководство и правительственные учреждения Второго ополчения и подмосковных таборов были объединены. Для встреч и совместного решения различных вопросов была выбрана местность, располагавшаяся примерно в равном удалении от лагеря Пожарского и таборов Трубецкого, — Труба[56]. С этого времени грамоты рассылались уже от имени обоих воевод, причем имя Трубецкого как боярина и представителя более знатного рода стояло первым. Руководители объединенных земских сил начали приступы к Китай-городу и Кремлю, занятым поляками. Началась бомбардировка Кремля из Замоскворечья, с Пушечного двора, с Кулишек и с Дмитровки. Одновременно было укреплено Замоскворечье — прорыт ров, поставлены плетни и выставлены караулы. Новый приступ поляков к Москве обошелся бы нападающим еще большими жертвами, чем поход Ходкевича.

Положение польского гарнизона было отчаянным. Поляки, литовцы, белорусы, запорожские казаки, венгры, немцы-наемники и все находившиеся в Кремле — деятели Семибоярщины, их семьи, высшее духовенство, дьяки и другие — страдали от голода. Архиепископ Арсений Елассонский, переживший ту осаду, пишет: «…В течение многих дней они [поляки] израсходовали всю пищу, и многие умирали каждый день от голода, и ели все скверное и нечистое и дикорастущие травы; выкапывали из могил тела мертвых и ели. Один сильный поедал другого». Сам архиепископ изнемогал от голода и боялся «сделаться пищею воинов». О людоедстве вспоминали и поляки, уцелевшие после московской осады: отцы ели своих детей, один гайдук съел сына, другой — мать; ротмистр, назначенный судить виновных, убежал с судилища, боясь, как бы обвиненные не съели его. «Пехота сама себя съела и ела других, ловя людей», — читаем в дневнике одного из руководителей польского гарнизона полковника Будило (Будзило).

Еще один из выживших в осаде, киевский купец Богдан Балыко, писал в дневнике: «Октобря 16 дня выпал снег великий, же всю траву покрыл и корепя, силиый и неслыханый нас голод змогл: гужи и попруги, поясы и ножны и леда костища и здохлину (падаль. — С.Ш.) мы едали; у Китайгороде, у церкви Богоявления, где и греки бывают, там семо и травою живилися, а що были пред снегом наготовали травы, з лоем свечаным (свечным салом. — С.Ш.) тое ели; свечку лоевую куповали по пол золотого. Сын мытника Петриковского з нами ув осаде был, того без ведома порвали и изъели, и иных людей и хлопят без личбы поели; пришли до одной избы, тамже найшли килка кадок мяса человеческого солоного; одну кадку Жуковский, товарищ Колонтаев, взял; той-же Жуковский за четвертую часть стегна человечого дал 5 золотых, кварта горелки в той час была по 40 золотых; мыш по золотому куповали; за кошку пан Рачинский дал 8 золотых; пана Будилов товарищ за пса дал 15 золотых, и того было трудно достать; голову чоловечую куповали но 3 золотых; за ногу чоловечую, одно но костки, дано гайдуку два золотых и пол фунта пороху — и не дал за тое; всех людей болше двох сот пехоты и товарищов поели». Осажденные также ловили зазевавшихся вражеских ратников — съесть врага было не так ужасно, как своего… По некоторым данным, во время московской осады в Кремле было съедено более 200 человек.

Зная о катастрофическом положении осажденных, Пожарский предложил полякам капитуляцию. Но те продолжали надеяться на помощь короля и соотечественников и отвечали отказом. При этом защитники Кремля и Китай-города были крайне истощены, упадок дисциплина достиг своего апогея. Нашелся в рядах польско-литовского гарнизона изменник, который пытался открыть ворота русским ратникам, но был схвачен и казнен. Другие бежали с тем, чтобы сдаться в плен, но не всем это удавалось — большинство дезертиров погибли от русских сабель. По крепости велся постоянный артиллерийский огонь с башен («тур»), установленных «у Пушечного двора и в Егорьевском девиче монастыре и у Всех Святых на Кулишках». 22 октября казаки выбили поляков из Китай-города. Прорыв был совершен со стороны Кулишек, «от Всех Святых с Ыванова лужку». Присутствие в этот момент в обозе ополчения списка с чудотворной Казанской иконой Божией Матери придало руководителям и участникам ополчения уверенность в том, что именно благодаря помощи иконы была одержана эта победа. Именно в этот день, как уже говорилось выше, было установлено торжественное празднование в честь чудотворной иконы, которое ныне мы отмечаем как День народного единства (4 ноября).

Наконец доведенные до отчаяния поляки вступили в переговоры, требуя сохранить им жизнь, что и было обещано. 26 октября из Кремля были выпущены бояре — князь Федор Иванович Мстиславский, князь Иван Михайлович Воротынский, Иван Никитич Романов с племянником Михаилом Федоровичем и другие. Последние дни обороны они находились под охраной, на положении заложников (Мстиславский едва не стал жертвой грабителей, ворвавшихся в его палаты). Завидев выходящих бояр, казаки подняли крик, намереваясь казнить их как изменников, но воеводы и дворяне отстояли бояр и привели их в стан русских войск.

На другой день, 27 октября, сдались и поляки — глава гарнизона полковник Николай Струсь со своими воинами сдался казакам Трубецкого, а полковник Будило — отряду Пожарского. Пленники, попавшие к казакам, почти все были перебиты, те же, которые сдались Пожарскому, были отправлены в заточение в разные города. В Галиче пленные поляки были убиты, а в Нижнем Новгороде их едва смогла защитить от самосуда толпы мать Пожарского, княгиня Евфросинья Федоровна. Впоследствии поляки, сосланные в Нижний, вошли в состав местного гарнизона, женились на нижегородках и поселились особыми Папскими слободами. В отношении к поверженным врагам проявилось еще одно важное качество Пожарского — личная храбрость и воинский талант сочетались в его характере с рыцарским благородством и высоким понятием о чести. Он не мог допустить убийства и грабежа беззащитных пленников, несмотря на то, что они были повинны в многочисленных бедствиях государства и народа. Руководители ополчения проявили великодушие далеко не ко всем — Ф. Андронов и другие русские изменники, способствовавшие разграблению казны, были арестованы и дали ответ за свои преступления. Под пытками они выдали местонахождение тайников с драгоценностями из казны. Позднее Андронов пытался бежать, но был пойман и казнен.

Ополчение торжественно, с крестами и иконами, вступило в Кремль. Возглавляло процессию духовенство с троицким архимандритом Дионисием. Впереди несли Казанскую икону Божией Матери. Из Кремля навстречу освободителям вышли кремлевские «сидельцы» из духовенства во главе с архиепископом Арсением Елассонским. Они несли Владимирскую икону Божией Матери. Освобождение Москвы осознавалось как знак чудесного покровительства Божией Матери Русской земле. В этом участники боев за Москву видели залог грядущего возрождения государства.

Ужасная картина предстала взору русских людей — кремлевские церкви были осквернены и разграблены, образа рассечены, престолы выломаны; в чанах заготовлено человеческое мясо…

Нижегородское ополчение решило свою задачу. Москва была освобождена, власть оккупантов рухнула. На пути к достижению этой цели освободителям пришлось пройти через кровавые бои с поляками и вражду с союзниками-казаками. Раздоры сопровождали решающее сражение за столицу и первые мероприятия по наведению порядка в городе и стране. До тех пор пока не был решен главный вопрос — избрание царя, — ссоры между военачальниками и участниками московских сражений были неизбежны. Поэтому одной из самых важных задач руководители ополчения считали созыв Земского собора для решения судьбы государства.

 

 

ЗЕМСКИЙ СОБОР 1613 г.

 

Уже в ноябре 1612 г. руководители Второго ополчения разослали по городам грамотее призывом собираться на Земский собор «для царского обирания». Период ожидания выборных растянулся на долгое время, и, вероятнее всего, работа собора началась только в январе 1613 г. Посланцы прибыли от 50 городов, кроме того, в работе Собора участвовало высшее духовенство, бояре, участники «Совета всей земли», дворцовые чины, дьяки, представители дворянства и казачества. Среди выборных были и служилые люди «по прибору» — стрельцы, пушкари, посадские люди и даже черносошные крестьяне. Всего в работе собора приняли участие около 500 человек. Земский собор 1613 г. был наиболее многочисленным и представительным во всей соборной практике XVI—XVII вв.

Работа Собора началась с принятия знаменательного решения: «Литовского и свийского короля и их детей, за их многие неправды, и иных никоторых земель людей на Московское государство не обирать… и Маринки с сыном не хотеть». Отклонены были также кандидатуры «царевичей, которые служат в Московском государстве», т.е. сибирских царевичей, потомков хана Кучума и касимовского правителя. Таким образом, Собор сразу определил круг кандидатов — «великие» роды Московского государства, крупное боярство. По различным источникам известны имена, называвшиеся на Соборе, — князь Федор Иванович Мстиславский, князь Иван Михайлович Воротынский, князь Иван Васильевич Голицын, князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, Иван Никитич Романов, князь Иван Борисович Черкасский, князь Петр Иванович Пронский, Федор Иванович Шереметев. Сохранилось сомнительное известие, что выставлял свою кандидатуру и князь Д.М. Пожарский. В пылу местнического спора дворянин Сумин упрекал Пожарского в том, что он «государился и воцарялся» и это «стало ему в двадцать тысяч». Вероятнее всего, это не более чем навет. Впоследствии сам же Сумин отрекся от этих слов, да и у вождя Второго ополчения просто не было и не могло быть таких денег.

Кандидатура Мстиславского, несомненно, одного из наиболее знатных претендентов по происхождению от Гедимина и родству с династией московских царей (он доводился праправнуком Ивану III), не могла быть принята к серьезному рассмотрению, поскольку он еще в 1610 г. заявлял, что пострижется в монахи, если его будут принуждать принять трон. Не пользовался он симпатиями и за свою откровенно пропольскую позицию. Были также отведены кандидатуры бояр, входивших в Семибоярщину, — И.Н. Романова и Ф.И. Шереметева. Наибольшие шансы были у кандидатов, входивших в ополчение, — князей Д.Т. Трубецкого, И.Б. Черкассого и П.И. Пронского.