Экспрессивная фразеология и обсценная лексика

В речевой коммуникации

План лекции:

1. Табуированность темы. Отношение лексикографии к бранному слову

2. Что значит владеть языком? Явление диглоссии. Эвфемизм и дисфемизм.

3. К вопросу о татарском происхождении русской брани. Семанитка матерной брани. Мат как магический мужской речевой код.

4. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии

Табуированность темы.

Отношение лексикографии к бранному слову

 

Изучение русского мата связано со специфическими и весьма характерными затруднениями. Характерна прежде всего табуированность этой темы, которая – как это ни удивительно – распространяется на исследователей, специализирующихся в области лексикографии, фразеологии, этимологии. Табуированность мата в нормативной речи причудливо сочетается с очень активным употреблением матерной лексики в рамках анти-поведения, связанного с нарушением культурных запретов. Характерным примером табуированности мата является издание словаря Даля.

Возможно, вам доводилось слышать утверждение, что «у Даля есть все». В такой категорической форме заявляется непререкаемый авторитет выдающегося деятеля отечественной культуры. Но когда любознательный читатель обратится к словарю В.И. Даля, он не найдет там живого великорусского языка в полном объеме. А между тем, «там было все». Однако расскажем по порядку историю третьего издания «Толкового словаря живого великорусского языка» В.И. Даля, вышедшего в 1903–1909 гг. под редакцией и с дополнениями профессора И.А. Бодуэна де Куртене. Сначала это издание было рекомендовано Ученым комитетом Министерств народного просвещения для библиотек гимназий, реальных училищ, учительских институтов и семинарий. Но вскоре это решение было отменено. В конце 1906 года Словарь вызвал бурю протестов в печати – во многом из-за добавлений в словник, которые касались так называемой «неприличной лексики». Отвечая на тяжелые обвинения в распространении безнравственности, редактор Словаря проф. И.А. Бодуэн де Куртенэ обосновывал свою научную позицию следующим образом.

Лексикографическая объективность требует обязательного внесения в словарь живого языка так называемых «неприличных» слов, «сквернословий», «ругательств», потому что лексикограф не имеет права «кастрировать» живой язык. Поскольку известные слова существуют в умах громадного большинства народа и беспрестанно выливаются наружу, постольку лексикограф обязан внести их в словарь, «хотя бы против этого восставали и притворно негодовали все лицемеры и тартюфы».

Как по поговорке, «из песни слова не выкинешь», так и из словаря живой речи нельзя выкинуть даже тех слов, которые режут ухо. Словарь без целой категории осужденных на исключение слов, считал Бодуэн де Куртенэ, – это почти то же самое, что занятие анатомией человека без каких-либо органов, – в силу их «неприличия». «Все слова языка, «приличные» они или «неприличные», представляют одинаковое звуковое и формальное строение», – справедливо полагал ученый. Более того, иногда именно в «неприличных» словах и выражениях сохраняются очень древние корни и формы. Словообразовательное, семантическое и иное творчество одинаково проявляется в области «приличия» и «неприличия». К тому же слова, некогда «приличные», могут переходить со временем и разряд «неприличных» – и наоборот.

И, наконец, как же исключать из словаря живого великорусского языка слова самые живые, которые постоянно приходится слышать и восприятия которых (хотя бы и стороннего, «внешнего») практически нельзя избежать?

Встает, конечно, вопрос о возможном дурном воздействии на нравы и мораль общества словарей, книг и статей, содержащих «неприличные» слова. И.А. Бодуэн де Куртенэ, возражая доморощенным моралистам, указывал на идентичные издания словарей в других странах, где подобные слова преспокойно помещаются, и никто этим не соблазняется и не развращается. Обращаясь к словарю, читатель получает необходимую справку объективного семантического, этимологического, стилистического или иного свойства. Для достаточно развитого интеллекта и здоровой психики «неприличные» слова из словарей, народного фольклора или художественных текстов не могут быть источником деморализации или соблазна «дурного примера».

Исходя из всего сказанного, проф. Бодуэн де Куртенэ делает следующий вывод: «Мы не вправе переделывать русский язык, мы не вправе скрывать из него то, что в нем действительно есть и что в нем бьется интенсивной жизнью».

 

Что значит владеть языком? Явление диглоссии.

Эвфемизм и дисфемизм.

Всякий носитель русского и любого другого языка еще в детстве усваивает банальную истину: целесообразность использования тех или иных известных ему слов в значительной степени определяется типом коммуникативной ситуации. Она определяется социальными характеристиками собеседников (их полом, возрастом, статусом в конкретном социуме), степенью формализованности их взаимоотношений, темой коммуникации и т.п.

Если в железнодорожном купе некто расскажет соседке, что водит голубые экспрессы по подземным магистралям столицы, та, скорее всего, воспримет это сообщение как приглашение к более близкому знакомству. А оценивать такой юмор она будет исходя из собственных вкусов. Если же сходный ответ будет получен терапевтом на вопрос о месте работы пациента, то, смею надеяться, он сочтет своим профессиональным долгом организовать консультацию психиатра. Но когда подобная фраза появляется в объявлении о найме на работу (откуда она и взята), никто не заподозрит автора в душевной болезни. На приеме у проктолога нельзя избежать разговора об анальном отверстии и акте дефекации, но на профсоюзном собрании о подобных предметах говорить не принято.

В разных ситуациях мы говорим по-разному, причем меняется не только наш словарь, но и – до известной степени – грамматика. Лингвисты называют подобную ситуацию диглоссией. Элементами диглоссии могут быть разновидности одного языка и даже разные языки. Скажем, сельский учитель, разговаривающий со своим соседом на местном диалекте, в школе будет стараться говорить на литературном языке. Никого не удивляет, что православное богослужение ведется на церковнославянском, а в мечети и вовсе на арабском, хотя дома те же люди могут говорить по-русски или по-татарски. В развитых обществах таких «способов говорения» довольно много, и искусство общения заключается в том, чтобы всегда выбирать подходящий. Конкретный индивид в конкретном речевом акте пользуется лишь частью своего словарного запаса. Дело не только в ограниченности объема любого текста. Наряду с универсальной лексикой имеется и социально маркированная, а различно маркированные единицы словаря часто несовместимы.

Владение языком подразумевает способность к диглоссии, т. е. к неосознанному выбору в каждом конкретном случае тех языковых средств, которые в данном социуме считаются наиболее подходящими для соответствующей коммуникативной ситуации. Обращение к определенной разновидности языка связано со стремлением к социальной солидарности, что равнозначно утверждению: «Он один из наших, потому что говорит, как мы».

Коммуникативный репертуар индивида обусловлен тем, в какие сообщества он вхож и в каких типовых ситуациях ему приходилось общаться. Первоклассник обычно знает, к каким языковым средствам следует (и не следует) прибегать, доказывая свою правоту сверстнику, матери, отцу или бабушке, и делает это далеко не одинаково. А вот разные типы коммуникации с учителем он только осваивает. После школы, оказываясь в новых социумах и в ранее не известных типовых ситуациях, многому приходится учиться заново. С командиром взвода в армии, с университетским профессором, с официантом в ресторане, с любовницей мужа, с продавцом арбузов, с собственной и чужой секретаршей, с подругой детства, с плохо знающим русский иностранцем, с конкурентом по бизнесу, со сварливой свекровью, со следователем, с дочерью, с сантехником и гаишником говорить нужно по-разному. Кроме того, все перечисленные сами говорят по-разному, и хорошо бы понимать, какой смысл они вкладывают в свои высказывания. Поэтому овладение родным языком не заканчивается никогда.

Обращаясь к теме обсценной лексики (слово «обсценный» происходит от латинского слова obscenus – непристойный), можно сказать, что одни люди с детства диглоссны и могут, в зависимости от ситуации, пользоваться или не пользоваться табуированными словами, другие же довольно долго остаются моноглоссными, т.е. всегда и везде говорят одинаково. Последние делятся на две группы: одни узнают «нехорошие слова» уже взрослыми, другие грубо матерятся с раннего детства и иначе говорят с трудом. Однако в реальности вряд ли можно встретить взрослого человека, который не имеет понятия об основных табуированных словах, или такого, кто не понимает общего смысла высказывания на литературном русском языке.

Обсценную лексику часто называют табуированной, что, согласно толковому словарю, означает «запрещенный, непроизносимый (по этическим, политическим, идеологическим и т. п. причинам)»; для замены табуированного слова служит эвфемизм – «слово (или выражение) для непрямого, прикрытого обозначения какого-нибудь предмета или явления, называть которое его прямым именем в данной обстановке неудобно, неприлично, не принято».

Из определения эвфемизма следует, что он не только более адекватен коммуникативной ситуации, но и «приличнее», чем заменяемое слово. Однако в контексте обсуждения эвфемизмов, скажем, к слову умереть в качестве таковых приводятся не только уснуть последним сном, отдать Богу душу и скончаться, но также и протянуть ноги, сыграть в ящик, скопытиться. Такие стилистически намеренно сниженные синонимичные замены принято называть дисфемизмами.

Дисфемизмы составляют значительный пласт русской обсценной лексики, при этом дисфемизации могут подвергаться не только конкретные языковые единицы, но и коммуникативная ситуация в целом, определенный тип дискурса и т.п. Примерами служат адресованные неизвестному читателю граффити – из стандартного трехбуквенного слова, – возникающие время от времени в любом подъезде.